Поэтому я превратил свою милую уточку в утку, и сделал это в мгновение ока. Двадцать лет уточка была и оставался уточкой, а тут – превратилась в Темную Птицу в мгновение ока. Она не стала от этого хуже – наоборот, возвысилась. Клянусь. Что испортило ее и свело с ума – так это та миссия, в которой она добыла Сару, и об этом я говорить не буду. Это уже не моя вина. И когда все пошло наперекосяк, я ни в чем не был виноват. Я был единственным, кто прислушивался к голосу в моей голове, даже после того, как перестал понимать, от кого он исходит – от Компании или от бога вместо нее. Я спас так много потерянных душ, даровав им чудесное преображение в волшебном саду. Но больше я не мог предсказывать Ноктурналию, знать ее не знал, потому что она вышла за отведенные нами пределы. Я не мог понять, как взять под контроль творящийся по всему Городу хаос, потому что не знал, как взять под контроль хаос, что творился внутри меня. Ох и ах, тогда я нуждался в Темной Птице как никогда, для стольких особых миссий. Для того, чтобы сдержать конец всего. Удержать занятую твердь. Выиграть время. Только это мне и требовалось. Только и всего. Темная Птица, что была утенком, что был мной. Что был моим отцом. Улетай, Темная Птица, улетай. Далеко-далеко. Со сломанным крылом своим. Видите ли, я сошел с ума – и знаю это. И все же знаю я и кое-что еще. Как рычаг ходит в залитом подсыхающей кровью пазу, как маяк то вспыхивает ярко, то утихает – убийственная хватка безжалостно сдавливает и… отпускает – на какое-то время. Ноктурналия. На погруженной во мрак равнине устало танцует сломанное крыло. Его останавливает мысль об огне. Мысль о том, что осталось позади и что ждало впереди – совершенно симметричная. Всего лишь пассажир в собственном теле – пассажир, порабощенный яростью. Отчасти то была ее собственная ярость, вызванная собственным бессилием. Ее собственная истинная природа. Неотвратимая – но, возможно, однажды ей удастся ее избежать. Однажды ночью, в затишье перед очередным приказом. В промежутке между Темной Птицей и просто уткой с собственным разумом. Перед следующим приступом одержимости. Аэробатный рой насекомых пытался вычислить утку с земли, сонары летучих мышей взывали к ней сверху, с воздуха – и никто ничего не находил, ибо птица была мертва сама по себе, но могла ожить, если задержаться рядом с ней надолго. Так вот, однажды ночью, абсолютно мертвой, безлунной и беззвездной, в то место явился Оборотень. Выброшен туда, как какое-нибудь ненужное изделие. Он проявил себя несколькими жизненными формами одновременно, зацепленными за извивающуюся черную плоскую подложку. Утка восприняла его как целую горсть координат – живое существо, ставшее картой. – Я убью тебя, – сказала утка Оборотню. – Я убью тебя и сожру твои потроха. – Ты – не утка. – Да и ты – не то, чем кажешься. – Я здесь чужой. Меня тут быть не должно. И вскоре меня тут не будет. Она удивилась тому, что понимает речь Оборотня. Ярость в ней искала выход… и не находила, и приказов от Компании не следовало. Оборотень перекрывал ее сигнал. Порыв имелся, но разгореться в полную силу не мог – так, плевался бессмысленными брызгами. – Ты – рифма к слову «утка»? – спросил Оборотень. – Призрак с лицом нетопыря все пытался найти эту рифму. – Я об этом ничего не знаю. Утка не могла понять, не говорит ли сейчас Оборотень за нее – собственные слова прозвучали как-то чуждо. Но вообще-то она и не знала, как собственные слова должны в принципе звучать на этом новом языке. – Есть такие версии, что и не версии вовсе, а сам единый Источник. Но Старик все идет и идет через них. Он сломан. – Я не должна его видеть, но вижу. Приходится притворяться. – Ох, утка, это грустно и жутко. – Зачем ты здесь? – Раз Оборотень мог притвориться чем угодно, почему же не пошел жить в Город? Оставаться отщепенцем его никто не обяжет. – Потому что лишь очень немногие желают видеть меня там. А здесь – безопасно. Мне это место очень даже нравится. Тут тихо и можно побыть одному. – Мне оно тоже нравится. Люблю тишину. Люблю звезды. Какое-то время они вместе смотрели на звезды. – Ты не сможешь убить меня, – наконец сказала утка после долгих раздумий. – И поглотить – тоже. – Я знаю. Вот почему ты мне нравишься, а я – нравлюсь тебе. – Кто тебя сделал? – Не знаю. А тебя кто? – Я забыла. Возможно, тот человек, что живет внутри меня. – Как косточка в сливе? – Как кость в горле. – Может, эта кость не видит Старика. Не улавливает его. – Не знаю, что сие означает. – Знаешь-знаешь. – Она и впрямь знала, и Оборотень спросил: – Так это от твоей кости-в-горле исходит вся злость? – Чувствуешь, как падают саламандры? Существо подняло все десять своих глаз к небесам. Да, действительно. Ночь была подернута легкой дымкой падающих амфибий. Таких маленьких, нежных. В каждой – память о местах и временах, где птица была почти свободна. Почти, но не совсем. – Прекрасно. Великолепно. Умопомрачительно. Умопомр-р-р-р-р… – Оборотень замурчал, точно довольная кошка. Темная Птица никогда не видела настоящую кошку, но оборотень вызвал в ее сознании требуемый образ. – После них земля под ногами будто приятнее стала! Хоть их больше и нет. – Они когда-то были человеком. Был один человек, а стало много-много амфибий. Интересно, теперь, будучи столь многим… он счастлив? – Счастье – это человеческое понятие. – Я – не человек, но хотела бы стать счастливой. – А сейчас ты счастлива? – Ага. – Ну, тогда этого достаточно. Действительно. Ведь другого у утки не было. – И ветер мне, кстати, нравится… Ветер, гуляющий по пустыне, закрутился тихим быстролетным вихрем, что нагонял откуда-то со стороны Города душистую прохладу… и уверенность в том, что где-то там, за Городом, есть еще места. За гранью разума. – Что будешь делать – после? – спросил Оборотень. – После чего? – спросила Темная Птица. – После того, как все это закончится. После дождей. После решения всех решимостей. – Не знаю. А ты? – Ничего. Меня здесь не будет. – Откуда ты знаешь? – Знаю, и все тут. Но ты тут будешь. Ты останешься здесь жить. Темная Птица, она же Гадкий Утенок, воскликнула отчаянно: – Можешь помочь мне? У меня в голове эта штука. Отрава. Протокол. Гниль. Присутствие. Я его никак не достану. Из-за него я все время творю жуткие вещи. Жуткие-прежуткие. – Да и я – тоже. – Значит, ты понимаешь! – Еще как понимаю. – Поможешь? Барьер воздвигся против кровожадного порыва. Порыва, что жил внутри. Убей бледных людей на другой Земле, занятой Компанией. И она бы убила – просто потому что могла. – Я собираюсь войти в твой разум. Я в твоем разуме, в будущем. Когда ты уже постарела и ослабла. Я могу заглянуть в твой разум там и тогда, но не сейчас. Я прерву соединение. Перережу связь. И эта безумная штука внутри тебя останется одна, изолированная. Продолжит жить в тебе, но не будет иметь к тебе доступа. – А как быть сейчас? – Придется тебе жить с ней до тех пор, пока не наступит будущее. Но придет день, и ты снова сможешь стать просто уткой. – Просто. Оборотень засмеялся. – Я всего лишь кальмар, живущий на суше. Я – собака, которая выписалась в кошки. Я – птица, рожденная ящерицей. Я могуч, но притом – слаб. – И Оборотень захихикал, захохотал и заставил утку почувствовать себя веселой, доброй и умиротворенной. Я гадкий утенок, выживший в волшебном саду. Я чего-то стою. Я не просто чудовище. – Ты когда-нибудь задумывался? – спросила она Оборотня. – Когда-нибудь задумывался, каково это – не жить в мире людей?