Я вылез из электрокара, чуть не упал, наступив на хвост, схватил его левой передней лапой, откинул эту чертову штуковину в сторону. С трудом поднялся по лестнице, взялся за ручку двери. Уже слышал музыку, что-то смутно знакомое, из раннего детства. Наконец повернул ручку. Дверь открылась, и яркий свет хлынул сквозь сетчатые синие глаза Хоуи, на мгновение ослепив меня. Музыка стала громче, она лилась из динамиков над головой, и я уже понял, что это за мелодия: «Хоки-поки», хит всех времен для начальной школы. Я увидел качели, горки, доски-качалки, сложный игровой городок, мини-карусель, которую вращал новичок с длинными пушистыми заячьими ушами на голове и прицепленным сзади к джинсам хвостом-пуховкой. Мимо пропыхтел «Чу-Чу-Качай», игрушечный поезд, способный развить чудовищную скорость в четыре мили в час, набитый детьми, которые послушно махали руками вооруженным фотоаппаратами родителям. Множество детей мельтешило вокруг под присмотром летних помощников и пары сотрудников постарше, работавших на постоянной основе и, вероятно, имевших лицензию на работу с детьми. Эти двое, мужчина и женщина, носили футболки с надписью «МЫ ЛЮБИМ СЧАСТЛИВЫХ ДЕТЕЙ». А прямо передо мной находилось длинное здание – дневной детский клуб «Веселый дом Хоуи». Увидел я и мистера Истербрука. Он сидел на лавочке под зонтиком с логотипом «Страны радости», все в том же костюме гробовщика, и ел ленч палочками. Поначалу он меня не заметил, поскольку смотрел на детей, которых парочка новичков вела крокодильим строем к «Веселому дому Хоуи». Как я потом выяснил, малышей могли оставлять здесь максимум на два часа, пока родители отводили детей постарше на большие аттракционы или обедали в «Лангусте», первоклассном ресторане на территории парка. Позже я также выяснил, что «Дом Хоуи» предназначался для детей от трех до шести лет. Многие малыши держались достаточно уверенно, привыкшие, что днем с ними находятся чужие люди, а оба родителя работают. Другие, наоборот, нервничали. Может, поначалу они крепились, слышали голоса папочки и мамочки, заверявших, что они снова будут вместе через час или два (как будто четырехлетний ребенок представляет себе, что такое час), но теперь остались одни, в шумном и непонятном месте, заполненном незнакомцами, а мамочка и папочка исчезли из виду. Некоторые уже плакали. Одетый в костюм Хоуи, глядя на мир через сетку и потея, как свинья, я подумал, что являюсь свидетелем чисто американского способа жестокого обращения с детьми. Разве можно приводить ребенка – чего там, совсем малыша – в такое шумное и многолюдное место, как парк развлечений, чтобы скинуть его незнакомым нянькам, пусть и на короткое время? Новички, возглавлявшие крокодилий строй, видели слезы малышей (страх – еще одна детская болезнь, совсем как корь), но на их лицах читалась полная беспомощность. Да и откуда им было знать, что делать? Они работали первый день, и их тоже бросили на прорыв, проинструктировав примерно так же, как инструктировал меня Лейн Харди перед тем, как оставить управлять чертовым колесом. Но по крайней мере дети младше восьми лет не могли кататься на колесе без взрослых, подумал я, а эти малыши предоставлены сами себе. Я тоже не знал, что делать, но чувствовал, что должен сделать хоть что-нибудь, а потому направился к детям, подняв передние лапы и отчаянно виляя хвостом (я ощущал, как он болтается сзади). И когда первые двое или трое заметили Хоуи и принялись указывать руками, меня осенило. Помогла музыка. Я остановился на пересечении Мармеладной дороги и Леденцовой авеню, прямо под двумя гремящими динамиками. Ростом под семь футов, с учетом мохнатых ушей торчком, я, без сомнений, представлял собой внушительное зрелище. Я поклонился детям, которые уже смотрели на меня, широко раскрыв глаза и рты. И принялся танцевать «Хоки-поки». Печаль и ужас от расставания с родителями забылись, по крайней мере на время. Они смеялись, некоторые еще со слезами, блестевшими на щеках. Не решались подойти вплотную, во всяком случае, пока я неуклюже танцевал, но сгрудились толпой. В глазах стояло только изумление – никакого страха. Они все знали Хоуи. Те, кто жил в Каролинах, видели его в дневном телешоу, и даже далекие пташки, залетевшие из Сент-Луиса и Омахи, встречали Счастливого пса в буклетах и рекламных роликах, которые крутили субботним утром в промежутках между мультфильмами. Они понимали: Хоуи – большой пес, но он добрый. Он никогда не укусит. Он – их друг. Левую лапу влево, левую лапу вправо, левую лапу влево, и делаем все сначала. Я танцевал «Хоки-поки», и меня это заводило, потому что – как знали чуть ли не все маленькие дети Америки – для того этот танец и придумали. Я забыл, что мне жарко и неудобно в меховом костюме. Не думал о том, что трусы влезли между ягодицами. Позже у меня будет дико болеть голова, но тогда я чувствовал себя хорошо… если на то пошло, даже отлично. И знаете что? Я думать забыл про Уэнди Киган. Когда музыка переменилась на мелодию из «Улицы Сезам», я перестал танцевать, упал на одно меховое колено и вытянул вперед руки, как Эл Джолсон. – ХОУ-У-У-УИ! – закричала маленькая девочка, и даже спустя столько лет я помню нотку искреннего восторга в ее голосе. Она побежала ко мне, розовая юбка кружилась вокруг пухлых ножек. Пример оказался заразительным. Упорядоченный крокодилий строй рассыпался. Дети поймут, что делать, сказал мне старожил «Страны радости», и он знал, что говорил. Сначала они облепили меня, свалили с ног, потом окружили, обнимая и смеясь. Маленькая девочка в розовой юбке вновь и вновь целовала мою морду, крича при этом: «Хоуи, Хоуи, Хоуи». Некоторые родители, решившиеся войти в Качай-Болтай, чтобы сфотографировать детей, стояли, зачарованные не меньше своих крошек. Я пошлепал лапами, чтобы освободить немного места, перекатился на живот и поднялся, прежде чем дети успели раздавить меня своей любовью. Хотя в тот момент я тоже их любил. И это грело душу. Я не видел, как мистер Истербрук сунул руку в карман, достал рацию и что-то коротко сказал. Услышал только, как мелодия «Улицы Сезам» резко оборвалась, и вновь зазвучала «Хоки-поки». Что ж, правая лапа вправо, правая лапа влево… Детки все поняли сразу, их глаза не отрывались от меня, они не хотели пропустить ни одного движения. Очень скоро мы все танцевали «Хоки-поки» на пересечении Мармеладной улицы и Леденцовой авеню. К нам присоединились и новички, которым выпало приглядывать за детьми. Будь я проклят, если к нам не присоединились и некоторые родители. Я даже поворачивал длинный хвост влево, а потом поворачивал длинный хвост вправо. С радостным смехом малыши проделывали то же самое, только с невидимыми хвостами. Когда песня закончилась, я энергично взмахнул левой лапой (так уж вышло, что в этот момент в ней оказался хвост, а потому я чуть не вырвал проклятую хреновину, доставившую мне столько хлопот), мол, «за мной!», и повел детей к «Веселому дому Хоуи». Они послушно пошли, как дети Гамельна за дудочником, и ни один не плакал. На самом деле это был не лучший день моей блестящей (без преувеличений) карьеры в роли Хоуи, Счастливого пса, но уж точно не самый худший. * * * Когда все они благополучно вошли в «Дом Хоуи» (маленькая девочка в розовой юбке остановилась в дверях, чтобы помахать мне на прощание рукой), я развернулся на сто восемьдесят градусов и остановился, но мир продолжил вращение. Пот заливал глаза, детский городок Качай-Болтай и все остальное двоилось. Я зашатался на задних лапах. Все представление, от первых движений «Хоки-поки» до прощального взмаха руки маленькой девочки, заняло только семь минут – максимум девять, – но они вымотали меня донельзя. Я потащился в ту сторону, откуда пришел, не зная, что мне теперь делать. – Сынок, иди сюда. Мистер Истербрук. Он держал открытой дверь в подсобку закусочной «Приятного аппетита». Возможно, я пришел сюда именно через нее, но тогда, снедаемый тревогой и волнением, не обратил на это внимания. Он провел меня в подсобку, закрыл за нами дверь, расстегнул молнию на спине костюма. На удивление тяжелая голова Хоуи свалилась с моей, пылающая, потная, пока еще по-зимнему белая кожа принялась впитывать благословенный кондиционированный воздух. По ней тут же побежали мурашки. Я делал отрывистые глубокие вдохи. – Присядь на ступеньки, – предложил мистер Истербрук. – Я через минуту вызову машину, но сейчас тебе надо отдышаться. Первый выход в образе Хоуи всегда дается тяжело, да и представление, которое ты устроил, отняло много сил. Замечательное представление. – Спасибо, – удалось выдавить мне. Только оказавшись в спокойном, прохладном месте, я осознал, что практически вплотную подошел к пределу своих возможностей. – Премного вам благодарен. – Опусти голову, если чувствуешь, что теряешь сознание. – Все в порядке. Голова, правда, болит. – Я достал одну руку из костюма Хоуи и вытер лицо, по которому градом катил пот. – Вы меня просто спасли. – Максимальное время, в течение которого можно носить костюм Хоуи в жаркий день – я говорю про июль и август, когда влажность высокая, а температура выше девяноста градусов[13], – пятнадцать минут, – объяснил мистер Истербрук. – Если кто-то попытается сказать тебе иное, пошли его прямо ко мне. А тебе я рекомендую проглатывать пару соляных таблеток, прежде чем надевать костюм. Мы хотим, чтобы наши сотрудники работали в поте лица, но мы не хотим вас убивать. Он достал рацию и что-то сказал, коротко и спокойно. Пять минут спустя все тот же старожил подъехал на своем электрокаре с двумя таблетками анацина и бутылкой божественно холодной воды. Все это время мистер Истербрук беседовал со мной, предварительно с предельной осторожностью – я даже встревожился, не сломает ли он чего – опустившись на верхнюю ступеньку лестницы, которая вела к Бульвару. – Как тебя зовут, сынок? – Девин Джонс, сэр. – Они называют тебя Джонси? – Ответа он дожидаться не стал. – Естественно, называют, так принято у карни, а вся «Страна радости» – слегка перелицованный ярмарочный парк развлечений. Такие места долго не протянут. «Диснеи» и «Ягодные фермы Нотта» будут заправлять в мире парков развлечений, разве что сюда не доберутся. Скажи мне, если оставить в стороне жару, как тебе первое выступление в шкуре? – Мне понравилось. – Почему? – Наверное, потому что некоторые из них плакали, я думаю. Он улыбнулся: – И?.. – Скоро они все бы плакали, но я этого не допускал. – Да. Ты станцевал «Хоки-поки». Гениальная идея. Откуда ты знал, что это сработает? – Я не знал. – Хотя, если честно… знал. На каком-то подсознательном уровне. Он улыбнулся: – В «Стране радости» мы бросаем наших новичков… желторотых птенцов… в гущу событий безо всякой подготовки, потому что в некоторых людях – в некоторых одаренных людях – такой стресс вызывает спонтанную реакцию, необычную и ценную, как для нас, так и для наших посетителей. Ты сегодня кое-что узнал о себе? – Господи, не представляю. Возможно. Но… могу я задать вопрос, сэр? – Спрашивай о чем хочешь. Я замялся, потом решил поймать его на слове: – Оставлять детей под присмотром чужаков… оставлять детей в парке развлечений… мне кажется… ну, не знаю… это жестоко. – И торопливо добавил: – Хотя Качай-Болтай рассчитан на малышей. Тут им действительно весело. – Ты должен кое-что понять, сынок. В «Стране радости» мы работаем вот с такой прибылью. – Он оставил крошечный зазор между большим и указательным пальцами. – Когда родители знают, что за их малышами приглядят хотя бы пару часов, они приезжают всей семьей. Если им придется нанимать няню дома, они скорее всего не приедут, и тогда наша прибыль бесследно исчезнет. Я понимаю твою логику, но у меня есть своя. Большинство малышей никогда не были в таком месте, как наш парк. Они запомнят его, как запомнят первый фильм или первый день в школе. Благодаря тебе они не запомнят своих слез, вызванных разлукой с родителями. Они запомнят, как танцевали «Хоки-поки» с Хоуи, со Счастливым псом, который появился, как по мановению волшебной палочки. – Пожалуй. Мистер Истербрук протянул руку, но не ко мне, а к Хоуи. Заговорил, гладя мех узловатыми пальцами: – В парках Диснея все расписано до мелочей, и я это ненавижу. Ненавижу. Я думаю, то, что делают в Орландо, – пародия на развлечения. Считаю, все должно идти от души, и иногда встречаю человека, который интуитивно знает, как развлекать людей. Возможно, ты именно такой. Еще слишком рано, чтобы сказать наверняка, но да, возможно, ты такой. – Он положил руки на поясницу и потянулся. Я услышал, как неожиданно громко захрустели кости. – Позволишь доехать с тобой на электрокаре до лежки? Думаю, на сегодня мне солнышка хватит. – Мой электрокар – ваш электрокар. – Поскольку «Страна радости» принадлежала ему, я говорил чистую правду. – Я думаю, этим летом ты часто будешь носить шкуру. Большинство молодых людей считают, что это тяжелая работа, даже наказание. Не верю, что у тебя возникнут такие мысли. Или я ошибаюсь? Он не ошибался. За последующие годы чего я только не делал, и моя нынешняя редакторская работа – возможно, последняя, перед суровой реальностью выхода на пенсию – очень хороша, но я никогда не чувствовал что необыкновенно счастлив, что нахожусь именно на своем месте, как там, в парке развлечений, когда в шкуре танцевал «Хоки-поки» в жаркий июньский день. Импровизация, детка. * * * После того лета мы с Томом и Эрин остались друзьями, и с Эрин я дружу до сих пор, хотя теперь мы общаемся посредством электронной почты и «Фейсбука» и разве что иногда встречаемся за ленчем в Нью-Йорке. Я никогда не видел ее второго мужа. Она говорит, что он хороший парень, и я ей верю. Почему нет? Пробыв восемнадцать лет замужем за мистером Первым Хорошим Парнем и имея возможность сравнивать, едва ли она могла выбрать лузера. Весной 1992 года у Тома диагностировали опухоль мозга. Через шесть месяцев он умер. Когда он позвонил мне и сказал, что болен, непривычно прерывистым голосом – из-за ядра, что болталось взад-вперед у него в голове, – я был потрясен и подавлен, как, должно быть, любой человек, узнавший, что его друг, которому положено находиться в расцвете сил, на самом деле стремительно приближается к финишной черте. Тут, конечно, хочется спросить: а где же справедливость? Разумеется, Том имел полное право пожить дольше, чтобы с ним приключилось еще что-нибудь хорошее, скажем, появилась пара внуков и возможность провести отпуск на Мауи, о чем он так давно мечтал. За время моего пребывания в «Стране радости» я только однажды слышал, как Папаня Аллен сказал «спалить поляну». На Языке это означало откровенно надуть лохов во вроде бы честной игре. Впервые за многие годы я вспомнил об этом, когда Том позвонил, чтобы сообщить плохую весть. Но разум защищается до последнего, пока есть хоть малейшая возможность. После того как первый шок рассеивается, ты думаешь: Ладно, это плохо, признаю, но это же не конец, еще есть шанс. Даже если девяносто пять процентов людей, вытянувших именно эту карту, умирают, остаются пять процентов счастливчиков. Опять же врачи постоянно ошибаются с диагнозом. А если никакой ошибки и нет, иной раз случается чудо. Ты так думаешь, но потом тебе звонят вновь. И звонит женщина, прежде – красивая девушка, которая бегала по «Стране радости» в облегающем зеленом платье и глупой робин-гудовской шляпке, с большим старым фотоаппаратом «Спид график» в руках, и сфотографированные ею кролики крайне редко отказывались от фотографий. Да и как они могли сказать «нет» девушке с огненно-рыжими волосами и ослепительной улыбкой? Как кто-то мог сказать «нет» Эрин Кук? Что ж, Бог сказал «нет». Бог спалил поляну Тома Кеннеди – и в процессе спалил и поляну Эрин. Когда я взял трубку в половине шестого великолепного октябрьского вечера в Уэстчестере, эта девушка превратилась в женщину, голос которой, осипший от слез, звучал так, будто она совсем старая и устала до смерти. – Том умер в два часа дня. Очень спокойно. Уже не мог говорить, но находился в сознании. Он… Дев, он пожал мне руку, когда я сказала «прощай». – Жаль, что я не мог быть с тобой, – ответил я. – Да. – Ее голос поплыл, но тут же вновь окреп. – Да, очень жаль. Ты думаешь: Ладно, я это переживу. Я готов к худшему, – но все равно лелеешь маленькую надежду, и именно она портит тебе жизнь. Просто убивает тебя. Я поговорил с ней. Сказал, как сильно люблю ее и как сильно любил Тома. Я сказал, что да, я приеду на похороны, и если есть что-то такое, что я могу сделать до этого, пусть она обязательно позвонит. В любое время дня и ночи. Потом положил трубку, опустил голову и выплакал – черт бы их побрал – все глаза. Прощание с моей первой любовью не шло ни в какое сравнение со смертью одного моего давнего друга и горем другого, но сопровождалось такими же переживаниями. Абсолютно такими же. И если мне тогда казалось, что наступил конец света, сначала вызвавший мысли о суициде (пусть глупые и апатичные), а потом сейсмический сдвиг в моем ранее незыблемом курсе жизни, вы должны понимать, что у меня не было шкалы, по которой я мог оценить масштаб случившегося. Обычное дело для молодых.