Когда я подрос, то узнал, что эти чужие солдаты, совсем не спросив нас об этом, воевали между собой на территории Албании и опустошали нашу страну. Тяжелые тогда стояли времена… Маленькую Албанию попирали ногами, потому что тогда не сам народ управлял ею и не было у нас великих друзей, которые защитили бы нас. Вообразите себе, как я впервые ловил рыбу. Парнишка, сам с вершок, забрасывает с моста в озеро тростниковое удилище такой же длины, как он сам. На крючок Марко нацепил хлебный катыш. Десятки рыбешек, маленьких плотвичек, кинулись к моему крючку, клевали хлеб, ели его на моих глазах, а крючка не трогали! Ну что тут поделаешь! С досады я чуть было не забросил удочку в озеро. Раза два я заплакал. Но Марко утешал меня и обнадеживал: — Набирайся терпения, сынок. Не так-то легко поймать рыбу. Плотвичка — она умная. Если будешь держать удочку спокойно, поймаешь плотвичек сколько захочешь. И слова его сбылись. Одна рыбешка, чуть поменьше своих подружек, немножко похрабрее их и, наверное, очень голодная, скользнула в воде, как пуля, налетела на мою приманку и проглотила хлеб вместе с крючком. Но напрасно она хотела уплыть, напрасно тянула в сторону нитку, мечась в воде, поворачиваясь то белым брюшком, то темной спинкой, и даже выскочила один раз из воды — спастись ей не удалось. До чего же сильной оказалась эта маленькая рыбешка! Ее энергия и сила так удивили меня, что я совсем забыл, что ее нужно тащить. Марко стоял, тоже о чем-то задумавшись. Но, увидев, что случилось, он закричал: — Тащи! Я высоко вздернул удилище, и рыбка заметалась в воздухе. Она сверкала на солнце, как листок серебра. Разве можно описать мою радость! Я прыгал и кричал: — Поймал! Поймал! Плотвичка, плотвичка! Какая большая, дядя Марко! Какая большая! Я прыгал и кричал очень долго, так что вокруг меня собралась толпа мужчин и детей и началось настоящее веселье. Жители Поградеца шутили надо мной. Один говорил: — Вот так рыба! Что твой карп!.. Другой прерывал его: — И как это он ее поймал! Рыболов, настоящий рыболов! Третий возражал ему: — Подумаешь, гег плотвичку поймал! Я еще не изменил своего произношения и говорил по-гегийски, как в Эльбасане. Произношение очень сильно выделяло меня среди местного населения, среди тосков. В Корче товарищи по кварталу и по школе тоже звали меня не по имени, а «гег». А я, несмотря на шутки собравшихся, все еще прыгал и кричал, радуясь своей первой удачной ловле. Марко снял рыбку с крючка, и она теперь извивалась у меня в руках. В это время к мосту подплыло судно. Это было одно из тех старых суден, которых много тогда плавало по Поградецкому озеру. Широкое и длинное, как два буйвола, идущие рядом, оно было сделано из огромных бревен; мачта, почерневшая от времени, высоко поднималась над водой и тяжело покачивалась при ходе. Двое мужчин стоя орудовали веслами. И во всю длину судна, сверкая на солнце, лежала огромная рыба. Рыба была шире лодки, и плавники ее свисали с обоих бортов, как громадные безжизненные руки. Через несколько минут на мосту и берегу столпились десятки людей. Все старались перекричать друг друга. Рыбаки, пригнавшие лодку, держали себя очень важно и едва отвечали на вопросы, которые им задавали. Помнится, собравшиеся говорили, что уже много-много лет никто не мог поймать в Поградеце такую рыбу. Одни считали, что такую рыбу поймали впервые за двадцать лет, другие — за сорок. Спорили, сколько потянет рыба — семьдесят пять, сто двадцать или сто пятьдесят килограммов, — и никак не могли прийти к общему выводу. Марко поднял меня на руки, боясь, как бы меня не придавили или не столкнули в воду. Я, наверное, совсем задушил свою плотвичку, сжимая ее руками. Да я и позабыл о ней, глядя на эту рыбу, большую, как лодка, — даже больше, чем лодка. Раза два она открыла рот, огромный, как у лошади, и вытаращила глаз величиной с подкову. Из глаза и из длинной раны в боку сочилась кровь. И вот, удивленный, наверное, больше всех окружающих, вставил и я свое слово: — Гляди, какая плотвичка, дядя Марко! Не то что я поймал. Стоявшие рядом с нами рассмеялись. — Это не плотвичка, хороший ты мой, — сказал кто-то. — Это карп, король карпов! Ты сам-то рядом с ним плотвичка! И правда, в ту минуту я чувствовал себя таким маленьким… Кем я был тогда? Маленькой плотвичкой… НА БЕРЕГУ ШКУМБИНА Мокра — гористая местность. Реки и ручьи там стремительны, леса дремучи, горы высоки. А среди гор много долин и разбросанных там и сям деревушек. На лошадях, которые нам дал Марко, мы приехали в Подгоджан, но остановились там всего на одну ночь, и у меня в памяти не сохранилось почти ничего, кроме отца Марко, седого как лунь старика, с бородой по пояс, и двух — трех подростков — сыновей Марко. Единственное, что мне хорошо запомнилось, — это хошмари, которое нам подавали на ужин. Если вы не знаете, что такое хошмари, я сейчас объясню. Хошмари — каша из кукурузной муки, залитая маслом. Масла так много, что оно пальца на четыре покрывает кашу. И пахнет она очень вкусно: ведь туда кладут еще меду. Съесть ее можно сколько угодно, потому что она так и тает во рту. У меня еще и теперь слюнки текут, когда я вспоминаю это первое хошмари, что довелось мне есть в Подгоджане. И никогда мне не забудутся сыновья Марко, которые сидели не вместе с нами за обеденным столом, а в дверях гостиной и провожали мою ложку глазами всякий раз, когда я нес ее, полную каши, ко рту или ото рта к миске. Хошмари — тяжелая пища. Мой отец съел не более трех ложек. Ел он куриную похлебку и простоквашу. А я съел побольше, хотя он меня и отговаривал. На следующий день я надоел Марко: ему приходилось поминутно снимать меня с лошади, когда мы ехали из Подгоджана в Величан, — хошмари давало себя знать. На другой день мы прибыли в Величан. Там у отца были друзья, пригласившие погостить у них одну — две недели. Ну, что вам рассказать о Величане? Это большая деревня, раскинувшаяся на холмах. Там много воды, а еще больше — груш. В Величане особенно мне запомнились груши. Мокра вообще славится грушами, а среди всех ее деревень особенно славится Величан. Каких только груш там нет! Кисло-сладкая, сахарная, сочная, осенняя, зимняя — да где уж запомнить все сорта, которые разводят в Мокре и в Величане! Груш здесь столько, что ими даже откармливают скот. В Величане у наших друзей маленьких детей не было. Был всего лишь один сын, Хекуран, парнишка лет четырнадцати, не по годам высокий и не по годам самостоятельный. С ним я всегда и играл. Или, вернее, Хекуран играл со мной. Он водил меня от груши к груше, от родника к роднику. Иногда мы ездили с ним на овцах, на козе или на коровах. Ходили за полевой и лесной клубникой, а если не находили клубнику, то довольствовались и тутовыми ягодами. Хекуран делал для меня из соломы свистульки. А однажды смастерил лук. Настоящий лук. Он выстругал его из дерева, разукрасил орнаментом из самых разных цветов, а концы лука связал крепким шпагатом. Потом очистил от кожуры стебли папоротника, и получились стрелы, тонкие, как спицы. Я запускал эти папоротниковые стрелы дальше, чем Хекуран мог забросить рукой камень. Куда бы мы ни шли, я нес лук с собой, перекинув его через плечо, а по ночам клал его себе под подушку. Даже сны видел, как убиваю из лука птиц. Однажды увидел во сне, будто убил из лука бедных ласточек, тех, которые, как я вам уже рассказывал, упали с телефонных проводов, когда мы ехали с караваном по долине Домосдове, и будто бы главный возчик Хюса очень сердился и бранил меня за это. Я был так удручен тем, что подстрелил ласточек, что заплакал во сне, проснулся и стал звать Хекурана, спавшего в одной комнате со мной. Вот сколько переживаний доставил мне этот лук! Зато сделан он был действительно на славу. Что мне еще рассказать вам о Величане? Однажды мой отец решил поехать в Шен Марене — монастырь на вершине Мокранских гор. Отцу очень хотелось совершить эту прогулку и взглянуть на новые места. Он был еще не стар тогда — всего лет сорока. Меня он не хотел брать с собой, потому что дорога туда была очень трудная. Но все-таки Хекуран и я вместе с нашими хозяевами проводили его до берега Шкумбина, протекавшего на расстоянии часа езды от деревни. Мы оседлали несколько крепких мулов и отправились в путь. Там, на берегу Шкумбина, среди грушевых деревьев около дубовой рощи, стояла большая мельница. Недалеко от своих истоков, около горы Ленес, узкая и бурная река с грохотом несла свои воды среди белых утесов. Склоны гор, вертикальные, как ножи, сжимали ее с двух сторон, и небо, высокое небо тоже казалось голубой рекой, только спокойной. Отец отдохнул часок на мельнице, выпил прохладной воды и стакан кофе, потом сел на мула, переправился через реку и в сопровождении двух величанцев, которые должны были проводить его до самого Шен Марене, стал подниматься в гору. Мы оставались на мельнице до сумерек. Разве можно забыть когда-нибудь такой день! Мы с Хекураном купались в прохладной журчащей воде, смотрели, как работает мельница, ели мясо, жаренное на вертеле. Мясо изжарил для нас мельник. Но больше всего мне врезалось в память, как мы ловили форелей. Шкумбин так и кишел рыбой. Здесь водилась горная форель, белая, как пена, с красными и черными крапинками. До чего же красиво она была окрашена! А какая она вкусная! Отец Хекурана, еще двое мужчин и мельник перегородили реку плотиной метрах в двухстах — трехстах от мельницы. Вода опустилась, и бедная форель осталась лежать на песке. Сколько ее там было! Но кто же мог сосчитать! Мы наполнили ею две корзины и погрузили на мула. Шкумбин так и кишел рыбой. Эта красивая рыба металась в грязи, водорослях и песке, выскальзывая оттуда, глубоко ныряла и пряталась в расселинах берегов или под камнями, так что было трудно достать ее; когда же ее все-таки удавалось схватить, она выскальзывала из рук и уплывала. Попадалась и большая форель — величиной с мою руку, и совсем маленькая — с мою ладонь. В Шкумбине водилась не только рыба. Отец Хекурана нечаянно поймал водяную змею, страшно нас испугавшую. Он забросил ее так далеко и с такой силой, что она вдребезги разбилась о камни. Попалось нам еще несколько раков, которые нагнали на меня такого же страху, что и змея. Я принялся стрелять в них из лука, но не попал ни разу. Стрелы из папоротника попадали в грязь, и брызги летели на меня. Я забрызгался так сильно, что отец Хекурана смеялся надо мной и говорил: — Гляди, сынок, да ты стал весь в крапинках, как форель! В Величан мы вернулись ночью, когда взошла луна. Долгий летний день утомил меня, а вечерняя прохлада, запах хвои и колокольчики мулов усыпили. Я заснул прямо в седле, прильнув к плечу отца Хекурана. Дома меня уложили в кровать без ужина: жалко было будить.