— Так и пойдешь, ненаглядный мой. Мне рассказывала Спировица, что одному тоже можно идти. Пойдем и вместе спросим у Спировицы. Спировица жила в соседнем доме. Я хныкал и не хотел идти расспрашивать Спировицу. А день карнавала приближался, и я из себя выходил, что не смогу в нем участвовать. В конце концов, хочешь не хочешь, решил я, придется идти одному. Назло товарищам! Но как одеться? Как одеться? — Наряжусь-ка я краснокожим индейцем. Разденусь, а голову украшу перьями! Отец с матерью уверяли меня, что если я наряжусь индейцем и разденусь до пояса, то обязательно схвачу плеврит. — Пусть это несчастье отойдет от тебя! — сказала мать. Я плакал, потому что хотел нарядиться индейцем: раздеться и украсить голову перьями, и не слушал ни отца, ни мать. А день карнавала все приближался… — Я буду годалешцем! — сказал я. — Опояшусь красным поясом, надену черные шаровары и черную безрукавку с большим воротником и пышной оторочкой, башмаки из коровьей кожи и белую феску! Вот удивится Корча, когда Я выйду! Но где найти костюм? Деревня Годалеш находилась в трех днях ходьбы от нас, около Эльбасана. Как это отцу не пришло в свое время в голову написать письмо своему другу Джему в Годалеш, чтобы он прислал пару костюмов? Как его теперь разыскать? И я опять плакал — теперь уже потому, что не смогу нарядиться годалешцем. Но плачь не плачь, а делу не поможешь. День карнавала приближался! Что делать? Как одеться? Мама сказала: — Послушай меня, сын: нарядись невестой. Мама наденет тебе шаровары в цветах, рубашку с золотистой бахромой. Мама тебе приделает косу, а головку повяжет шелковым платком. Мама тебя попудрит, напомадит. Ты у меня будешь просто куклой! Вся Корча станет удивляться, когда ты пойдешь, — такой ты будешь красивый! Я поссорился и с матерью, потому что не хотел быть невестой, чтобы товарищи смеялись потом надо мной. Три дня подряд с досады не выходил я из дому — можете себе представить, до чего же я был зол! А до карнавала оставалось всего три дня! Мама сказала: — Ну будь попом, несчастный ты мой! Я умел напевать на церковный лад и креститься. Почему мне не стать попом? — Хорошо, мама, буду попом! Пусть товарищи позлятся! Отец пошел скорее на базар и принес бумагу всех цветов. Мама разрезала ее и сшила очень красивую рясу. Когда я надел эту рясу, выяснилось, что я действительно похож на попа. Я бормотал себе под нос молитвы и крестился, а отец с матерью помирали со смеху. Вот так ряженый! Мы долго смеялись и играли. Вдруг меня осенило: — А почему мне не стать епископом? — Но где взять митру? — сказала мама. — Где взять жезл с рукояткой, как змея? Будь лучше попом. — Я буду епископом, мама, буду! — И так хорошо, голубчик мой. Что тебе вздумалось быть епископом? — Хочу быть епископом! — настаивал я. — Хочу! Отец опять пошел на базар и купил картон, а мать сделала разноцветную митру. Она взяла трость отца, обернула ее бумагой, и получился епископский жезл с рукояткой, как змея. Я надел рясу, митру и взял в руки жезл. Чем не епископ? — Вот теперь я ряженый, теперь я ряженый! — закричал я радостно. — Ребята лопнут от зависти! — Как бы тебе не захотелось еще стать патриархом, — сказал отец рассмеявшись. И до прихода карнавала я жил одной заботой: как я буду носить митру и жезл, как буду складывать руки, давая благословение, как изменю свой голос, напевая молитвы. — Мир вам всем! — говорил маленький епископ, благословляя отца с матерью. — Мудро глаголешь, о праведный! — отвечал отец за попа. — Мир тебе и благословение, святой отец! — говорила мать, целуя мне пальцы руки, и дом сотрясался от нашего веселья. Наконец карнавальное воскресенье наступило! Ночью послышался барабанный бой. Самыми первыми вышли ряженые с невестой, одетой в фустанелы и сидящей на осле. Потом шли по порядку другие ряженые, тоже в фустанелах, с ятаганами и старыми кобурами у пояса, с толстыми цепочками от часов на безрукавках, черными платками, повязанными на головах, в расшитых черной тесьмой белых штанах и башмаках с кисточками. Шли паши и беи в красных фесках с черными кисточками, спадавшими на плечи, с орденами и саблями. Шли краснокожие индейцы, полуголые, несмотря на то что стояла зима. Шли старые ведьмы, люди с большими головами и кривыми шеями, люди высокие, как дома, с чубуками в размах руки. Шли, взявшись за руки, дамы и господа, одетые по моде, в белых летних костюмах, мужчины с цилиндрами на головах. Да и кто только не шел!.. Все проходили перед нашим домом и спускались к центру города. Многие из них протягивали руки и просили: «Подайте, подайте!» — и люди кидали им старые мелкие монеты. Наша улица была полна народу. Все мужчины, женщины и дети надели бумажные фески, длинные носы или маски с узкими прорезями для глаз. Мостовая была сплошь усыпана разноцветным серпантином. Я смотрел на все это из окна, одетый епископом, но пока еще без митры на голове. Теперь, когда наступил день карнавала и улицы были полны ряженых в различных одеяниях, мне стало стыдно показаться, хотя, по совести говоря, очень хотелось выйти. Стыдно было даже высунуть из окна голову в митре. Однако, когда приблизилось время обеда, улица опустела, все собрались у центральной городской площади. Вот там-то и началось настоящее веселье. Увидев, что на улице никого нет, я быстро надел митру, взял жезл, спустился вниз с лестницы и высунул голову за дверь. Действительно — никого. Я медленно двинулся вперед. Одежда из бумаги шуршала: шшур-шшур… Куда пойти? Туда, куда все шли, или на площадку перед школой, которая была поблизости? Размышляя, я робко прошел несколько шагов. В это время толпа мужчин и женщин, усыпанных серпантином, в бумажных фесках, с длинными носами, в маленьких масках, вышла на улицу. Я хотел скорее вернуться домой, но не мог открыть дверь. Привстав на цыпочки, красный, как перец, от стыда, с митрой на голове и жезлом в руке, я стоял на крыльце и дергал дверную ручку. — У, епископенок! — сказала одна женщина, приближаясь ко мне. — Какой красивый! — сказала другая. — До чего ж хорошенький мальчик — как звездочка! — сказала третья и поцеловала меня в щеку. Мужчины и женщины окружили епископа и начали с ним играть. Какой-то мужчина сказал: — Это не такой ряженый, как другие, — он не умеет говорить: «Подайте, подайте!» Другой снял с меня митру и, говоря: «Подайте, подайте!» — бросил на дно ее две старые монетки. И все стали бросать туда монеты. Митра наполнилась доверху, и ее так, со всеми деньгами, вернули и надели мне на голову, надрываясь от смеха. Потом женщины по очереди перецеловали меня. Кто-то из мужчин сострил: — Епископу целуют руку, дурочки! И все еще больше рассмеялись. Другой сказал шутливо: — Скажи матери, святой отец, чтоб она тебе сделала еще и бороду. Епископы не ходят без бороды. И все пришли в восторг от такого предложения. Ах, мама, и как это ты забыла мне сделать бороду! Я открыл дверь, вошел в дом и швырнул митру в угол. Монеты рассыпались на все четыре стороны. Я даже не наклонился, чтобы их собрать, а подошел к кровати, упал на нее и заплакал навзрыд, разрывая на себе красивую бумажную одежду. Отец с матерью всё видели из окна и всласть посмеялись надо мной. Мать взяла меня на руки, говоря: