– Спрашиваете! И рублевкой тряс, и пиастрами звенел, даже наполеондор в руке подкинул, ничего не помогает! «Нима, братушка, все турка взял». Тьфу! – Наверное, заметили, что сначала ты торгуешься, а потом ночью бараны пропадают, – усмехнулся Будищев. – Да мы еще в этих местах вроде не были. – А ты думаешь, мы одни такие умные? Казачье вон вообще по-другому не умеет. – Так то казаки. Я иной раз вообще сомневаюсь, а православные ли они! – Как Богу молиться, так мы все христиане, а как спереть что у ближнего, так и не поймешь, то ли жиды, то ли цыгане. – Кажись, едет кто? – прислушался артельщик и, высвободив из-под башлыка ухо, выставил его наружу. – Надо поднимать людей, проводим царя-батюшку, так и погреться можно будет! – Поднимать надо, – согласился Дмитрий, но прислушавшись еще, добавил: – Правда, они с другой стороны едут, но кого бы ни принесла нелегкая – все одно начальство! Через минуту караульные уже стояли вдоль дороги, так что, когда появились проезжающие, с них можно было рисовать картинку для устава. Первыми проехал разъезд казаков в лохматых папахах и бурках, а за ними следовали несколько карет, по зимнему времени поставленных на полозья. Поравнявшись с постом, поезд остановился, и из первого экипажа выскочил офицер и крикнул: – Далеко ли до Беллы? – Никак нет, ваше благородие, верст восемь! – Это, по-твоему, недалеко? – нахмурился тот, но ругаться не стал и пошел докладывать начальству. У кареты отворилась дверца, и из нее вышел здоровый бородатый мужик в богатой шубе, из-под которой виднелся шитый золотом воротник. – Какого полка? – зычно пробасил он. – Сто тридцать восьмого Болховского, ваше императорское высочество! – четко отрапортовал Будищев и сделал на караул. – Узнал, – усмехнулся цесаревич. – А ведь я тебя тоже знаю… погоди, сам вспомню… нет, вертится в голове, а не получается! – Вы меня за дело у Езерджи награждали, ваше императорское высочество! – А, это ты! – на лице великого князя появилось понимание. – Ну что, не дослужился еще до фельдмаршала? – Всего ничего осталось, ваше императорское высочество! Бойкий ответ заставил Александра Александровича благодушно рассмеяться, и он повернулся к свитским, повылезавшим из экипажей, желая разделить с ними веселье. – Полюбуйтесь, господа, какие орлы в Болховском полку служат! Прихлебатели из свиты наследника престола вежливо похихикали, хотя на их кислых лицах было написано: «Черт тебя дернул остановиться посреди поля в такой холод!» Но с царским сыном не поспоришь, и если его разобрало любопытство, то хочешь не хочешь приходится терпеть. – Кто у тебя ротный? – Их благородие поручик Линдфорс! – Как Линдфорс? – раздался чей-то голос, и, растолкав свиту, вперед выбрался какой-то флотский офицер. – Где Линдфорс? А… господа, так это и есть Блудов! – Какой еще Блудов? – вопросительно выгнул бровь цесаревич. – Костя, ты что, перебрал? Мичман Нилов, от которого действительно попахивало хорошим коньяком, обезоруживающе улыбнулся и бросился пояснять: – Ну, тот самый Блудов, которого мы уже более полугода пытаемся выцарапать из Болховского полка! – Погодите, мне что-то рассказывали о жалобе графа Вадима Дмитриевича на некоего самозванца, – припомнил великий князь. – Уж не об этом ли молодце речь. Как тебя зовут? – Болховского полка унтер-офицер Дмитрий Будищев, ваше императорское высочество! – Ничего не знаю, – мотнул головой флотский, – это тот самый Блудов, который починил нам гальванику на «Шутке», я его точно запомнил! – Еще бы не запомнил, – усмехнулся цесаревич, – ты за это дело георгиевским кавалером стал! Тут выяснение личности Дмитрия прервал доклад начальника конвоя. – Впереди государь, – выпалил он, легко соскочив с седла и приложив руку к лохматой кавказской папахе. – Коня! – взревел Александр Александрович, и через мгновение ему подвели поистине богатырского вида першерона. Цесаревич немедля вставил ногу в стремя и рывком поднялся в седло, заставив покачнуться своего буцефала. – Потом разберемся, кто ты такой есть, – крикнул он унтеру и, дав коню шенкеля, помчался навстречу царственному отцу. Конвой и часть свиты, успевшая вскочить в седла, последовали за ним, а остальные бросились отводить кареты в стороны, чтобы не мешать проезду императора. Только довольно улыбающийся Нилов некоторое время стоял рядом с застывшим, как изваяние, унтером и довольно улыбался. – Шалишь, брат, от флота не спрячешься! Мы хоть из-под земли, хоть со дна моря достанем. – Так точно, ваше благородие, – мрачным голосом отвечал ему Дмитрий. – Ну а то, что до унтера дослужился, так это и к лучшему. Хорошие унтера везде нужны! Тебе, кстати, за потопление вражеского парохода фехти… фетхи… тьфу, дьявол, никак не выговорю его названия, крест полагается! Ты рад? – Безмерно счастлив! – То-то! Смотри, я после войны получу назначение на броненосец и возьму тебя к себе, мне хорошие специалисты будут во как нужны! – Что здесь происходит? – встревоженно спросил подбежавший Линдфорс, бывший до этого со вторым взводом. – Костя?! Ты как здесь? – Вашбродь, – тихонько шепнул ему Будищев, – убрали бы вы своего приятеля от греха. Сейчас тут царь будет, а он околесицу несет да еще так фонит, что мне уже закусить надо! Однако Нилова было так просто не унять, счастливо улыбаясь, он спешил поведать приятелю историю своего появления: – Вообрази, великая княгиня Мария Федоровна пожелала узнать, что с катером, принадлежавшим прежде их императорским высочествам. Ну, поскольку дела у нас сейчас нет, цесаревич вызвал меня и потребовал подробностей. А тут шум-гам, поехали встречать государя и меня с собой… да ладно тебе, я и выпил-то всего ничего, просто в этих каретах так холодно! С большим трудом мичмана удалось убрать с глаз, прежде чем проехал императорский поезд. Очевидно, цесаревич успел поделиться с государем своей находкой, потому что его карета ненадолго остановилась рядом с вытянувшимися часовыми и глаза самодержца мимолетно скользнули по их унтеру. – Давно ли ты видел графа Вадима Дмитриевича? – спросил он у сына несколько позже. – Одно лицо, – хмыкнул в ответ цесаревич, не отличавшийся особой деликатностью. – Ну, не знаю, росточком этот бастард куда как повыше будет, – задумчиво заметил император, но затем улыбнулся и добавил почти весело: – Надо будет попенять Мезенцеву, а то он мне какую-то дичь доложил! Линдфорс, проводив кавалькаду глазами, велел караулам сниматься и идти греться у костра. Нилов был удачно засунут в карету и отправлен назад, император встречен и, хотя нельзя сказать, чтобы без происшествий, однако все-таки благополучно. Можно было отдыхать. – Вашбродь, а вы не знаете, на флоте валенки дают? – неожиданно спросил его идущий рядом Будищев. – Кажется, нет, – пожал плечами поручик, – а тебе зачем? – Раз нет, тогда ну его нафиг, этот флот! – хмуро ответил ему Дмитрий и торопливо зашагал к месту стоянки. Тусклый утренний лучик света, с трудом пробившийся сквозь покрытое инеем оконце, робко осветил госпитальную палату и стоящие в ней ровными рядами кровати. Всякому зашедшему сюда впервые, вероятно, показался бы нестерпимым застарелый запах лекарств, немытых тел, а также ужасный храп, поднимающийся к потолку, однако Алексей давно привык к ним, а потому обращал на них мало внимания. Культя его уже зажила, и физическое здоровье не вызывало опасения, чего, к сожалению, долго нельзя было сказать о нравственном. Потеря ноги поначалу показалась молодому человеку катастрофой, и он всерьез подумывал, не покончить ли со своей столь неудачно начатой жизнью, избавив, таким образом, родных и близких от забот по уходу за ним. По счастью, пока он лежал, возможностей для этого не было никаких, а когда самочувствие Лиховцева улучшилось, молодость взяла свое, и будущее рисовалось уже не столь мрачными красками. Два обстоятельства совершенно переменили отношение вольноопределяющегося к жизни. Первым из них было благожелательное отношение к нему доктора Гиршовского. Аристарх Яковлевич сам смолоду нуждался, а потому хорошо понимал состояние своего пациента. Будучи человеком добрым от природы и обладая по роду своей деятельности обширными связями, он взялся выхлопотать для Алексея возможность сдачи экзамена на офицерский чин, чтобы тот мог претендовать на пенсию, избавив, таким образом, родственников вчерашнего студента от расходов по его содержанию. Вторым обстоятельством была одна милая барышня, все время опекавшая его, ободряющая в моменты душевной слабости и при необходимости во всем помогавшая ему, умея, однако, обставить все так, что молодой человек нисколько в ее присутствии не чувствовал ни малейшего неудобства или неловкости. Все звали эту чудесную девушку сестрой Берг, и лишь Алексей знал ее настоящее имя, которое, впрочем, никому бы не открыл даже под пыткой. Решительно откинув одеяло, Лиховцев сел, свесив здоровую ногу на пол. Последний был ужасно холодным, однако молодой человек стиснул зубы и, не обращая внимания на неудобства, принялся одеваться. Это было не так просто, однако он уже приноровился и довольно быстро надел шаровары, мундир, а затем, намотав портянку, обулся. Схватившись за костыль, он резко встал, но, немного не рассчитав, качнулся и с грохотом уронил второй. – Какого черта шумим? – раздался недовольный голос одного из спящих. – Вольнопер опять бузит, – хмуро пояснил ему другой. – Тьфу ты, пропасть, задрал окаянный! Несмотря на произведенный шум и ругань соседей, большинство раненых продолжало мирно спать, не обращая ни малейшего внимания на перебранку. Алексей тоже не стал отвечать им, а попытался, опираясь на оставшийся у него костыль, наклониться и достать упавший. За этим занятием его и застала сестра Берг, только что зашедшая в палату. Быстро подбежав, она ловко наклонилась и подала Лиховцеву его потерю. – Благодарю вас, мадемуазель Гедвига, – виновато сказал он ей и смущенно улыбнулся. – Не за что, Алеша, – просто ответила ему девушка и внимательно посмотрела в глаза. – Вы обещали мне не делать так больше. – Простите великодушно, но мне так или иначе придется научиться этой премудрости. – Вы рано встали сегодня. – Мне не спится, к тому же хотелось немного прогуляться и подышать свежим воздухом, пока беседку не оккупировали курильщики. – Да уж их табак совершенно несносен, – согласилась с его доводами сестра милосердия и тут же предложила: – Давайте я вас провожу. – Мне право неловко, у вас и так столько забот.