Некоторое время я лежал, вытянувшись, в тенистой прохладе, стараясь не думать, потому как все в моей головушке было мерзким и ни пойми, ни разбери каким. Пытались когда-нибудь не думать? Почти то же самое, что пытаться не дышать: надолго не удается никому. Зрелость не приходит в одночасье. И она не граница между двумя странами, мол, стоит пересечь невидимую линию – и ты в новой земле взрослости, говоришь на чуждом языке взрослых. Больше она похожа на отдаленную радиопередачу, а ты подъезжаешь к ней и иногда едва разбираешь звуки сквозь шум помех, а то вдруг прием разом проясняется, и ты принимаешь сигнал с идеальной четкостью. По-моему, я тогда слушал «Радио Взрослости», оставаясь в совершенной неподвижности в надежде поймать трансляцию полезных вестей и указаний на всякий пожарный случай. Не могу похвастать, что что-то до меня долетело… но в тот момент вынужденной неподвижности взгляд мой случайно упал на небольшую подборку семейных фотоальбомов, которые отец расставил на верхней полке книжного шкафа в углу. Отец любит содержать вещи в порядке. Он носил пояс с рабочими инструментами, и всегда все было на своем месте: плоскогубцы в чехле, клещи для снятия изоляции уютно висели в петле, для того предназначенной. Альбом я выбрал наудачу, улегся обратно на диван и принялся переворачивать страницы. Самые старые фото были глянцевыми прямоугольниками и… держитесь-ка, детки, я этого не выдумываю… с черно-белым изображением. Самые ранние запечатлели моих родителей вместе во времена, когда они не были женаты. Оба они были слишком взрослыми и чересчур правильными, чтобы стать хиппи, и я вовсе не уверен, что могу с чистой совестью назвать их премилой парочкой. Мой отец, если в чем и уступил тому времени, так только в том, что отрастил пышные баки и надел солнцезащитные очки. Мать моя, великий африканист-антрополог, ходила в подтянутых до пупка шортах-хаки и тяжелых туристических ботинках, даже живя в кругу семьи. Улыбалась она так, словно ей от этого делалось больно. Не было ни единого снимка, где бы родители обнимались, целовались или хотя бы смотрели друг на друга. Было, по крайней мере, несколько снимков, на которых они по очереди держали меня. Вот моя мать на полу, подняла громадные резиновые ключи над полнощеким младенцем, который хватается за них пухленькими пальчиками. Вот снимок моего отца, стоящего по пояс в воде чьего-то дачного бассейна с голеньким малышом на руках. Я уже тогда напоминал поросеночка. Впрочем, чаще всего моим сопровождением оказывались не отец, не мать… а Шелли Бьюкс. Сказать правду, от этого как-то оторопь брала. Когда шесть лет назад она перестала у нас работать, я не ощутил ничего особенного, мне было так же безразлично, как если бы отец сообщил мне, что мы заменили какой-нибудь журнальный столик. Вам неприятно слышать, что восьмилетка из долины воспринимал помощь как само собой разумеющееся? Отец тогда не говорил со мной о хирургии на открытом сердце. Просто сказал, что она немного постарела, а людям постарше нужен отдых. Жила она по соседству, и я мог наведываться к ней в любое время. А я наведывался? О, иногда в редких случаях забегал – ради чая и финиковых печений, и мы усаживались перед телевизором и смотрели «Она написала: «Убийство», а Шелли расспрашивала, как я поживаю. Уверен, я держался вежливо, быстренько поедал печенья, чтоб можно было уйти. Когда ты ребенок, проводить день в душной и жаркой гостиной со старой леди у дневного телика это все равно, что получить путевку в залив Гуантанамо. Любви тут ни на грош. Чем я мог быть ей обязан или что мог бы для нее значить – такие мысли мне даже в голову не приходили. А поди ж ты, вот она, на одном фото за другим. Мы вцепились в решетки тюремной камеры Алькатраса, изобразив на лицах выражение ужаса. Я сижу у нее на плечах, чтобы сорвать персик с ветки дерева: моя свободная рука мнет поле ее соломенной шляпы, надвинув ее на лицо. Я задуваю свечи, а она стоит сзади, подняв руки, готовая аплодировать. И да… до сих пор все снимки сделаны «Полароидом». Конечно, он был у нас. Он у всех был. Так же, как у всех был видеомагнитофон, микроволновка и футболка с надписью «Где говядина?»[20]. Женщина на этих фото была старой. Но у нее были яркие, почти девичьи глаза и озорная улыбка им под стать. На одном моментальном снимке ее волосы были рыжими от красного неона надписи «ПИВО» в баре. На другом они были почти смехотворно морковного цвета, под стать были накрашены и ее ногти. На фото она постоянно тискала меня, трепала по волосам, усаживала меня на колени, пока я поедал финиковые печенья – полнощекий малышок в подштанниках с Человеком-Пауком и пятнами от виноградного сока на подбородке. Просмотрев около двух третей альбома, я наткнулся на фото давно забытого барбекю на заднем дворе. На этот раз волосы Шелли были цвета «ледяного безмолвия». С нею был и Ларри, Африканер, в слишком тесных бирюзовых брюках и белой сорочке с воротником на пуговках, рукава которой были закатаны, выставляя напоказ могучие ручищи, как у бравого Попайя[21]. Каждый из них держал меня за одну руку: я был пятном, качавшимся между ними в сумраке. Шелли замерла, улюлюкая. Пораженные взрослые стояли, наблюдая, вокруг с пластиковыми стаканчиками белого вина в руках. Мысль, что дни эти были отобраны у нее, поразила меня своей мерзостью. Это было как глоток простокваши. Это было низко. Не было оправдания утрате ее воспоминаний и понимания, вселенная не в силах предложить ничего в защиту повреждения ее разума. Она любила меня, пусть я и был слишком пустоголов, чтобы понимать и ценить это. Всякий, увидевший это фото, понял бы, что она любила меня, что в чем-то я был для нее отрадой, невзирая на толстые щеки, отсутствующий взгляд и склонность есть так, чтобы развозить еду по всем моим гадким футболкам. Несмотря на то, как бездумно принимал я ее внимание и ее любовь, – как должное. И теперь все это таяло, каждое празднование дня рождения, каждое барбекю, каждый сорванный спелый персик. Ее снедал понемногу рак, кормившийся не ее плотью, а ее внутренним миром, ее потаенными запасами счастья. Эта мысль вызвала желание зашвырнуть фотоальбом куда подальше. Вызвала ощущение немного сродни плачу. Вместо этого я смахнул влагу с глаз, перешел на следующую страницу… и вскрикнул, поразившись тому, что на ней увидел. Заглянув на заднее сиденье авто Финикийца, я разглядел фото какого-то культуриста, темного от загара юноши в оранжевой майке, сидящего на капоте машины с кузовом для ралли. Что-то во мне узнало его (помнило, что я его видел раньше), пусть я и не мог сказать, где и когда пути наши пересеклись. И вот он опять – в моем собственном фотоальбоме. Над головой он держал два стула, по одному в каждой руке, ухватив их за ножку. На одном сидел я, крича от чего-то похожего на радостный ужас. На мне был мокрый купальный костюм, капли воды драгоценностями сверкали на моей тучной груди толстяка. Шелли Бьюкс сидела на другом, вцепившись в сиденье стула обеими руками, и хохотала, слегка откинув голову. На этой фотографии атлет был одет не в борцовскую майку, а в белый матросский костюм. Под густыми темными усами у него сверкала улыбка, похожая на волчью. И – только гляньте! – даже авто гоночное было тут. Из-за угла дома Шелли виден был только задок машины, стоявшей на подъездной дорожке. – Кто ты, черт тебя дери? – прошептал я. Говорил я сам с собой и не ждал ответа, но откликнулся отец: – Кто? – Он стоял в дверях кухни в рукавице для духовки на одной руке. Трудно было сказать, как долго он стоял там, наблюдая за мной. – Малый с мускулами, – сказал я, указывая на карточку, которую ему через половину комнаты видно не было. Он подошел и вытянул шею, чтобы посмотреть. – А-а. Этот козел. Мальчишка Шелли. Синдбад? Ахиллес? Что-то в этом духе. В тот день он отплывал к Красному морю. Шелли устроила прощальное барбекю у себя дома. Испекла торт, похожий на броненосец и почти такой же огромный. Остатки его мы привезли домой и всю неделю уплетали броненосец на завтрак. Тот торт я помнил: трехмерный авианосец (а не броненосец), режущий волны сине-белой глазури. Еще я помнил (смутно), что Шелли сказала мне, что торжество устроено в честь окончания – в мою честь! Я тогда только третий класс окончил. Вот это Шелли умела: сказать одинокому мальчишке, что ради него все это торжество, когда оно не имело к нему вовсе никакого отношения. – На вид не так уж он и плох, – заметил я. Было как-то не по себе оттого, что отец назвал его козлом. Походило на случайную брань самой Шелли, да и я был не в настроении. – О, ты его обожал. Он был сыном Ларри – во всем, вдоль и поперек. Участвовал в конкурсах культуристов, любил по-мальчишески мышцами похвастаться: машину с одного конца членом поднять и всякое такое. Ты, было дело, считал его Невероятным Халком. Фотку эту я помню. Он поднял вас обоих разом и расхаживал так, пока вы там на стульях ерзали. Я боялся, что он уронит Шелли, та головой ударится, и мне придется новую няньку искать. Или тебя уронит, и придется мне нового мальца искать, чтоб мою «Панамскую причуду» есть. Пойдем. Еда готова. Давай заправимся. Мы уселись за обеденный стол наискосок друг от друга перед тарелками со «Сталинградской битвой». Я ничуть не был голоден и сам себе удивился, когда мне вдруг понадобился кусок булки, чтобы подобрать последние капли подливки. Водил хлебом по тарелке круг за кругом, промакивая соус, думая при этом обо всех тех фотоальбомах на заднем сиденье авто Финикийца. Думая о фото у меня в кармане, изображавшем то, чего никак не могло изображать. Стала проявляться мысль, как-то схоже с «Полароидом»: медленно, но неуклонно четко проступая на поверхности. Отрешенным, притворно спокойным голосом я сказал: – Я сегодня видел миссис Бьюкс. – Да ну? – Отец бросил на меня задумчивый взгляд, а потом спросил, мягким, таким же притворным голосом, что и мой: – Как она выглядит? – Она потерялась. Я ее домой проводил. – Рад слышать. Ничего другого я от тебя и не ожидал бы. Я рассказал ему, как нашел Шелли на улице, как она посчитала, что должна сегодня работать, и как не звала меня по имени, потому что не помнила его. Рассказал и как Ларри Бьюкс в панике срезал угол на дорожке, как перепугался до смерти, что она могла выйти на проезжую часть улицы в гущу машин или пропасть навсегда. – Он мне денег дал за то, что я ее домой привел. Я не хотел брать, но он заставил. По мне, отцу это не должно бы было понравиться, и что-то во мне ждало (может, надеялось даже), что он станет стыдить меня. Но отец вместо этого поднялся за «Панамской причудой» и бросил через плечо: – Хорошо. – Разве? Он поставил на стол желе, качавшееся под четырьмя дюймами крашеного крема, и принялся раскладывать его куски по мисочкам. – А как же. Расплачиваясь с тобой, человек вроде Лоуренса Бьюкса внушает себе, будто он снова на коне. Он не какой-то там муж, потерявший жену-старушку, потому что слишком стар, чтобы самому о ней заботиться. Он мужик, знающий, как заплатить кому-то за устранение проблемы. – Он спрашивал, не смогу ли я иногда его выручить. Ну там, не зайду ли когда, не посижу ли с ней, когда его дома нет. За продуктами уедет или еще за что. Отец замер с ложкой «Панамской причуды» у самого рта. – Это радует. Выручать ты умеешь. Знаю, что ты любишь эту старушку-леди. Забавно, а? Мой отец знал, что я люблю Шелли Бьюкс, чего я и сам всего несколько минут назад не знал. – Что-нибудь еще утром случилось? – спросил отец. Мой большой палец забрался в карман рубахи, ерзал там по краю снимка «Полароидом» («Соляридом»?). Я без устали, нервно, беспомощно дотрагивался до него и отпускал, как только домой пришел. Раздумывал, не рассказать ли про Финикийца и стычку в магазине «Мобил», только не знал, как о таком заговорить, чтобы это не звучало детским лепетом. А потом где-то по краешку сознания проползала мысль, та самая, на которую я упорно старался не обращать внимания. Я и приближаться к той мысли не желал, а начни я рассказывать о Финикийце, пройти мимо нее не смог бы. Так что я ничего не сказал о набеге на заправку. Вместо этого произнес: – А я почти закончил ружье-веселуху. – Выдающееся достижение. Праздновать станет легче, когда ты закончишь. Только и будет делов, что на спуск нажать. – Отец встал, собрал тарелки и понес их к раковине. – Майк? – Да-а? – Не слишком горюй, если Шелли не узнает тебя или станет говорить то, в чем нет смысла. – Не буду. – Это как… дом, откуда уже выехали. Дом еще там же, только все из него уже вынесено. Кто-то забрал мебель и свернул ковры. Перевозчики разложили всю Шелли Бьюкс по ящикам и увезли ее. Не так-то много от нее теперь и осталось, помимо пустого дома. – Он соскреб руины «Сталинграда» в мусорное ведро. – Пустого дома и того, что на старых фотографиях. Глава 5 – Ты здесь останешься? – спросил меня отец, направляясь к двери. Одной ногой он уже стоял на крыльце, другой – на гороховом коврике у порога. Молния, беззвучно вспыхнув, высветила клубы низких туч у него за спиной. – Порядком времени прошло с тех пор, как нужна была Шелли Бьюкс, чтобы меня спать укладывать. – Да-а, вполне. Не знаю, должно ли так быть, только так оно и есть, а? Очень уж это было не похоже на моего отца: признать, пусть немного, что жизнь наша как-то не совсем идеальна, – и я, раскрыв рот, чтобы ответить ему, понял, что сказать-то мне нечего. Отец глянул в неспокойный, весь в грозовых тучах сумрак. – Ненавижу по ночам работать. Когда Эл на круг вернется, я только на дневные соглашусь. Мой отец все лето проработал у себя в энергокомпании в ночную смену. У них там кадровая прореха образовалась. Его лучший друг, Эл Мердок, не работал, занимаясь лечением лимфомы. Одного из линейных инженеров, Джона Хоуторна, недавно арестовали за нападение на свою бывшую жену. Слесарь Уилсон ушла рожать ребенка. Неожиданно мой отец стал старшим линейным монтером и работал по шестьдесят часов в неделю, большую часть из них – после того, как я ложился спать. Поначалу мне это нравилось. Нравилось не спать после того, как полагалось лежать в постели, и смотреть легкое порно по каналу, что в те времена называли «Снимимакс»[22]. Только к середине июля все удовольствие пропало из-за одиночества в доме по ночам. Воображение у меня было живое, а в конце июля я совершил ошибку, зачитавшись Зодиаком[23]. После этого пустота в доме всерьез стала выворачивать меня наизнанку. В два часа ночи я лежал в постели и вслушивался в тишину до сухоты во рту, затаив дыхание, ожидая услышать колющийся треск, когда старина Зодиак взломает ломом окно. И, воспользовавшись одним из своих кухонных ножей, вырежет астрологические знаки на моих потрохах – не после того, как я умру, а пока я еще живой, чтоб он услышал, как я буду визжать. Ни о чем таком я отцу не говорил никогда, потому как единственным, что ужасало больше ночных приступов, была мысль, что он возьмет и наймет кого-нибудь мне в ночные няни. Убийца Зодиак только и был способен, что мучить да убить меня. А если отец наймет в Долине какую-нибудь девчушку-подростка укладывать меня в постель в 21.30, а затем проводить остаток ночи в болтовне по нашему телефону, перемывая косточки своим подружкам, то лучше уж мне умереть. Унижение, пританцовывая, топтало бы мое хрупкое «эго» тринадцатилетнего мальчишки. В тот вечер, после моей стычки с Финикийцем, я особенно боялся оставаться в одиночестве. Плюс грозовые тучи и ощущение наэлектризованности атмосферы, щекочущую силу которой я чувствовал в волосках на своих руках. Гром трещал весь день, и можно было не сомневаться: скоро прорвет, – прорвет и заревет. Хотелось проводить отца с улыбкой, а потом спуститься в гараж и взять с собой лом. Я с ним, наверное, и спать бы улегся. – Собираешься еще немного над ружьем поработать? – спросил он.