Он раскачал нас из стороны в сторону, меняя курс, как парусник, чтобы уменьшить скорость, когда мы вошли в пространство над дюнами. Тогда он просигналил мне поджать колени (я старалась как могла) и изо всех сил тянуть стропы парашюта вниз. Я напряглась, ожидая столкновения с землей, но ноги так ее и не коснулись – я вдруг оказалась на песке, лежа на животе, Барри сверху. Он отстегнул зажим на талии справа, чтобы скатиться с меня, и в этот момент подошла наземная команда, одобрительно нас приветствуя, и меня полностью освободили. Вокруг меня собрались люди, кто-то помог мне подняться на ноги. Гордая мной Келси улыбалась. Я попыталась ответить ей улыбкой, но щеки и губы (как и руки и ноги) дрожали. «Тебе понравилось?» – спросила она. Она так на это надеялась. Сама она нашла то, что заставило ее мир перевернуться, и очень хотела, чтобы я разделила это чувство, полюбила это так же, как она. Жаль, что у меня уже не было сил, чтобы проявить хотя бы чуточку энтузиазма ради нее, притвориться, что она и другие открыли мне глаза, помогли смелее идти вперед в этом мире, в котором стало меньше страха. Но я была выжата как лимон и не смогла соврать. Я пожала плечами и пробормотала что-то неопределенное. Мне хотелось сказать: «Это было отвратительно, никогда и ни за что не захочу снова сделать что-то подобное». Но она была так добра по отношению ко мне, так что вместо этого я уставилась в песок и стала копаться в себе, стараясь найти хоть что-то хорошее в своем достижении, хоть кусочек чего-то хорошего, которым можно было бы прикрыть откровенно бездонную пропасть страха, живущего внутри меня. Позже, когда я уже сняла снаряжение, шлем и комбинезон, после того как посмотрела, как снова прыгнули Келси и другие, когда достаточно успокоилась, чтобы попытаться благополучно добраться домой, я все же нашла, чем могу гордиться. В конце концов, я ведь сделала это. Я не испугалась, отрезала себе все пути к отступлению, не потеряла деньги и чувство собственного достоинства. Я не уцепилась за самолет при прыжке и не убила всех нас. И я орала не все время прыжка. Все это – маленькие победы. Но теперь я знала, что, если мне суждено пережить настоящее перерождение, полностью изменить взаимоотношения со страхами, я буду преодолевать их не через шок и трепет. Конечно, один прыжок стоимостью четыреста долларов не решит все мои проблемы. Мне нужно поумнеть и подойти к этому более системно и с научной точки зрения. Существует много способов борьбы со своими страхами. И, если потребуется, я испробую их все. 5 На стене С каждым движением внутри меня росла паника: всякий раз, когда я внезапно вспотевшими ладонями хваталась за крошечную опору, ставила ногу, обутую в специальные туфли на резиновой подошве, на узенький уступ или углубление в гранитной поверхности, грудь сдавливало. От страха, сжимающего легкие и мозг, подташнивало. Дышала я громко и часто, через рот, и казалось, что мозг изо всех сил кричит телу: «Остановись! Вернись! Не делай этого! Упадешь! Что-нибудь сломаешь! Ты в опасности!!!» А я всего в паре метров над землей. Был вечер в начале лета, я была в Рок-Гарденс, популярном в Уайтхорсе месте для скалолазания, вскоре после своего жалкого прыжка с парашютом. И, как я и ожидала, во время попытки взобраться на скалу мне абсолютно не удавалось оставаться спокойной. Это был мой первый опыт доморощенной экспозиционной терапии, моего нового плана по излечению от боязни высоты. Начало не предвещало ничего хорошего: я ухитрилась взобраться на два – два с половиной метра в начале восьмиметрового маршрута, а потом стала умолять партнера, страховавшего меня снизу, спустить меня обратно. Как только ноги коснулись земли, я попыталась перевести дух, стараясь не встретиться с кем-нибудь взглядом. Я бросила вызов своему страху, но было трудно представить, что в результате я смогу побороть его или научиться его контролировать. Я так и не смогла объяснить, почему однажды застыла наверху эскалатора в аэропорту. Помню только, что не чувствовала себя в безопасности, я действительно верила, что сейчас упаду (и, конечно, потом так и случилось). Но спустя десятилетия я осознала, что приступ страха в тот момент, неожиданный и необъяснимый, не был единичным случаем. Существовала некая закономерность. За все свое детство я ни разу не влезла на дерево – просто не хотелось (так я думала), и мне всегда было не по себе, когда мы с друзьями забирались на самый верх лесенки на детской площадке. Но даже если я и размышляла об этом, то списывала свою нервозность и нежелание делать это на обычную робость: такая уж я трусишка. Потом, уже подростком, я запаниковала на мачте парусника. Но когда я спустилась на землю, то просто задвинула этот случай на задворки памяти: думать о нем мне не хотелось. Я никогда не пыталась дать название произошедшему, никогда не анализировала это. Прошли годы, я окончила школу, потом бакалавриат и магистратуру. После получения магистерского диплома выплатила остаток образовательного кредита и с двумя друзьями отправилась в пеший поход по Европе. Я почувствовала интерес к искусству и архитектуре старых церквей, мы посещали один кафедральный собор за другим. Несколько раз мы поднимались на башни, и, стиснув зубы, я ползла по узким каменным лестницам, добираясь до самого верха. Это мне вполне удавалось, пока я не попала во Флоренцию. Я забралась на верхушку Дуомо (так называют городской кафедральный собор) и стала сверху смотреть на терракотовые крыши, глубоко дыша, стараясь оставаться спокойной и получить удовольствие. Подо мной резко уходил вниз знаменитый крутой купол собора, и, когда я на него посмотрела, в голове вдруг не осталось ни одной мысли, кроме вопроса: что будет, если я свалюсь за хлипкое металлическое ограждение, у которого стою, и начну скользить вниз по этим красным черепицам? Я живо это представила, ощутила умом и всем телом, почувствовала, как увеличивается скорость скольжения – и полную неспособность избежать неизбежного. Я не могла дышать. На смотровой площадке было много народа. Я пробилась сквозь толпу к стене, сползла по ней, прислонившись спиной, опустила голову между коленями, чтобы ничего не видеть, и учащенно дышала, заливаясь слезами. Там меня нашли друзья, все-таки уговорили меня встать и держали за руки, пока мы спускались по винтовой лестнице на твердую землю, к безопасности. После этого мы больше не забирались на башни в соборах. И все же почему-то выражение «Я боюсь высоты» не стало частью моего самовосприятия. Сейчас эта связь кажется очевидной, но, когда я переживала эти истории, ни одна из них не казалась связанной с другими. Хотя, когда я оглядываюсь назад, тошнотворные картинки того, как я цепляюсь за мачту на паруснике, смотрю вниз с купола кафедрального собора во Флоренции, отказываюсь спуститься по замерзшему ручью, кажутся на удивление похожими: конечно, в каждом случае конкретные обстоятельства отличаются, но ощущения, иррациональное видение собственной гибели практически одинаковы. Просто раньше я не могла заметить эти общие черты, а может, отказывалась это сделать. Кроме короткого заигрывания с эпилепсией, я всегда была здорова и чаще всего счастлива. Я не хотела навешивать на себя ярлык фобии или даже страха. Мне казалось, что это как-то слишком близко к выражению «психическое расстройство», и сразу становилось как-то неуютно. Вместо этого я потихоньку занималась тем, что теперь в медицинских кругах называется избеганием. Я перестала плавать на парусных судах. Перестала забираться по лестницам на башни соборов. Я уже выросла из того возраста, когда лазают по деревьям или на детских площадках. Когда во время той поездки по Европе у меня кончились деньги, я полетела домой, в Оттаву. Сменила несколько работ, а потом начала новую жизнь как независимый автор. Переехала в Юкон. А потом, поскольку я впервые в жизни поселилась недалеко от гор, мне пришлось посмотреть правде в глаза. Был май, выходные; с тех пор, как я переехала на другой конец страны, в Уайтхорс, прошло около полугода. Мы с друзьями направлялись в деревушку Хейнс, расположенную как раз на границе Юкона и Аляски, на фестиваль крафтового пива. Мы остановились на полпути туда, в местечке под названием Пейнт-Маунтин, чтобы мои друзья могли немножко позаниматься скалолазанием. Я не собиралась участвовать, но решила, что увяжусь за ними, чтобы побродить пешком и насладиться солнышком и окрестными пейзажами, пока они карабкаются. Поход был легким, по размеченной тропе, которая постепенно поднималась вверх от тупиковой проселочной дороги. Но, когда мы шли по широкому, слегка наклонному скалистому отрезку пути, я поскользнулась. Совсем чуть-чуть, и даже не упала, и все же эта внезапная неуверенность как будто открыла смотровое окошко у меня в голове. Меня охватила полноценная реакция страха: сердце застучало, зрачки расширились, произошел выброс адреналина. И опять перед глазами возникла картина неминуемой гибели. Чувство было такое, что сейчас я упаду и буду лететь до самого подножия горы, несмотря на то что спуск очень пологий и покрытый растительностью, так что я не смогла бы упасть далеко, даже если бы пыталась катиться. Я была просто уверена, что катастрофическое падение неминуемо. Поэтому сделала то, что казалось самым безопасным, единственное, что могло защитить меня от пропасти внизу: легла на каменную поверхность и свернулась клубочком. Я шла последней в цепочке. По той же схеме, которая повторилась годы спустя на «Стандартном», я уговорила себя, что действую разумно и нормально. Лежа клубочком, позвала друзей, стараясь говорить спокойно, просто сообщая им, что дальше я не пойду. Побуду здесь, пока они будут лазать. Моя подруга Линдси обернулась, увидела, что я лежу на земле, вернулась и присела рядом со мной на корточки. Конечно, они меня здесь не оставят, сказала она озабоченно, но спокойно. Она уговорила меня встать, а вся группа развернулась и зашагала обратно туда, откуда мы пришли. После этого я в конце концов начала об этом думать, говорить вслух: «Я боюсь высоты». Когда я проанализировала свои воспоминания о каждом значимом случае, то поняла, что особенно боюсь упасть с высоты. В самолете все было нормально, в лифте тоже, с крепкими мостами и балконами никаких проблем. Страх охватывал меня в тех случаях, когда я чувствовала себя незащищенной, когда мне казалось, что ноги сейчас меня подведут и я упаду. Как только я увидела закономерность, то удивилась, почему не замечала ее все эти годы. Акрофобия, или навязчивый страх высоты, – одна из самых распространенных фобий в мире. Одно голландское исследование показало, что акрофобия поражает каждого двадцатого человека. Еще больше людей страдают от не относящегося к фобии страха высоты, их страх не силен, чтобы диагностировать фобию, но симптомы похожи. В общей сложности целых 28 % всего населения могут в той или иной степени испытывать страх высоты. Многие люди находят обходные пути, избегая ситуаций, которые могут спровоцировать страх. Но в моей новой жизни в Юконе это было практически невозможно. Избегать высоты, тех мест, где я могла бы почувствовать, что сейчас упаду, означало не ходить в походы, не взбираться на скалы, не ездить на горном велосипеде – то есть не делать всего того, чему я старалась научиться, всего, что нравилось моим друзьям, отказаться от всех самых лучших способов наслаждаться жизнью в моем новом доме в этой дикой природе. Тем же летом, после случая в Пейнт-Маунтин, я отправилась в поход с группой друзей. Мы планировали пройти по маршруту Chilkoot Trail, классическому пути золотой лихорадки Клондайка от прибрежной Аляски, через горы к самой северной оконечности Британской Колумбии и Юкону. Большинство людей разделяют весь поход на три-пять дней. Его ключевой этап – это Золотая лестница, крутой подъем по нагромождению упавших камней. Если вам попадались фотографии золотоискателей, направляющихся в Клондайк, силуэты которых, выстроенные в длинную цепочку, взбираются вверх по склону горы, сгорбившись под весом своих рюкзаков, то это и есть Золотая лестница, последний отрезок пути перед вершиной перевала. По правде сказать, это был только второй мой настоящий поход, и я была самой медленной в группе. К тому времени как я добралась до лестницы, мой друг Флориан уже стоял наверху. Поскольку все мы знали, что ступеньки будут представлять для меня трудность (в конце концов, я определила закономерность и признала свою проблему), Флориан оставил рюкзак на вершине и налегке резво спустился вниз по усеянному валунами склону. Подойдя ко мне (я между тем уже начала свой путь вверх, борясь с внезапным паническим ощущением, что сейчас меня сдует с горы ветром), он забрал у меня рюкзак. И дальше направлял мое продвижение вверх, хотя я скорее ползла, чем шла. Единственным способом убедить себя продолжать взбираться, притом что мое сознание кричало мне, что сейчас ветер сбросит меня и я погибну, было уподобиться Голлуму и лезть на четвереньках. И я поднялась наверх, прижимаясь животом к земле. Следующим летом Линдси впервые взяла меня с собой на скалолазание. Даже тогда я смутно представляла себе, что противостояние страху может помочь его контролировать, и не хотела смириться с тем, что в будущем придется просто отказаться от экскурсий с друзьями. Линдси выступала в качестве консультанта, а у меня сжималась грудь, я дышала часто-часто, но заползла по скале в Уайт-Маунтин, популярном месте для скалолазания примерно в часе езды от Уайтхорса. Я добралась до вершины, с триумфом забила якорь, и меня снова спустили на землю. Вдруг все показалось возможным. Я смогла это сделать! Я была уже на середине второго подъема, затормозила и начинала волноваться, когда подо мной вагончик выгрузил новую группу альпинистов. Это были практически незнакомые люди, не те верные друзья, с которыми я пришла, и, услышав их голоса, я разволновалась еще сильнее. Я поняла, что это еще одна составляющая моих вызванных акрофобией срывов за прошедшие годы: они всегда оказывались сильнее, если вокруг меня было много людей. Как на той высокой башне во Флоренции. Когда на меня смотрели незнакомые люди, страх падения усугублялся чувством смущения и унижения, и все это нарастало, как снежный ком (фобия, вот твоя нежеланная сестричка – социальная тревожность). Я умоляла Линдси спустить меня на землю, пока я не начала ныть, плакать или каким-то другим образом позорить себя перед вновь прибывшими. В тот день – и в тот год – скалолазанием я больше не занималась. Но все же тем летом я купила пару треккинговых ботинок, заменив старые со стершимися подошвами. Эти новые ботинки, в строгом традиционном стиле и сделанные из кожи, а не из разных современных материалов, придавали мне уверенности на узких карнизах и крутых подъемах. Я им доверяла – и, похоже, когда их надевала, больше доверяла и самой себе. В конце того же лета, когда моя писательская карьера никак не складывалась, а задолженность по кредитной карте росла, я устроилась рабочей в одну из организаций, занимавшихся процветавшей в то время в Юконе разведкой полезных ископаемых. Было сделано несколько крупных находок, и в результате началась так называемая вторая золотая лихорадка: компании по добыче полезных ископаемых бросились столбить участки и брать пробы в надежде обнаружить крупные залежи золота. Я оказалась в отдаленном лагере, где жили и брали пробы почвы семь человек, на расстоянии сорока пяти минут на вертолете от ближайшей грунтовой взлетно-посадочной полосы и еще сорока пяти минут на маленьком самолете оттуда до ближайшей деревни и шоссе. Моей задачей было идти по отмеченной на карте линии, используя для навигации GPS, и через равные промежутки забирать образцы. Я копала на глубину примерно тридцать сантиметров, набирала в мешочек горстку земли для последующего тестирования в лаборатории, заполняла соответствующие бумаги, отмечала место на GPS и двигалась дальше. Довольно просто, но… сама местность оказалась испытанием. На плоских участках наша работа была бы как будто разложена на сетке. Но поскольку мы были в горах и собирали образцы почвы со склонов, то работали по контурам. Для каждого из нас определялся уровень высоты на день (скажем, 1200 или 1300 метров), и мы изо всех сил старались ее соблюдать. На что бы мы ни наткнулись, нужно было придерживаться намеченного маршрута, даже если приходилось продираться через густые заросли, взбираться по крутым осыпающимся склонам, как горные овцы, или перелезать и обходить голые скалы. Эта работа – места, по которым мне приходилось ходить одной, и то, что мне приходилось делать, – меня пугала, но меня ни разу не сковало ужасом, я ни разу не расклеилась. Я преодолевала все испытания и с каждым днем становилась сильнее и увереннее в себе. Когда через месяц я вернулась домой, друзья шутили, что все, что мне было нужно для избавления от страха, это хороший стимул: с одной стороны, минус десять тысяч долларов на счету, а с другой – возможность зарабатывать двести долларов в день плюс проживание и питание, чтобы гасить кредит. Это стало моим личным, пусть и временным, чудесным избавлением. Я начала думать, что мне, возможно, становится лучше, пусть и немного. По крайней мере я лучше контролировала себя, даже если боялась почти так же, как прежде. Такой смелости, как во время работы по сбору образцов почвы, я больше не проявляла, но продолжала ходить в пешие походы. Я выбирала маршруты с осторожностью, и мне больше ни разу не приходилось ложиться на землю, чтобы спастись. Я начала заниматься ледолазанием, обычно зимой, вместе с Райаном и Кэрри, – выяснилось, что этот вид спорта одновременно очень страшный и очень классный. В течение нескольких лет мне казалось, что я постепенно решаю свою «проблему с высотой», как я ее обычно называла. А потом наступил крах на «Стандартном», и вся работа пошла насмарку. Я перегруппировалась, полная решимости попробовать снова. Первым шагом стал прыжок с парашютом, отчаянная попытка преодолеть страх силой. Но, когда эта попытка так эффектно провалилась, я решила предпринять что-нибудь попроще, поспокойнее. Поэтому летом после случая на замерзшем ручье и год спустя после смерти мамы я отправилась в книжный магазин и купила «Будь свободен. Жизнь без тревоги и фобий. Рабочая тетрадь»[6] (The Anxiety and Phobia Workbook). Дома я открыла главу «Помощь при фобиях: экспозиция» и прочитала советы, упражнения и задания, которые там предлагались. В книге было сказано, что я могу разработать собственную программу, что немного упорства – и я смогу излечиться. Я решила выстроить для себя «самодельную» программу лечения, или, по крайней мере, какой-то механизм преодоления страха. Я научусь забираться на скалы, в первый раз приложив настоящие усилия и с полной ответственностью, и использую этот процесс обучения как терапию по преодолению боязни высоты. С того первого выхода с Линдси я несколько раз занималась скалолазанием, плохо и со страхом. Я не тренировалась систематически, потому что скалолазание нравилось мне даже меньше, чем ледолазание, а страха было ничуть не меньше. И все же я осознала, что это занятие вполне доступно и одно и то же можно повторять много раз. Можно лазать по скалам в Уайтхорсе столько, сколько хочется. Было и еще одно преимущество: это определенно пугало меня до смерти. Но в рабочей тетради говорилось, что если я хочу осуществить свой план, то должна быть готова пойти на риск, научиться терпеть дискомфорт и упорно идти вперед. Я намеревалась победить свой страх, заставляя себя испытывать его снова и снова. После смерти мамы мы с отцом стали больше разговаривать. Нельзя сказать, что раньше мы не были близки: в детстве я жила у него каждую вторую неделю, мы вместе обедали, слушали радио и обсуждали новости дня. Он учил меня слушать внимательно и думать критически, выстраивать собственные аргументы и находить слабину в аргументах других. Помню, как он играл адвоката дьявола, сидя напротив меня за обеденным столом и поощряя меня обдумывать свои убеждения и мнения, а потом формулировать и защищать их. Это страшно раздражало, но пошло мне на пользу. Позднее, после моего переезда на другой конец страны, у нас появился такой ритуал: когда я приезжала погостить, мы отправлялись в бильярдную, играли несколько партий, смотрели хоккей и говорили о политике. Но, когда мамы не стало, все изменилось, стало глубже. У нас никогда не было желания много говорить о чувствах, но теперь, когда мы оба болезненно осознавали зияющую брешь, которая образовалась в моей системе эмоциональной поддержки, стали стараться это обсуждать. Так что только после маминой смерти я узнала, что отец тоже когда-то боялся высоты. Для меня это было новостью. Я ведь всю жизнь видела, как он забирался на стремянку, чтобы сделать что-то по дому. В течение пары лет, когда я была еще совсем ребенком и когда закончился контракт, из-за которого мы переехали из Саскатуна в Оттаву, он зарабатывал на жизнь как разнорабочий, и я видела, как он забирался на крыши двух- и трехэтажных домов по соседству. Но отец подтвердил мне, что это правда. Он очень боялся высоты. В детстве ему постоянно снился сон, как он падает с вершины горы. Потом, летом, после окончания школы, он получил работу на сталелитейном заводе. Там от него требовалось подниматься по лестницам и ходить по узким мостикам над кирпичными печами, в которых плавилась сталь, одетым в асбестовый костюм для защиты от жара. Иногда ему приходилось чинить крыши этих печей, под которыми он видел кипящий металл. Как и я во время работы на руднике, он, просто по необходимости и не совсем понимая, что делает, прошел программу неформальной экспозиционной терапии по лечению страха высоты. И это сработало. Мы оба задавали себе вопрос, не унаследовала ли я этот страх от него. Позже я узнала, что это вполне возможно. Мы до сих пор полностью не понимаем причины фобий и механизмы их приобретения. Есть разные теории, но могу поспорить, что ни один ответ не будет единственно верным, что не существует единой теории, которая объяснила бы все фобии. Существует, правда, объяснение с точки зрения эволюции, согласно которому фобии являются остаточным следствием рациональных страхов, которые определяли поведение древних людей и давали им возможность выживать. Когда-то они представляли собой жизненно необходимые реакции, но теперь стали рудиментарными, как зубы мудрости. В «Фобиях» (где дается общее представление об истории и развитии научных исследований этого феномена) Хелен Сол пишет: «Устройство мозга определяет, насколько мы готовы испугаться чего-то. Оно выступает в качестве своеобразного шаблона для наших страхов». Множество конкретных фобий хорошо вписываются в это объяснение: боязнь высоты, акул, змей, замкнутых пространств, темноты. Все это могло убить охотника-собирателя. А эволюционная точка зрения может помочь объяснить, почему современные объекты, которых мы должны были бы бояться (например, машины или оружие), не вызывают фобий. Но эти объяснения не слишком помогут в случае социальных фобий или агорафобии. Трудно представить, какие преимущества подобные страхи дали бы древнему человеку для выживания в первобытном сообществе, под открытым небом. Кроме того, существует вероятность того, что фобии представляют собой наследственное явление, записанное в генах и передающееся от поколения к поколению в семье. Одно широкомасштабное исследование семей, фобий и других тревожных расстройств, проведенное в Нью-Йорке, показало: вероятность того, что близкие родственники людей, которые подвергались лечению от конкретных фобий, сами будут страдать от какой-нибудь фобии, в три раза выше. Члены семьи будут страдать от похожих, но не тех же самых фобий. Сол пишет: «Если родитель боялся собак, ребенок будет бояться кошек; если девочка боится темноты, ее брат, скорее всего, будет бояться высоты». По-видимому, конкретные категории фобий концентрировались в рамках семьи, при этом, похоже, они не являлись факторами риска тревожных расстройств, депрессии или социальных фобий. Эбби Фаер, которая провела и описала это исследование, утверждает, что конкретные фобии передаются генетически как «дискретный набор» генов, отделенный от тех, что связаны с более общими тревожными расстройствами. Другие исследователи не согласны с такой точкой зрения и утверждают, что для всего набора этих состояний имеется «зонтичный» ген. Сол пишет: «Обе эти точки зрения едины в том, что развитию фобий способствуют как генетика, так и окружение». До сих пор эти гипотезы не подтверждены генным картированием окончательно. С генной теорией связана мысль о том, что фобии являются продолжением наших личностей, нашей сущности. В 1950-х годах американский психолог Джером Каган заинтересовался тем, как человеческая личность сохраняется на протяжении всей жизни – и сохраняется ли она вообще. В ходе долгосрочного исследования личности он проводил контрольные проверки ряда взрослых людей, которые впервые стали объектами исследования десятилетиями раньше. Он обнаружил, что в широком смысле эти взрослые превратились в людей, очень отличающихся от тех, какими они были в детстве. Однако одна характеристика остается относительно стабильной. Как пишет Сол: «Дети, которые боялись странного и нового, превратились во взрослых с теми же проблемами». Каган продолжал вести свое долгосрочное исследование в надежде лучше понять то, что теперь известно как ингибиция (торможение): особенность характера, которая заставляет детей избегать незнакомцев, а не проявлять любопытство (как я пряталась в длинной маминой юбке, когда была застенчивой малышкой). Позднее Каган проводил исследования вместе с еще одним психологом, Джеральдом Розенбаумом, который изучал взрослых с тревожными расстройствами и агорафобией. Розенбаум и Каган отобрали группу детей с семейной историей тревожных расстройств и проанализировали их страхи, сравнивая с поведением участников долгосрочного исследования Кагана, в семейной истории которых не отмечалось расстройств такого рода. Ученые хотели понять, имеются ли связи между ингибированием и более широкими проблемами тревожности и фобий, и если да, то какого рода. Их результаты оказались вполне однозначными. Как пишет Сол: «Если родители страдали паническими расстройствами и агорафобией, у их детей с большей вероятностью будет проявляться ингибиция, чем у детей здоровых родителей». Такие дети, независимо от статуса их родителей, находились в зоне повышенного риска тревожных расстройств. Всегда нелегко разделить то, что дано от рождения, и то, что обусловлено воспитанием. И детей с «ингибированным» темпераментом намного больше, чем людей с социальными фобиями. Но исследование Кагана и Розенбаума предполагает, что ингибиция у ребенка является фактором риска более серьезных проблем, независимо от того, приобретают ли они родительскую модель тревожности и избегания. Идею о том, что фобии возникают непосредственно из предшествующего отрицательного опыта, также нельзя списывать со счетов. Вспомните Маленького Ганса и его боязнь лошадей, только вместо фрейдистского толкования, согласно которому Ганс на самом деле боится жестокого возмездия отца за свое вожделение к матери, имеет место нечто гораздо более простое. Мальчик видит, как лошадь падает на землю, мальчика пугает это зрелище, звуки, страх и сила животного – и теперь мальчик боится лошадей. Логично, не правда ли? И по-видимому, это действительно объясняет некоторые фобии. Однако проведенное в Новой Зеландии исследование детей, которые в раннем детстве серьезно пострадали от падения с высоты, показало, что на самом деле, став взрослыми, люди из этой группы реже страдали от акрофобии, чем население в целом. Исследователи подозревают, что к падениям в детстве привели прежде всего отсутствие страха и более безрассудный характер. Получилось так, что эти падения не вызвали фобию и никак не повлияли на бесстрашие. Многие годы я задавала себе вопрос, не явилась ли моя боязнь высоты результатом того случая на эскалаторе в аэропорту Пирсона. Однако проблема с этой теорией состоит в том, что я очень ясно помню свой страх и он одолел меня еще до того падения. Откуда он взялся? Виновата эволюция? Отцовские гены? Мой в целом пассивный или нерешительный характер с детства? Возможно, нет способа узнать это наверняка. Но ученые изучали акрофобию саму по себе, не пытались объяснить сразу все фобии. В одном из исследований предлагается ключ к разгадке. Если я хоть чем-то похожа на участников этого исследования, то у меня, вероятно, довольно слабый контроль движений собственного тела в пространстве, а также чрезмерная зависимость от визуальных ориентиров (которые искажаются высотой), что мешает мне перемещаться по миру. Другими словами, я боюсь упасть с высоты, потому что я с большей, чем другие люди, вероятностью оттуда упаду. Основой для статьи, опубликованной в Journal of Vestibular Research в 2014 году, послужило исследование группы немецких ученых, которые изучали движения глаз и головы у людей с боязнью высоты и у контрольной группы в тот момент, когда они смотрели с балкона. Исследователи обнаружили, что испытуемые с боязнью высоты имели тенденцию ограничивать взгляд, зафиксировав голову в одном положении, а глаза – на линии горизонта, они не смотрели вниз или по сторонам на то, что их окружает. Такое описание покажется знакомым любому, кто хоть когда-нибудь чувствовал боязнь высоты или пробовал помочь кому-то, кто боится: «Не смотри вниз. Что бы ни произошло, не смотри вниз». Если верить этому исследованию, моя реакция приводит к следующему: я фиксирую взгляд на линии горизонта в качестве защитного механизма против страха, но, поскольку корнем этого страха является моя чрезмерная зависимость от зрительных ориентиров, ограничение поля зрения только ухудшает ситуацию. Получается замкнутый круг. Мозг знает, что тело плохо справляется с определением высоты, поэтому в качестве предупреждения посылает сигнал страха. Реагируя, тело застывает, а это только повышает вероятность, что я действительно нанесу вред своей неуклюжей личности. Поэтому рациональная, казалось бы, реакция на обоснованное беспокойство замыкается сама на себе, и я вряд ли смогу устоять на прочной стремянке. Конечно, это всего лишь одна статья, одна теория из многих. Но, если подумать о том, как я веду себя, когда меня охватывает страх высоты, кажется, что мой опыт в эту теорию полностью укладывается. Существует множество теорий относительно причин фобий, но точно так же существуют различные теории того, как с ними бороться. Фрейд и Маленький Ганс проложили путь в XX век. Научная школа Фрейда придерживалась мнения, что выявление подсознательных ассоциаций и влечений, которые управляют связанным с фобией поведением, должно решить проблему. За ними последовали Джон Уотсон, Розали Рейнер и Маленький Альберт. Теперь стало ясно, что страхи могут быть искусственно вызванными, что воспоминания о прошедших событиях могут быть явно связаны с более поздними реакциями страха. Там, где Фрейд во главу угла ставил бессознательные желания, новая школа обращала внимание на действия страдающего фобией человека, главным образом на его поведение. В книге «Страх: культурная история» Джоанна Бурк пишет: «Бихевиористы рассматривали страх как не поддающиеся адаптации условные рефлексы». И для этого нашлось решение.