— Предубеждение вредное! Иногда совет нужен не тому, кто не в порядке, а тому, кто рядом. У меня вот какая проблема. Я в молодости прослужил одиннадцать месяцев в уголовном розыске. Но друзья до сих пор остались. Был у нас в райотделе один парень, Валька Чухарев… Никакого Вальки Чухарева в природе не существовало. Вернее, он существовал, но был не работником угрозыска, а совсем наоборот. Лет пятнадцать назад грабил Валька продуктовые ларьки и старушек, торговавших редиской, семечками и самогоном. Стас Новиков, тогда ещё молоденький лейтенант, несколько раз ловил его с поличным. На судебных заседаниях Валька бурно каялся, рыдал до икоты и обещал устроиться на работу. Получал он всегда смехотворно коротенькие условные сроки, потому что ловко выдавал себя за жертву недосмотра школы, прогнившего комсомола и вообще тоталитаризма. Валька был уверен: «Я несовершеннолетний, ничего мне не будет!» Судьи и заседатели, чаще всего женщины средних незлых лет, малолетним сочувствовали. Валька перед ними мастерски изображал ребятёнка лет пяти по уму. Он поминутно просился писать, ковырял в носу, облизывая палец, и плакался, что с рождения не знал ласки матери и вкуса конфет. Мудрено ли, что он кидался на торговок, чтоб завладеть хотя бы одной-единственной карамелькой «Плодово-ягодный букет»? Конец Валькиным спектаклям пришёл, когда он на рынке стукнул незнакомого торговца кабачком по голове. Торговец попался восточный и сметливый. Он расценил удар кабачком как политический вызов, геноцид и всплеск имперских амбиций. Из жертвы тоталитаризма Валька вдруг сделался его чудовищным воплощением. К тому же Валька как раз побрил на лето голову, чтоб не потела, и щеголял в чёрной рубашке, которую стащил у кого-то на пляже. Вылитый русский шовинист! Вальке пришлось наконец отбыть в колонию для несовершеннолетних, заболеть там открытой формой туберкулёза и исчезнуть из виду. Звучное, но малоизвестное Валькино имя Самоваров решил использовать в сочинённой им истории. Врать так врать! Свою историю он всё-таки не целиком выдумал — скорее, слепил из нескольких реальных. Про такое в кино пишут «по мотивам». Валькина фамилия для этой проделки как нельзя лучше подошла: подлинную милицейскую не назовёшь — человека можно подставить, а придуманную легко забыть или спутать. — Служил Валька Чухарев в уголовном розыске, семью завёл, — начал свой сказ Самоваров. — Однажды с ним случилась беда: он ехал на велосипеде по шоссе, и его сбил грузовик. Вальке повредило позвоночник, проломило черепную коробку, да ещё полежать на солнцепёке с полчаса пришлось, пока «скорая» приехала. Так он стал инвалидом. Алла Леонидовна печально кивнула. — Он не просто стал инвалидом, — уточнил Самоваров. — Представьте: не говорит, не ходит, практически никого не узнаёт. Мы своих в беде не бросаем, помогаем, как можем. Но Чухарев уже шестой год находится в стабильно тяжёлом состоянии. Ни туда, ни сюда! Пока родители Валькины были живы, ходили за ним, а теперь ситуация просто невыносимая. Жена измаялась. В домах инвалидов мест никогда нет. Положение хуже некуда. Смотреть на Вальку больно! Да и не Валька это теперь, а кто-то совсем непонятный. Человек не живёт, а мучается. Мычит так жалобно… Собаку бы давно уже пристрелили! Или укол бы поставили. Чем человек хуже? Алла Леонидовна слушала Самоварова внимательно, перекатывала золочёный карандаш в сухих тонких пальцах. — Вы коснулись больной темы, — сказала она наконец, опустив мохнатые ресницы. — Несовершенство нашего законодательства… Вы абсолютно правы: зачем обрекать человека и его близких на долгие страдания, если есть такой гуманный выход, как эвтаназия. Но общество пока не готово… — Ну да! Приплетают к делу и клятву Гиппократа, и всякие религиозные дела, и Заповеди Моисея, — напомнил Самоваров. — Гиппократ? «Не навреди»? Эвтаназия не вред, а облегчение, избавление. Что до религиозных норм, то кто их сейчас соблюдает? Где нерушимый церковный брак? Где почитание старших? Одна демагогия. Вот в Голландии… — В Голландии хорошо! А у нас как быть? Как жить с обречённым и страдающим? Вот в чём моя проблема, — сказал тихо Самоваров. — Посоветуйте, как психолог, что говорить этой семье в утешение, если о будущем и заикаться неудобно? Алла Леонидовна склонила голову, запустила в пышную полуседину и пальцы, и карандаш. Её лицо стало строгим. — Было бы желательно, чтоб жена вашего друга обратилась к специалисту, — посоветовала она. — Ни за что не хочет! — махнул рукой Самоваров. — Представьте, умная женщина, преподаватель химии, а не хочет. Горе, любовь, долг, пределы терпения — это, говорит, забота самого человека. Она вот сказала недавно: «Если ещё и за э т и м к врачу бежать, то что с а м о й делать остаётся? Где моя собственная воля и моя собственная жизнь? Еда, самочувствие, ухо, горло, нос, секс, интеллект, ребёнок — всюду, всюду врачи! Всюду специалисты! Неужели я даже со своей бедой мучиться не могу без врачей? Где моя личная жизнь? Я не больная, просто у меня такая судьба». — Странная женщина! — удивилась Алла Леонидовна. — Незаурядная, должно быть, но крайне странная. Все обычно стремятся свои беды на другого переложить. На врача всего удобнее! А эта хочет сама всё делать? Если уж о религии вы упомянули, то гордыня — смертный грех. Большинством руководить надо — с любовью, осторожно, но руководить! Что может сам человек? Да только то, что все другие делают в подобных случаях. Какое может быть личное творчество? Его не бывает! Самоваров понизил голос: — Она — жена Вальки — действительно незаурядная женщина. Очень решительная. Но она уже на пределе. Мы боимся и за неё, и за Вальку. Если что-то случится — нервы у неё, скажем, не выдержат — то при несовершенстве нашего законодательства… Мы можем как-то ей помочь? Психологически или… — Вам очень дорога эта женщина? — Да! То есть не мне. Есть один старый друг, довольно крупный милицейский чин — вот ему она действительно дорога… Сам он к вам, прийти не может: в области видная персона, да и женат. Потому меня попросил. Я давно ушёл из угрозыска, лицо частное и абсолютно незаинтересованное. Он мой старый друг, вы понимаете? Помочь надо — психологически. Или вообще решить проблему… окончательно решить… Пока они говорили, смерклось. Ночь постепенно вползала в Нетск. Цвет стен кабинета стал невнятным, Фрейд на портрете обезличился и походил на серый гриб-валуй. Алла Леонидовна лампы не зажгла, хотя из приёмной, где за компьютером сидела то ли медсестра, то ли секретарша, лез сквозь дверную щель весёлый розовый свет. — Я поняла, эту женщину надо успокоить, вернуть ей душевное равновесие? — спросила Алла Леонидовна. — И было бы лучше, чтоб это сделала не я, доктор по обывательским понятиям, а некто далёкий от медицины? Вы, например? — Примерно так, — вздохнул Самоваров. «Настя, Настя! Вот и я сегодня непонятно зачем заврался, — вздохнул он ещё раз, про себя. — Куда теперь деваться?» — Больной достаточно спокойный? — спросила вдруг Кихтянина. Самоваров встрепенулся: — Нет, я бы не сказал. Не очень… Ночью плохо спит, днём бормочет что-то несуразное. Врачи говорят, что в его организме всё в относительном порядке, но он всё бормочет, бормочет… Нет, он, Валька, скорее беспокойный. — Трудно, — сделала вывод Алла Леонидовна. — Нужна работа со всеми членами семьи, включая, разумеется, самого больного. А это недешёвое удовольствие. — Мой старший товарищ, про которого я говорил… Он готов на любые расходы, — пообещал Самоваров, слегка краснея в сумерках. — Тогда я завтра вам перезвоню. Одному вам с такой задачей не справиться. Я подготовлю ассистентов — один начнёт работать с женщиной, другой с больным. Главное — сам больной. Вот ему-то, кроме лёгких общеукрепляющих фиточаёв — это травки, травки, не бойтесь! — могут понадобиться успокоительные инъекции. Самоваров насторожился. Он-то хотел расспросить Кихтянину про инъекции бодрящие! Самоваров открыл рот, чтобы завести разговор о влиянии укольчиков на престарелые организмы. Однако Алла Леонидовна его опередила: нажала на клавишу настольной лампы. В расплывчатых сумерках возник яркий, надёжный круг электрического света. Озарённая им, Алла Леонидовна сразу утратила обманчивую моложавость. Обнаружились не только все выразительные морщинки, но и извилистая волевая линия её рта, которая маскировалась нежно-розовой губной помадой. Самоваров от яркого света зажмурился. Ему расхотелось довирать про Вальку. Он знал, что в их с Аллой Леонидовной беседе мелькнули какие-то многообещающие рожки, за которые поаккуратнее ухватиться — и выйдет, возможно, толк. Алла Леонидовна уже делала заметки для ассистентов, которые будут внедряться в несчастное семейство Чухаревых. Самоваров кротко продиктовал все сведения о себе. В случае чего, можно будет сказать, что про Валькины беды он нафантазировал, будучи вне себя от депрессии. Он воспрял духом и бодрее покосился на порхающий в бумагах золотой карандаш. Ещё что-то золотое блеснуло на столе Кихтяниной и показалось очень знакомым. Так и есть! Из-за какой-то брошюрки выглядывал лоснистый уголок плотного картона, усеянный золотыми тиснёными снежинками. Приглашение на Рождественский концерт! Лишь сегодня утром эти приглашения принесли из типографии. Значит, Кихтянина входит в избранный круг губернских меломанов? — Вы будете у нас в музее на концерте? — спросил Самоваров, кивая на золотые снежинки. — Какой концерт? Ах, это! Алла Леонидовна выудила приглашение из кипы бумаг, повертела в руках и бросила обратно. — Буду, если время позволит, — сказала она. — Это Андрей Смирнов принёс. Говорит, что будет со своими детишками гвоздём программы. — Это уж наверняка! Вы с ним знакомы? — Немного. Участвовали вместе в одном нудном ток-шоу на телевидении. А музыку я да, люблю. Но предпочитаю кантатам хороший джаз — как вино предпочитаю водке. Самоварова удивило сравнение ангелочков Смирнова с крепким горячительным напитком. Смелая женщина Алла Леонидовна — и совсем без предрассудков! Смирнова зовёт просто Андреем. Конечно, отчества сейчас не в моде, но показалось Самоварову, что когда она взяла в руки приглашение, то на смирновские снежинки поглядела… Нет, не нежно! И не так, будто вспомнила о нудном шоу. А так, будто она его недавно и с аппетитом съела! «Какая дурь мне в голову лезет! — сам себе удивился Самоваров. — Это всё Фрейд проклятый». К ночи он перестал думать и о Фрейде, и об Алле Леонидовне. Настя замучила его вопросами. Самоваров не посмел признаться, что Алла Леонидовна непонятным образом его очаровала. Он даже заявил Насте, что в телевизоре Кихтянина смотрится гораздо лучше, чем в жизни — должно быть, помогают ухищрения визажистов и осветителей. На вопрос, сколько ей лет, Самоваров ответил, что, по его наблюдениям, не меньше пятидесяти. И выглядит она вяленой и ощипанной! Настя осталась очень довольна такими сведениями. Она на радостях сообщила, что три раза звонил Стас Новиков и хотел задать другу какой-то вопрос. Бедный Стас! Он не знает покоя и в длинные зимние вечера. Скоро он позвонил в четвёртый раз. — Когда мобильным обзаведёшься, деревня? Полдня тебя ищу! — недовольно прохрипел он в телефон. — Мобильник есть у Насти, — пояснил Самоваров. — А у меня ремесло тонкое, точное. Меня бесит, когда вдруг что-то в самый непредвиденный момент в кармане запиликает или в ребро застучит. Это работу тормозит. Пока снова настроишься… — Ладно, тебе виднее. Я ведь тебя похвалить хотел! Молоток, что подкинул мне Селиванова. Неглупый оказался мужик, хоть и художник, и попивающий. Пьёт он правда, слегка, для поддержания компании, потому что любит пожрать на дармовщинку. — Есть такое, — подтвердил Самоваров. — Бережливый, собака. Как его ещё криминал не достал! И квартиру он имеет трёхкомнатную, и деньги водятся. А уж сколько, говорит, при Гайдаре на сберкнижках сгорело, страшно подумать. — Да, не бедствовал дедушка, — согласился Самоваров. — Он ведь у нас специалист на портретам — членов Политбюро, генсеков, а потом и президентов. Изобразит сперва на холсте костюм с галстуком, а потом к нему мордашку переведёт через фильмоскоп. Раскрасит — и готово произведение искусства. Сходство, надо признать, он схватывал неплохо. — С мозгами старик! Но теперь у него слегка не все дома. «Я, — говорит мне, — в советское время всю жизнь был прикреплён к диетической столовой. Питался бесплатно, ещё и хлеб со стола в салфетку заворачивал и домой уносил. А теперь никто талонов не даёт! Что делать? Не привык я деньги, говорит, за жратву платить, жалко до слёз. Вот и хожу по мастерским. Ребята, где жрут, пьют, там и меня угощают. Так, говорит, до сих пор бесплатно и столуюсь». Каков скупой рыцарь! — Да знаю я его, как облупленного, — засмеялся Самоваров. — Хоть что-то ценное сообщил этот обломок империи? — В том-то и дело! Слушай сюда: накануне смерти у скульптора Щепина побывал совершенно незнакомый, никому из художников неведомый мужчина. Глава 15. Возня египетских жрецов — Неведомый? Наконец-то! — обрадовался Самоваров. — Как только в деле появляется таинственный незнакомец, оно сразу приобретает реальные очертания. Кто же он такой? Алкаш, бомж или любитель мелкой пластики невысокого художественного уровня? Стас вздохнул: — Чёрт его знает. Незнакомый же! Никто из соседей, приятелей и членов Союза художников такого не знает. Вся надежда, Колян, на тебя — может, это из ваших кто, из коллекционеров? Селиванов его наблюдал недолго, но нарисовал по памяти. Картинку по телефону не покажешь, могу сказать только, что на члена Политбюро не тянет. Приметы следующие: лет около пятидесяти, а то и больше, среднего роста, плотный, цвет лица красноватый, глаза серые, нос крупный — так называемая картошка. Голос громкий. Одет в поношенную куртку зеленого цвета, подбитую мехом цигейки. На спине надпись-трафарет «Гринпис». Цвет волос Селиванов не разглядел — неизвестный не снял шапки. А вот шапочка приметная (жалко, ты картинки не видишь!) — меховая, довольно дурацкого покроя, с козырьком. Что-то подобное носил Горбачёв — это мне спец по генсекам сообщил. Брюки чёрные, ботинки тоже чёрные. Видал такого? Самоварову даже жарко стало. Не может быть! — Знаю я этого человека в чёрных ботинках, — наконец выдохнул он. — Его фамилия Тормозов. Зовут, кажется, Алексеем Ильичём. Я его на днях видел в куртке «Гринпис». — Он коллекционер? — Куда там! Бывший инженер, а ныне сумасшедший. Стас даже присвистнул: