– Это чем же? – А ты почто Машку рябой обозвал? – А какая она еще? Вся в конопухах! – Вот-вот, в конопушках, стало быть – конопатая, а не рябая. Рябые – это с оспинами! Вот она и пожалилась на тебя брату. – Ишь ты! А я и не знал. – Да ты, я гляжу, многого не знаешь или не понимаешь. – Это чего же? – Ну как же, в церкви не бываешь, лба не крестишь, с людьми не здороваешься. Старикам не кланяешься. – Еще чего, кланяться! – Я же и говорю – странный. – Ну уж какой есть. – Потому за тебя никто и не вступится перед отцом Питиримом. – Это перед попом, что ли? – Ага, перед ним. – Интересный он у вас какой-то. Явно что-то от меня хочет, а что – не говорит. – А ты не знаешь? – Нет, не знаю. Может, ты расскажешь? – Может, и расскажу. – Так говори… – Некогда мне с тобой сейчас разговоры вести. Вот как повечеряешь, так приходи к крайнему гумну… – А ты придешь? – Может, и приду, коли время будет, – решительно поднялась молодая женщина и, не оборачиваясь, пошагала прочь. День после этого тянулся как густой кисель из чашки, но всё же подошел к концу. Отогнав стадо в деревню, пастухи разошлись по домам. Дмитрий, дождавшись темноты, пошагал к назначенному месту и едва не заблудился. Только народившаяся луна давала мало света, и парень совсем уже было растерялся, когда чья-то рука затянула его в большой сарай. – Вот ведь бестолковый, – досадливо зашептала ему на ухо Дарья, – ты бы еще звать начал! Тот, впрочем, и не подумал оправдываться, а крепко обхватив руками женщину, попытался ее поцеловать. – Не балуй, – вывернулась из объятий молодуха. – А ты не за этим пришла? – Может, и за этим, только все одно – не балуй! Быстрый какой… – А чего время терять, – горячо прошептал ей парень и снова обнял. На сей раз Дарья не стала противиться его ласкам, и скоро они упали в прошлогоднее сено. Поначалу в темноте было слышно лишь шуршание и смешки, затем их сменили звуки поцелуев и, наконец, раздались полные сладострастия стоны и иступлённый шепот: «Шибче-шибче!» Снаружи, прижавшись к стене, стояла Машка и, закусив до крови губу, слушала эти звуки. Ее высокая грудь прерывисто вздымалась, а пальцы скребли по бревнам. Наконец девушке стало невмоготу и, простонав про себя: «Вот змеюка», опрометью бросилась бежать прочь. Занятые друг другом любовники даже не заметили, что кто-то был рядом. Утолив первую страсть, они лежали рядом, обмениваясь время от времени короткими фразами, прикосновениями рук, касаниями губ. – А ты, Митька, не совсем уж пропащий, – прошептала молодуха, прижимаясь к нему, – кое-чего умеешь… – Дима. – Что? – Димой, говорю, зови меня. Бесит этот «Митька» уже. – Ди-мо-чка, – протянула она, как бы пробуя имя на вкус, – сладенько звучит, прям как ты. – Понравилось? – Угу. – Еще придешь? – А ты что, уже прощаться надумал? – Нет, конечно, просто… – Не знаю, Дима. Скоро муж с города вернется, да и тебе недолго тут осталось… – О чём это ты? – А, так ты не знаешь же ничего. Питирим с Кузьмой тебя в рекруты сдадут. – Это как так? – Как-как, сдадут и вся недолга! – Погоди-ка, а если я не хочу? Да и рекрутчину, я слышал, отменили… – Вот-вот, теперь по жребию призывают. – Я никакой жребий не тянул. – А ты тут при чём? Его другой Митька вытянул, а его Питирим отпускать не хочет. – Какой Митька и при чем тут Питирим? – Ой, там дело совсем запутанное да давнее. Батюшка-то наш в прежние времена женат был, да только прибрал Господь и жену его, и детушек, только то давно было. Так он бобылем и жил, думал даже в монастырь уйти. Совсем было ушел, да случился мор. Тут тетка Лукерья и померла, а Митька – сын ее – сиротой остался. Вот он и взял его к себе, заместо своих. Приход ему он, конечно, не передаст, для того к духовному сословию принадлежать надобно, а Митька – сын крестьянский. Но грамоте он его обучил да обещал денег на первое обзаведение дать. И вот случился же такой грех, попал на него жребий! А он только женился… – И что с того, я-то тут каким боком? – Ой, Димочка, до чего же ты бестолковый! Ты Митька и он Митька, ты Будищев и он Будищев, у нас в деревне все такие, понял? – Офигеть! Поп ваш совсем уж берега попутал. Хотя, подожди, видел я этого Митьку, мы же с ним совсем не похожи… – А кому это интересно, схожи вы или нет? Как в бумагах написано, так и будет. Кабы ты местный был али ремесло какое дельное знал, может, за тебя бы мир и заступился. А так кому ты нужен? Разве мне, и то на пару ночей… – Вот, блин! – Ты чего удумал? – Ничего, валить отсюда надо! – Ну, так не прямо же сейчас? – озабоченно спросила Дарья и прильнула к нему всем телом. – Часок погожу, – усмехнулся Дмитрий и, обхватив женщину руками, уложил её на себя. – Хоть час – да мой! – Да и куда тебе бежать без пачпорта, – промурлыкала она, едва отдышавшись после приступа страсти. – Крестьянского труда ты не знаешь, ремесла тоже. Тебе одна дорога – в солдаты. Разве только барыньку какую найдешь или купчиху вдовую и будешь ее ублажать. Тогда прокормишься, а так… – Да, дожил, в альфонсы меня еще не записывали! – Куда? – Да ладно, не бери в голову. Я, когда в больнице попа вашего со старостой слушал, так подумал, что они меня хотят в наследники вашего барина записать. Дескать, единственный сын его, и все такое… – Ох, уморил, – засмеялась молодуха, – да где ты такое видел, чтобы ублюдков в благородные записывали? Коли так, так у нас в деревне да ещё в Климовке с Мякишами от таких дворян не протолкнуться! Да и есть у него дети, у Блудова-то… – Ну да, упорол косяк, вижу. – Что, не хочешь на службу? – Да как тебе сказать, – задумался Дмитрий, – я там, у себя, короче, где жил раньше, года не прошло, как дембельнулся. – Чудной ты и говоришь непонятно. Армейская жизнь оказалась совершенно не похожа на то, что себе воображали молодые люди, прежде чем записались в армию. Множество ограничений, бесконечная муштра, неудобная форма и необходимость постоянно козырять всякому, кто по званию выше тебя, чрезвычайно осложняли жизнь двум приятелям – вольнопёрам. Впрочем, Алексею Лиховцеву и Николаю Штерну весьма помогало осознание правоты дела, за которое они выступили, записавшись в армию. К тому же Николаша, как скоро его стали называть все товарищи вольноопределяющиеся, обладал крайне легким характером и совершенно не убиваемым жизнелюбием, так что он и сам быстро вписался в полковую жизнь и умел поддержать друга. По своему положению, они вполне могли проживать на частных квартирах в городе, однако Лиховцев не мог позволить себе подобных трат, а Штерн не захотел оставлять его одного. Поэтому жизнь они вели казарменную и вскоре достаточно близко узнали изнанку «доблестной русской армии». Многие офицеры были людьми крайне ограниченными и не интересовались в жизни ничем, кроме карт, водки и гарнизонных сплетен. На необходимость командования солдатами они смотрели как на неизбежное зло, с которым приходится мириться. Делами службы господа офицеры себя почти не утруждали, а потому заправляли всем в казармах унтера. Причем иногда казалось, что главной заботой этих тиранов, словно вышедших из-под пера Салтыкова-Щедрина, было сделать бытие своих подчинённых совершенно невыносимым. Особенно страдали от их придирок новобранцы. Вчерашние крестьяне, непривыкшие к строгостям военной жизни, они постоянно попадали впросак и нарушали то одно, то другое требование устава, а то и просто неписаное правило, за что тут же получали взыскание. Причем всякое дисциплинарное наказание сопровождалось мордобоем, и наоборот.