– Она тебе больше не жена. – Жена, пока я не увижу документов о разводе. Фрэнсис втянула в себя воздух. Он себе ясно представлял: ноздри сузились на кончике ее длинного изогнутого носа. Черты лица у них с Холли были похожи, только у Фрэн были чуточку искажены, а потому она напрочь была лишена красоты, которая отличала Холли. Рот у Холли был мягкий, податливый, а глаза светились чувством и внутренним желанием радовать. Глаза же Фрэнсис были пустыми и усталыми, вокруг губ ее пролегли глубокие морщины. Холли легко дарила объятия. Обниматься с Фрэнсис не захотел бы никто: от крепких, как сталь, кончиков ее твердых маленьких титек, глядишь, и синяки остались бы. – Ты, может, думаешь, что вправе воспользоваться этим, чтобы еще поговорить с ними, – заговорила Фрэнсис. – Так не получится. Ни она больше к телефону не подойдет, ни он. Ни за что, после того, что ты им устроил. – Я сегодня то устроил, – сообщил он ей, – что жизни спас. Я сегодня то устроил, что пристрелил бешеную бабу, прежде чем та лютую бойню устроила. – Тебе придется еще одну бешеную бабу пристрелить, прежде чем ты хотя бы приблизишься к ним. Потому как тебе придется меня убить, чтобы отнять их. – Что ж, – сказал он ей, – от этого точно еще больше бы пользы стало, так ведь? Он повесил трубку. Он не ждал, что она перезвонит, но телефон задрожал у него в руке спустя мгновение, он еще трубку отпустить не успел. Фрэнсис терпеть не могла, чтобы за кем-то оставалось последнее слово. – Дай язычку своему передохнуть, – сказал он, – побереги его, чтоб попозже лярве какой дупло вылизать. На другом конце повисло неловкое молчание. Затем какой-то молодой человек произнес: – Мистер Келлауэй? Меня зовут Стэнли Рот, я режиссер с программы «Разные истории», на Эн-би-си, слышали? Ну, скажу я вам, нелегко было ваш телефон добыть. Вы – Рэндал Келлауэй, да? Много времени, чтобы перенастроиться, не понадобилось. – Я смотрю ваше шоу. Вы же ту передачу делали про арбузы, полные наркотиков, в округе Орандж. – Да. Это мы делали. Наверняка наш сильнейший рывок к славе. «Наркобуз» еще и название команды нашей редакции по хоккею на траве. Мы сделали ребят из «20/20» и стали победителями в своей лиге прошлым летом, и, надеюсь, опять их сделаем… в рейтингах этих выходных. Уверен, они пытались связаться с вами и пригласить на их шоу, чтоб вы рассказали о том, что сегодня произошло. Буду безумно рад, если сумел дозвониться до вас первым. Речь Стэнли Рота была до того напориста, что Келлауэю пришлось провернуть ее у себя в голове с начала, чтобы сообразить, что малый ему предложение делает. – Вы хотите, чтоб я в вашем шоу участвовал? – Да, сэр, хотим. Хотим ваш рассказ услышать. Рассказ хорошего человека с оружием. Вы как Клинт Иствуд, только настоящий. – Клинт Иствуд настоящий. Разве нет? – Ну да, ну… да. Только ему платят за то, что он притворяется тем, кто вы есть на самом деле: человек, знающий, как ответить ударом на удар. Люди по большей части чувствуют себя такими бессильными, такими подавленными силой, выступившей против них. Им нужны такие рассказы, как нужны хлеб и выпивка. Рассказы о людях, которые проявляют себя с лучшей стороны, становятся храбрецами, когда легче было бы отсидеться, которые и составляют, мать его, отличие. Надеюсь, вы извините мне невоздержанность на язык, сэр, но я и в самом деле не в себе от всего этого. – Мне придется ехать в Нью-Йорк? – Нет, вы на месте сделаете. Мы договоримся с местной студией и запишем интервью удаленно. Чтобы помочь вам принять верное решение, должен добавить, что шеф полиции Джэй Риклз уже согласился побеседовать с нами и присоединился бы к вам при записи на камеру. Он вас просто обожает. По-моему, он готов усыновить вас. Или женить на одной из своих дочерей. Или, может, сам выйти замуж за вас. Он говорит о вас точь-в-точь с тем же восторгом, с каким мой сын говорит о Бэтмене. – Может, вам и стоит его держаться. Он, похоже, понимает, что делает, когда с прессой общается. А я не оратор на публике. Я никогда не выступал на телевидении. – А вам и не надо быть публичным оратором. Вам надо просто быть самим собой. Ничего больше, покуда вы не думаете о восемнадцати миллионах зрителей, ловящих каждое ваше слово. От этого все равно не так страшно, как забежать в магазин, где женщина стреляет по всем без разбора. – То было не страшно. Времени не было пугаться. Я только пригнулся – и вперед. – Идеально! Боже ж мой. Это идеально. Будьте готовы еще раз пригнуться, потому как женщины вас своими трусиками закидают. – Я женат, – вполне сердито отрезал он. – И у меня маленький сын. Поразительный пятилетка. Последовала уважительная пауза. Затем Стэн произнес: – Вы думали тогда, что можете больше никогда не увидеть его? – Нет, если честно, – ответил Келлауэй. – Только я все еще тут. Я все еще тут и ни за что не дам ему уйти. Они еще двадцать минут занимали телефон, делая, как выразился Стэн, «предынтервью», и Стэн натаскивал его на то, какой предстояло быть беседе в эфире. Записывать они будут днем 10-го, а вечером выпустят в эфир. «Если вы дремлете, это не новость», – несколько раз повторил Стэн. Он и советы ему давал, как получше выглядеть перед камерой, только с Келлауэя советы эти – как с гуся вода. Когда он повесил трубку, то помнил только настоятельное указание Стэна не есть ежевику, потому как семечки забьются меж зубов и он от этого будет выглядеть так, будто никогда зубы не чистит. И опять телефон зазвонил почти сразу же, как только он повесил трубку. Он подумал, что снова Стэн звонит сообщить какую-нибудь срочную, позабытую в последний момент пустяковину. Или, может, звонил кто-нибудь из Эй-би-си или Эн-би-си, собираясь договориться об интервью для одного из своих шоу. Но это не был Стэн, не Си-эн-эн и не Фрэнсис. Звонил Джим Хёрст. В трубке шипело и потрескивало, голос Джима звучал откуда-то издалека, будто звонил он с другого конца света или, может, с другой стороны луны. – Глянь, кто у нас нынче к славе-то пробился, – сказал Джим и кашлянул сухим отрывистым кашлем. – Скорее уж, глянь, кому повезло, – ответил Келлауэй. – Я-то думал, что если мне когда башку и отстрелят, так там, в морской пехоте, а не тут, в торгцентре. – Ага, что ж, такое впечатление, будто одна бешеная сучка отправилась нынче себе беду покупать не в тот магазин. Огребла больше того, за что заплатила, а? – Джим опять кашлянул. Келлауэю показалось, что друг малость пьян. – Пьешь виски, что я тебе подарил? – спросил он. – Ага. Глоток-другой, может, и сделал. Поднял стакан за тебя, брат мой. Я до того рад, что ты жив, а она сдохла, а не наоборот. Хочу обнять тебя, братан. Если б она тебя кокнула, меня б это убило, понимаешь? Келлауэй был непривычен к проявлению сильных чувств, а потому пощипывание в своих же глазах застало его врасплох. – Джим. Жалею, что я и половины того не стою, во что ты меня ценишь. – Он смежил веки, но всего лишь на миг. Закрыв глаза, он увидел, как та женщина, Ясмин Хасвар, поднимается из-за стеклянной витрины с широко раскрытыми испуганными глазами, а он оборачивается и опять стреляет в нее. Прямо насквозь в ребенка, притороченного у нее на груди. – Не сбивай себе цену. Не делай этого. Ты, твою мать, сегодня спас целую кучу народу. И ты дал мне чем гордиться. Радоваться заставил, хотя бы раз, что я выжил и домой вернулся. Вот что я скажу тебе, братан. Никогда в детстве не мечтал я дожить до пятидесяти-шестидесяти лет бесполезным отбросом общества. А вот нынче я все думал, что, наверное, не такой уж полный я отстой. Когда моему другу Рэнду Келлауэю понадобился пистолет… вот так. Ты сегодня не с пустыми руками был – и в этом есть и мой вклад. Вот он, мой слабый привкус славы. – Это точно. Сегодня днем ты мне спину прикрывал. Пусть никто об этом никогда и не узнает. – Пусть никто никогда об этом и не узнает, – повторил Джим. – Ты в порядке? По голосу судя, хвораешь. – А-а. Все этот дым гребаный. Сегодня вечером он до крыши дома добрался. Глаза мне жжет, братан. Говорят, пожар все еще в двух милях, только я едва конец коридора разглядеть могу. – Тебе в постель надо. – Скоро, братан. Скоро. Хочу еще посидеть, новости еще разок посмотреть. Тогда опять за тебя выпить смогу. – Дай трубку Мэри. Уговорю ее отправить тебя спать. Не нужно больше за меня пить. Мне нужно, чтоб ты заботился о себе. Позови Мэри. И голос Джима изменился, вдруг стал угрюмым и раздражительным. – Не могу, братан. Ее нет. – Ну, и где же она? – Угребла от меня, – выговорил Джим. – Уверен, что еще увижусь с ней рано или поздно. Все ее шмотки тут! – И Джим засмеялся… пока смех не перешел в отрывистый, клокочущий, сильный кашель человека, захлебывающегося кровью на смертном одре. 8 июля, 8 час. 51 мин. Первым делом Лантернгласс направилась к семье Лутца. Когда выдается дурное дело исполнить, лучше всего с него и начать, чтоб дальше работать не мешало. Она терпеть не могла навещать семьи погибших. Чувствовала себя при этом вороной, тянущей ленточки кишок из убоины на дороге. Семья Лутц в справочнике не значилась, зато Боб Лутц, погибший всего в 23 года, предлагал давать индивидуальные уроки игры на фортепиано ученикам Бушевской начальной школы, как значилось на школьном сайте. Как оказалось, замдиректора школы был Брайан Лутц. Лантернгласс позвонила ему на рабочий телефон и получила ответ по голосовой почте, что он будет занят проверкой летних сочинений, но если дело неотложное, то связаться с ним можно по сотовому телефону – и дальше следовал номер. Позвонила она с тротуара перед кофейней, на той же улице, что и общинная игровая площадка Поссенти, где находится теннисный лагерь Дороти. В руке Лантернгласс держала бумажный стакан кофе со льдом, который был до того холодным, что у нее после первого же глотка мурашки побежали. Нервы чересчур изводили ее, до того, что и пить не хотелось: чтобы взбодриться, кофеин ей был не нужен. Оснований полагать, что Брайан Лутц ответит по сотовому, не было никаких, однако он ответил (после второго же гудка), как почему-то она и предполагала. Журналистка представилась тихим, вежливым голосом, сказала, что представляет «Сент-Поссенти дайджест», спросила, как у него дела. У замдиректора был глубокий, слегка ломающийся баритон: – Мой младший брат был убит выстрелом в лицо два дня назад, так что, полагаю, не очень. Как вы себя чувствуете? На это она не ответила. Вместо этого стала уверять его, как ей неловко, как претит ей бесцеремонно вторгаться, когда он борется с горем. – Однако вы тут как тут – все равно вторгаетесь, – рассмеялся он. Айше захотелось рассказать ему про Колсона. Хотелось убедить его, что она понимает, что ей самой довелось пережить то же самое. Целыми днями сразу после гибели Колсона журналисты толпились у дома на две семьи, где Айша жила с матерью, и ждали, когда родственники выйдут на улицу. Когда мать Айши, Грейс, провожала ее утром в школу, они стаями крутились вокруг, размахивая в воздухе диктофонами. Грейс сжимала руку Айши и смотрела только прямо перед собой, единственным ответом, какого от нее дождались, было междометие: «Нмм-нм!» Звук этот означал: я вас не вижу и не слышу и дочь моя тоже. Теперь-то Лантернгласс понимала, что мать ее одолевал сильный испуг, она страшилась внимания, страшилась пристального разглядывания. Грейс три раза сидела в тюрьме (по сути, и Айшей-то забеременела во время второй отсидки в округе) и боялась, что репортеры напишут что-нибудь такое, что ее опять туда упрячут. Айше же самой хотелось, чтобы все узнали, что на самом деле произошло. Она считала, что их долг рассказать репортерам все, как Колсона до смерти застрелили, а он ДАЖЕ НИЧЕГО И НЕ СДЕЛАЛ, кроме как этот дурацкий диск взял. Она хотела объяснить, как Колсон собирался в Лондон поехать, с Джейн Сеймур познакомиться и в «Гамлете» играть. Она хотела, чтоб все-все в мире знали. «Тебе что, мало, что ты его потеряла? – твердила ей Грейс. – Хочешь и меня тоже потерять? Хочешь, чтоб меня опять в кутузку упрятали? Думаешь, полиция не нагрянет к нам, если мы попытаемся ее в дурном свете выставить?» В конце концов Айша Лантернгласс таки сумела рассказать миру все об этом. Просто пришлось выждать пятнадцать лет. «Сент-Поссенти дайджест» опубликовал историю Колсона в пяти выпусках за одну неделю. Эти очерки были выдвинуты на Пулитцеровскую премию в номинации «Освещение местных событий», почему Лантернгласс до сих пор имела работу, тогда как почти все остальные штатные сотрудники «Дайджеста» были уволены во время кризиса. Только она не рассказала Брайану Лутцу о Колсоне, поскольку давным-давно дала себе слово никогда не использовать его смерть для получения журналистского материала. Даже если ты пережил утрату, то все равно сохраняешь связь с ушедшими, связь, о которой нужно заботиться не меньше, чем об отношениях с любым живым другом или родственником. Колсон – человек, который был – даже теперь – ей дорог, и она изо всех сил старалась не трепать его имя попусту. Вот и сейчас сказала: – Я просто хотела выяснить, есть ли фото Боба, которым ваша семья согласилась бы поделиться? Вовсе не хочу, чтоб все стало еще ужаснее, чем уже есть. Ваш брат совершил нечто и вправду замечательное, понимаете? Когда множество людей бросились бы в другую сторону, он направился в «Бриллианты посвящения», пытаясь помочь людям. Я хочу подтвердить его смелость в наших материалах о случившемся. Еще я хочу уважительно отнестись к вашим чувствам и отдать должное вашей семье, но если вам не по душе иметь дело с надоедливой журналисткой, то вы вправе отказаться от этого прямо сейчас. Не так уж велика у меня зарплата, чтобы заниматься эмоциональным вымогательством у скорбящих людей. Довольно долго он не отвечал. Потом опять рассмеялся (звучало едко, неровно). – Вы хотите подтвердить его смелость? Послушайте, это уморительно. Вы даже не представляете, до чего это уморительно. Мне известен всего один человек, кто еще бо́льшая тряпка, чем Боб, и это я сам. Однажды наш дядюшка усадил нас съехать с детских горок, их для ползунков на ярмарках ставили, мне тогда было тринадцать, а Бобу восемь лет, так мы оба ревели всю дорогу. На тех же горках катались пятилетки, которым было стыдно за нас. Я не понимаю, за каким чертом он в магазин сунулся. Это вовсе не в его характере.