— Какой кот? — в один голос спросили Стас и Самоваров. — Серый. Обыкновенный. Он смотрел на меня, а глазищи были у него жёлтые и горели — в холодильнике бывают такие лампочки. Вы не знаете, коты моргают когда-нибудь? Этот совсем не моргал. И на меня смотрел. У него ещё бакенбарды были — не кучерявые, как у Пушкина, а серые, лохматые. Не могу даже вам сказать, как у кого — вроде был такой то ли физик, то ли химик… Фамилии не помню, да и лица тоже; может, у него и не бакенбарды, а борода была? У химиков почему-то отличные бороды растут! Наверное, от сероводорода — они ведь разной дрянью дышат. Когда я в Академгородке… — Тут сидел кот, и?.. — перебил его Стас. — А что кот? Он не химик, бороды у него не было. Чего о нём говорить? Я вам лучше расскажу, как я в Академгородке… — А тут что? Стас сделал шаг в сторону и показал на огромный фанерный шкаф, очевидно, самодельный. — Там за шкафом туалет, — сказал Тормозов. — Вы правильно идёте, только правее держитесь: у стены вёдра со всякой пакостью стоят, не запнитесь. Правой рукой пошарьте по стенке. Нащупали выключатель? Ну, теперь всё в порядке. Стас действительно обнаружил на стенке выключатель, щёлкнул им. Сразу ярко озарилось небольшое — много теснее фанерного шкафа — пространство туалета. Оно было оборудовано старорежимным, женственно грушевидным унитазом, а также умывальником, запятнанным чем-то несмываемо синим и зелёным. — Вы заходили в туалет? — мягко поинтересовался Самоваров у Тормозова. — Заходил. Дрянной сортир! Видели бы вы туалет Академического театра имени Станиславского и Немировича-Данченко в шестьдесят пятом году! Я туда вообще-то пошёл на концерт Димы Билана. Но в буфете чего-то такого в бутерброд с сыром подсыпали, что я света белого не взвидел! Позже я узнал, что на том концерте присутствовал Борис Березовский. Это, наверное, его убрать хотели, а по ошибке траванули меня. Мне сразу не до Димы стало, и я… — А сюда вы зачем заходили? — строго спросил Стас. — В сортир-то? Известно зачем. Да в такой, как этот, меня без сильной нужды на аркане не затащишь! Зато в Академическом театре имени… — Вы здесь один были? — Вдвоём там не поместишься — сами видите, какая теснота. Да и зачем вдвоём? Очко-то одно. — Кроме кота вы в этом помещении кого-нибудь видели? — Не помню. Это было давно. Даже не могу сказать вам, в каком году. Я обычно даты помню, но тут… — пробормотал Тормозов и замолк. — Вы здесь были шестого декабря этого года! — отчеканил Стас. — Ну, значит, шестого. Темно было, вот я и забыл. Но память у меня феноменальная! Когда Эмиль Кио вызвал меня на сцену и положил между двух стульев… — Шестого декабря было темно, и вы здесь присутствовали, и кот сидел в кресле, и вы нашарили выключатель на стенке… Но как вы сюда, в эту мастерскую, попали? Стас отчаянно громоздил фразы, напирал, потому что видел: свидетель выдыхается. Даже Самоваров не ожидал, что вечно бодрый, краснолицый, говорливый Тормозов может так сникнуть. Всё веселье из инженера выветрилось, румянец померк, и только большой нос ещё был розов и задорно поблескивал. Говорить ему расхотелось, он больше жалобно вздыхал. Устал? Всё-таки больной человек… Самоваров подумал: раз дело было вечером, Тормозов мог видеть только то, что освещалось несильной лампочкой, которая висела на узловатом шнуре у входа. Вот почему он не запомнил скульптур, которые бросаются в глаза днём. Зато он видел кресло, кота, диван. Да в туалет ещё заходил. Как он сюда попал? Что здесь делал? Тормозов вздыхал на своём стуле и косился на входную дверь с тоскливым видом послушной собаки. Самоварову стало его жаль. Он тихо сказал: — Вам трудно, Алексей Ильич, сразу всё вспомнить. Да, кресло стояло, кот в нём лежал. Но вы ведь не с котом вдвоём тут сидели? Тот другой, кто был с вами, сможет всё вспомнить, а вы домой пойдёте, отдохнёте… Тормозов расплылся благодарной улыбкой: — Конечно! Вы правы! Я, собственно, сюда в туалет-то и зашёл, а так мы с Пермиловским договорились в торговом центре «Евразия» встретиться. Надо было подарок купить Алику Ледяеву. Там продавались огромнейшие песочные часы корейского производства, с музыкой. Помните, как Пугачёва пела: «Ещё идут песочные часы»? Верунчик Пугачёву просто обожает, а Алик про часы поёт. Только какая-то гадина нас опередила. Приходим — нет часов. Теперь другой подарок ищем. Вот в Джезказгане, где я был в командировке и скорешился с Валеркой Леонтьевым… — Вы с Пермиловским были? Не в Джезказгане, а здесь, где кот сидел? — Нет! Пермиловский меня в «Евразии» дожидался. Тут его не было. Про кота у Вити поинтересуйтесь — он должен знать. Мы тогда с Витей шли, я его и спросил, нет ли где поблизости приличного бесплатного сортира. Понимаете, приспичило… Витя меня сюда и привёл. Не слишком тут прилично, но денег действительно не взяли. Я отлил — и в «Евразию» бегом. Но там какая-то гадина… — А Витя тут остался? — Не помню. Совсем не помню… Тормозов виновато улыбнулся. — Только Вити нам здесь не хватало, — ворчал Стас, когда Тормозова наконец отправили домой. — Кто этот Витя, где его искать? Завтра на свежую голову снова придётся пытать этого курносого сказителя былин. Сегодня он перенапрягся, и к концу память заело. Про Витю ничего не помнит, только про космодром. — А Витю ты знаешь, — заметил Самоваров. — Вы вчера познакомились. Это тот самый серьёзный гражданин, что отбирал швабру у уборщицы в Кривом гастрономе. Стас даже присвистнул: — А не наш ли это чистюля со шприцем? У Самоварова неприятно перехватило дух. — Вряд ли это Витя, — подумав, сказал он. — Правда, он бывший медик — фельдшер, кажется. Но если Витя в тот вечер был здесь с Тормозовым, почему его не углядел зоркий Селиванов? — А сортир за шкафом, сильно уступающий сортиру Станиславского? — напомнил Стас. — Ты думаешь, Витя там спрятался? Но зачем? И к чему Вите убивать наших стариков? — Ну, у психов своя логика. Откуда он мог знать Щепина? Может, он тоже в психушке наблюдался? — Вроде бы нет. Я ни о чём таком не слышал. — Такие вещи люди обычно не афишируют. Я же узнаю точно. Итак, завтра в психушку, только в психушку! — решительно заключил Стас. — Но зачем, по-твоему, Витя двух стариканов угробил? — Затем, что ненормальный. — Ты же сам сказал, что у ненормального тоже логика должна быть, только своя, ненормальная, — не согласился Самоваров. — Я сам читал в газете, как одна медсестра отправляла на тот свет своих зажившихся престарелых пациентов. Из чувства долга она это делала — мол, раз природа запаздывает… Но это не у нас, это в Англии было. Там же другая медсестра доводила какими-то лекарствами детишек до комы, а потом «спасала». Родители ей по гроб были благодарны, все её уважали и любили. Этого она и добивалась. — Ну вот! Чем не логика? — оживился Стас. — Учти только, что эти английские дамы действовали официально от больниц, у знакомых пациентов. Витя теоретически мог делать укольчики. Кому угодно мог, но не Щепину. — А что Щепин? — Щепин терпеть не мог ни уколов, ни медицинских работников! Потому он и говорил, что его друг Тверитин от укольчиков загнулся. Как он мог согласиться на инъекцию? — Установлено, что Витя и наш друг с Луны были здесь в тот вечер, — сказал Стас. — Щепин тосковал в последнее время. Напился, заснул, тут входит Витя со шприцем… — Витя к трезвому пришёл! Селиванов застал Тормозова у вполне трезвого Щепина, который не собирался спать. Даже если в это время Витя Фролов зачем-то прятался в сортире, всё равно какая-то бессмыслица выходит! Щепин был старик хоть и пьющий, но неглупый и скептический. К тому же выдавал себя за князя Рюриковича и вращался исключительно в кругу художественной интеллигенции. Как он мог завязать сомнительное знакомство с сумасшедшим? — Ты же вон завязал! Вроде бы не псих, хотя и не князь. Может, тоже в витаминах нуждаешься? — Это всё Вера Герасимовна… — Удивляюсь, как ты жив до сих пор, общаясь с этой мегерой! Но я тебя предупреждал, — напомнил Стас. — Ты утрачиваешь чувство реальности. Уясни наконец, что под видом частного медбрата Витя Фролов куда угодно влезет и кого угодно уколет. У него ведь на лбу не написано «умалишённый»! — Пусть Витя даже сделал укол Щепину, находящемуся в хмельной полудрёме, — не сдавался Самоваров — Но ведь до сих пор нет ответа на главный вопрос: зачем? кому всё это выгодно? Что у нас получается: Тверитин и Щепин — не случайные жертвы, первые встречные прохожие. Они ближайшие, очень давние друзья. Щепин после смерти друга начинает говорить о неслучайности этой смерти. Только говорит в кругах, никак с Витей не связанных! Например, про это он мне говорил, но, судя по записке, считал, что я ему не верю. — Эти разговоры услышал некто вполне нормальный, вменяемый! — подхватил Стас. — Кому есть что терять. И он подослал под каким-то предлогом Витю к скульптору, чтоб не болтал. — Под каким предлогом? Щепин, был чванный, знакомиться не любил. — Умному человеку всегда нетрудно найти предлог. Например, можно объявить, что Витя какой-нибудь незаконнорождённый граф или тоже князь. Можно по кошачьей линии попробовать. Старик ведь кошек обожал, мог клюнуть, — начал фантазировать Стас. — Но кто этот хитроумный негодяй? — иронически улыбнулся Самоваров. — Я в окружении наших покойных пенсионеров таких не знаю. — Хватит! — взмолился Стас. — Где ты, там мрак. Князья, поэты, сумасшедшие! Своими историями меня утомил ещё наш героический друг с торсом Даргомыжского. Лучше я прямиком отправлюсь в психушку, разузнаю тактично, не наблюдались ли там одновременно с Витей Фроловым наши покойные старички. — Вряд ли. Они вполне нормальные были. — Как знать! Все мы в этом смысле пограничники! Вернувшись в свою мастерскую, Самоваров долго не мог найти себе места и взяться за работу. В Мраморной гостиной как раз репетировал квинтет баянистов. Ему в ответ нервно бились друг о друга два хрустальных листка в люстре, вагонно гудел чугун служебной лестницы и судорожными глотками заходились батареи, спрятанные за резными экранами. Самоваров пошёл в Зал бесед. к окну. «Портрет девушки в белом» стоял там, отвернувшись к стене и выставив миру фанерные углы подрамника и шершавость холщовой изнанки. Самоваров развернул портрет, потрогал пальцем извилистые бороздки рыжих кудрей. Это не кудри, конечно, а засохшие мазки. Всего лишь кадмий, неровно размазанные краски, исчерченные черенком кисти — Настя всегда так делает, когда пишет волосы. А фон скребёт мастихином. А глаза выводит беличьим хвостиком… Смирнов считает, что это именно Настя выпустила наружу Анниного беса. Это ерунда: какая в кадмии мистика? Синяки Ирины Александровны выглядят впечатляюще, но поставлены они были еще накануне. Самоваров взял портрет и вернулся к себе. Баяны ещё ревели, а у дверей запертой мастерской стояла Даша Шелегина. Она была румяная с мороза, всхлипывающая носом и очень нетерпеливая. — Скажите… Настя… Анастасия будет здесь сегодня? — спросила она. Ей, очевидно, было неловко называть жену такого взрослого человека просто Настей. — Должна быть, — ответил Самоваров. — Может, скоро появится. Заходи, подождёшь. Даша вошла, присела на диван, сняла шапочку. Щёки, нос и даже брови были у неё красные — похоже, она долго пробыла на улице и очень замёрзла. Прохладный воздух мастерской показался ей чудесно жарким. Шубу она снимать не стала, потому что ещё не отогрелась. Портрет, который Самоваров забыл повернуть лицом к стене, Даша сразу заметила, да и оригинал узнала моментально: — О, Анька! Я всегда говорила, что она сумасшедшая. Даже бешеная!