– Он подумал, что пальба закончилась, – сказала Лантернгласс. – Ему надо было бы быть в том чертовски уверенным, наверняка, – отозвался Брайан Лутц, и, когда он опять рассмеялся, смех его походил на рыдание. – Мы с ним ревели, когда на простеньком аттракционе с горки на горку ехали! Я даже в штаны немного наделал! После того, как мы из кабинки вылезли, дядя смотреть на нас не мог, на нас обоих. Просто сразу же отвез нас домой. Я расскажу вам о своем меньшом братце. Он сдох бы прежде, чем сунуться туда, где его могли бы убить. Он просто-напросто сдох бы ко всем чертям. 9 час. 38 мин. Электронная почта Лантернгласс принесла два сообщения от имени Алены Льюис, жены Роджера Льюиса. Первое направил ее адвокат в 9.38. Айша прочла его у себя за редакционным столом в «Дайджесте». «Сегодня Алена Льюис оплакивает утрату своего любимого мужа, Роджера Льюиса, с которым она прожила двадцать один год и который был убит в бессмысленной стрельбе по людям в торговом центре «Чудо-Водопады». Марго и Питер Льюисы скорбят об утрате их любимого сына. А Сент-Поссенти скорбит об утрате деятельного, добронравного и щедрого члена сообщества». Сообщение растянулось еще на три-четыре страницы, все из которых были столь же формальны и ни о чем не говорили ни уму, ни сердцу. Алена с Роджером открыли их первый ювелирный магазин в 1994 году в Майами; являлись прихожанами баптистской церкви; получили трех брюссельских «Грифонов» за успехи в ювелирной торговле; пожертвовали немало денег на Специальную Олимпиаду[56]; цветы можно направлять в похоронное бюро Лоуренса. Это было аккуратненькое, профессиональное общественное оповещение, из которого Лантернгласс не могла взять ни единой привлекающей внимание фразы. 22 час. 03 мин. Второе сообщение было от самой Алены. Пришло оно через полчаса после того, как Лантернгласс легла спать, но уснуть еще не успела, а лежала в постели под одной простыней и глазела в потолок. Телефон звякнул, она перекатилась на бок и взглянула на дисплей. Обозначились адрес Алениной почты и ее сообщение, состоявшее всего из одного предложения: «Уверена, что он ее трахал». Лантернгласс не видела способа воспользоваться и этим сообщением. 9 июля, 5 час. 28 мин. Зарегистрированного городского телефона у Рашида Хасвара не было, не значился он ни в Твиттере, ни в Инстаграме, аккаунт его жены в Фейсбуке был приватным. Рашид работал в бухгалтерии газовой корпорации «Флаглер-Атлантик», но в справочной отказались дать Лантернгласс номер его сотового телефона. «Если бы он пожелал поговорить с вами, с любыми журналистами, он бы вам позвонил, – заявила работница справочной тоненьким негодующим голоском. – Но он этого не сделал, поскольку ему это не нужно». Впрочем, Лантернгласс пришла в голову еще одна мысль, и вот во вторник утром она разбудила Дороти еще до рассвета и повела к машине. Дороти все еще на три четверти спала, глаза ее были полузакрыты, пока она брела по омытой росою траве. Сегодня на ней была толстая белая пушистая шапка с мордой белого медведя. Пока машина ехала по городу, девочка вновь улеглась спать на заднем сиденье. Исламский Центр был в Черно-Голубом округе, располагался он в низком уродливом бетонном строении через дорогу от череды торговых ларьков, среди которых были пончиковая «Медовый пончик», поручительское бюро[57] и лавка обуви по сниженным ценам. Последние правоверные уже зашли на утренние моления (женщины через боковую дверь строения, мужчины через двойные двери спереди). Многие из них были братьями по вере в длинных рубахах-дашики и куфиях на голове, хотя очень мало среди них было выходцев из Ближнего Востока. Лантернгласс припарковалась у «Медового пончика», нашла свободные места за стойкой у витрины, откуда было видно всю улицу. Дороти забралась на высокий табурет рядом с глазированным пончиком и большой бутылкой молока, но, едва откусив кусочек, опять поникла головой. Небо за окном окрасилось в оттенок королевского пурпура, кромки облаков сияли золотом поцелуев солнечных губ. Задувал свежий ветерок, пальмы трещали своими раскидистыми листьями-опахалами. Лантернгласс минут десять следила за мечетью, когда заметила сухощавого жилистого мужчину в черной бейсболке, который, скрестив руки на впалой груди, стоял рядом с дверью в пончиковую. Он тоже что-то высматривал на улице. Взглянув на мужчину впервые, Айша заметила темные круги под его покрасневшими глазами. Вид у него был такой, словно он не первый день не спал. Глянуть на него второй раз заставили слова «Флаглер-Атлантик ГК», вышитые на нагрудном кармане его синей джинсовой рубашки. Чмокнув Дороти в щечку (чего дочь, похоже, не заметила), Айша скользнула на три табуретки вправо, прихватив с собою кофе с пончиком, и оказалась прямо рядом с мужчиной. – Мистер Хасвар? – обратилась она вежливо. Тот дернулся, будто его прошила искра статического электричества, и оглянулся, широко раскрыв глаза, в которых плескалось удивление и легкий испуг. Айша почти ожидала, что мужчина метнется от двери и от нее подальше, но он этого не сделал, стоял только, крепко обхватив себя руками. – Да? – произнес он безо всякого акцента. – Вы не молитесь? Он посмотрел на нее, моргая. А когда снова заговорил, то не было в его словах ни гнева, ни защиты – одно любопытство. – Вы из прессы? – Боюсь, что так. Я – Айша Лантернгласс из «Дайджеста». Мы пытались связаться с вами. Надеялись, что вы сможете поделиться с нами фото вашей жены с малышом. Нам бы хотелось сделать все, что в наших силах, чтобы почтить их. И вас, вашу утрату. Утрату вашей семьи. Это ужасно. – Никогда, подумалось ей, не звучала она так притворно. Рашид Хасвар моргнул, помотал головой и оглянулся на мечеть: – Я читал вашу заметку об этом побоище. К этим словам он не прибавил ничего и, похоже, нужды не ощущал добавлять что-либо. – Мистер Хасвар? Вы знаете, зачем ваша жена пошла в торгцентр в то утро? – Из-за меня, – ответил он, не глядя на журналистку. – Это я ее попросил. Моя начальница, миссис Оукли, уходила на пенсию. Меня назначали на ее место. Ясмин побежала в торгцентр присмотреть что-нибудь в подарок, чтобы я смог подарить миссис Оукли на проводах. Ясмин… она всегда радовалась, когда выпадал случай купить что-нибудь для других. Дарить подарки – было ее любимое занятие. Для нее в радость было, что Ибрагим станет старше, и она сможет дарить ему всякое на Ид. Ид-аль-Фитр[58], это вам понятно? – Да, – сказала Лантернгласс. – Это когда Рамадан кончается. Он кивнул. – А вам известно, что сегодня первый день Рамадана? – Потом он фыркнул, будто забавляясь (хотя не было в том ничего забавного), и прибавил: – Но, конечно же, вам известно. Потому вы за мечетью и следили. – Выговорил он не сердито, не как обвинение. В чем-то мягкость его была еще хуже. Она и не знала, что на такое ответить. И все еще соображала, что сказать, когда он опять заговорил: – Я сюда привел мать Ясмин. Она в мечети с другими женщинами. Она не знает, что сам я не молюсь, ведь мужчины и женщины молятся в разных помещениях. Вы это знаете? Айша опять кивнула. – Отец Ясмин не мог проводить ее на утреннее моление. Он в больнице на обследовании. Несколько раз сознание терял с тех пор, как узнал. Мы все боимся за него – до смерти. Ему в прошлом году операцию делали с отключением сердца. – Рашид постучал себя большим пальцем по груди. – Она у него была единственным ребенком. – Он оглаживал грудину стороной большого пальца, потирая место, куда в его жену попала пуля. Долго смотрел невидящим взглядом на храм и наконец спросил: – Как думаете, это из-за того, что она мусульманка? – Что? – на сразу поняла Лантернгласс. – Поэтому ее застрелили? Поэтому их обоих застрелили? – Я не знаю. Может, мы никогда не узнаем. – Хорошо. Я знать не хочу. Вчера ночью мне во сне приснилось, как мой сын сказал первое слово. Слово было – торт. Он произнес: «Мм, торт!» Наверное, не очень реалистичное первое слово. Ясмин во сне я пока не видел. Но, впрочем, ко мне и сон-то не очень идет, – сказал он. – Вы пончик свой не едите. – Я их терпеть не могу, – сказала Лантернгласс, отталкивая пончик от себя. – Даже не знаю, зачем взяла его. – Стыдно дать ему пропасть. Пахнет чудесно, – бормотал Рашид, а тем временем, не спрашивая, взял с тарелки ее пончик и, глядя ей глаза в глаза, откусил от него большой кусок. – Мм. Торт. 10 июля, 17 час. 40 мин. После записи интервью для «Разных историй» Джэй Риклз пригласил Келлауэя к себе домой поужинать. Ему хотелось познакомить охранника со своей семьей. Пивка бы выпили, шоу вместе посмотрели, когда его в девять часов показывать станут. У Келлауэя никаких других дел не было. Риклзы жили на бульваре Киви. Дом не был дворцом. Никакого фонтана перед входом, никакой белой штукатуреной стены, окружающей недвижимую собственность, даже плавательного бассейна не было. И все равно он был весьма приятен: большая гасиенда с красной крышей под испанской черепицей и огромный двор, усыпанный белой толченой ракушкой. По обе стороны крыльца стояли гигантские позеленевшие медные статуи золотых рыбок размером с собачку вельш-корги. Внутри дом походил на техасско-мексиканский ресторан с лассо и отбеленными длиннорогими черепами, развешанными по стенам. И народу в нем тоже было много: гибкие молодые женщины в подогнанных кожаных сапогах и джинсовых юбках, целые ватаги детишек, совершавших набеги то на одну, то на другую комнату. Поначалу Келлауэй подумал, что Риклзы, должно быть, решили вечеринку устроить и пригласили на нее половину своих соседей. И только пробыв в доме почти час, постепенно понял, что девушки с золотыми волосами были дочерьми хозяина, а детвора – его внуками. Они уселись на расписанный туземными узорами диван размером с «Кадиллак» перед телевизором таким же большим, как капот «Кадиллака». Там на низком столике уже стояла вместительная стальная корзина, полная льда, и бутылки пива рядом с солонкой и чашей долек лайма. Риклз, прихватив одной рукой себе пивка, другой обвил бедра высокой, длинноногой женщины в джинсах до того обтягивающих, что почти выходило за рамки приличия. С первого взгляда Келлауэю показалось, что Риклз оглаживает зад одной из своих дочерей. Со второго он понял, что рядом с ним сидит женщина лет, наверное, шестидесяти, у которой густой макияж скрывал морщинки в уголках ее рта и глаз, а золотистым цветом ее волосы обязаны краске. Женщина обладала наведенной красотой, какая свойственна тем кинозвездам, кто всегда были, есть и будут прекрасны, прекрасны почти по привычке. – Как правильно: мистер Келлауэй, – спросила она, – или помощник шерифа Келлауэй? Риклз шлепнул ее по заду, и она сразу вскочила, смеясь и потирая ягодицы. – Женщина, придержи язык. Ты все портишь. – Портить планы мужчин – дело всей моей жизни, – произнесла она и пошла из комнаты, дерзко, зазывно покачивая бедрами. А может, просто у нее походка такая была. Когда она ушла, Келлауэй глянул на Риклза и спросил: – Помощник шерифа? Глаза начальника полиции влажно блестели от распиравшего его чувства. – Этому полагалось бы стать сюрпризом. В следующем месяце мы собираемся сделать тебя почетным помощником шерифа. Заодно вручить тебе ключ от города. Большое торжество. Когда мы объявим об этом, постарайся сделать вид, что ты не знал. – Я и свой собственный значок получу? – Да хоть на заднице носи, – сказал Риклз и засмеялся хрипловатым пивным смехом. – Я удивляюсь, отчего ты по-настоящему не замшерифа? – Заявление подавал. Вы мне отказали. – Я? – Риклз прижал ладонь к груди, потрясенно и неверяще вытаращил глаза. – Ну. Управление, во всяком случае. – Ты разве в Ираке не служил? – Ммхм. – И мы тебе отлуп дали? Почему? – Одна вакансия, пятьдесят желающих, да и по меланиновой части[59] результаты у меня неважнец оказались. Риклз печально кивнул. – Господни Иисусе, вот так всегда. Сколько ни тужься. Сколько ни доказывай, что тебя штатная разнородность заботит, все мало. Читал в «Дайджесте» эту заказуху про театрального студента? Нет? Так вот, лет двадцать назад прошла ориентировка на душевнобольного афроамериканца, напавшего с ножом на белую пару и угнавшего у них «Мазду» с сумкой, полной всякого добра. Жена скончалась, муж выкарабкался. Копы проследили «Мазду» до автостоянки в Черно-Голубой и заметили подходящего под описание малого, шедшего от машины с ножом в руке и сумкой на плече. Ему велели лечь носом в землю, а он вместо этого побежал. Забежал за угол небольшой торговой площадки… потом передумал и повернул обратно. Когда копы забегали за угол, то едва с ним не столкнулись. Подумали, что малый на них бросился, ну и один из копов и врезал по черной заднице. Так вот, оказалось, что не было у него ножа. Диск был с записями. Сумка на плече? Ею оказался школьный ранец с русалочкой, он его нес, помогая своей кузине. Малый оказался семнадцатилетним прохиндеем, выступавшим в летнем театре и подавшим документы в Лондонскую школу драмы. Побежал он потому, что шлялся без дела, машины вскрывал, хватал, что плохо лежит, мелким воровством занимался. По существу, погиб из-за нечистой совести. Мысленно Келлауэй снова и снова стрелял в мусульманку. Мысли о ней раздражали его, он все старался сообразить, с чего эта сука встала, почему не сидела спокойно. Она возмущала его тем, что вынудила застрелить себя. – Адреналин накачивается, – сказал Келлауэй. – Темно. Знаешь, что малый, на кого ты охоту ведешь, кого-то ножом располосовал, что он псих. Не понимаю, как можно винить копов за стрельбу. – Ты не понимаешь, и жюри присяжных не поняло. Однако был скандал и сердечный приступ. Коп, кто мальца подстрелил, по уши влез в наркотики и спиртное, бедняга, позже его пришлось уволить за бытовое насилие. Короче. Та кузина с ранцем с русалочкой оказалась свидетельницей стрельбы. Пятнадцать лет спустя она, работая в «Сент-Поссенти дайджест», пишет эту громкую большую, черт бы ее побрал, разоблачиловку про это дело. Всякое такое про расистскую систему в Управлении полиции Флориды и рефлекторную тенденцию покрывать тех полицейских, которые свою форму позорят. Короче. Я увиделся с ней, дал ей интервью, сказал все, что должен был сказать. Похвалился тем, что мы нацменьшинства в штат берем, сказал, что с 1993 года буквально иной век настал, сказал, что наша работа в том и состоит, чтобы черные сограждане видели в нас союзника, а не оккупационную власть. Я заранее позаботился, чтоб в машбюро, через которое мы проходили по дороге в мой кабинет, одни только черные мордашки сидели. Я даже одного нашего малого из компьютерной службы усадил за стол одного из оперов. А за другой еще одного придурка, что у нас окна моет. Там так черно стало, что можно было подумать, она попала на концерт Лютера Вандросса[60], а не в полицейский участок. Когда даешь интервью такого рода, есть два выхода. Либо говорить то, что им хочется, чтоб ты говорил, либо быть вывалянным прессой в грязи за преступные мысли. Я это дело не люблю, но я через него прошел. Тебе, возможно, понадобится вспомнить об этом, когда она будет с тобой беседовать.