– Вот подписанное признание. Дэн Кобли шагнул к нему. – Покажите мне, – потребовал он. Каноник замешкался, покосился на епископа. Церковный суд не имел никаких обязательств перед сыном осужденного. Однако Джулиус, похоже, решил, что не следует дальше злить недовольных. Он пожал плечами, и Линкольн протянул бумагу Дэну. Тот тщательно изучил документ. – Эту подпись поставил не мой отец! – воскликнул он и показал лист людям, стоявшим поблизости. – Вы знаете руку моего отца. Убедитесь сами, это не его подпись! Несколько горожан утвердительно закивали. – Он не мог писать без посторонней помощи, только и всего, – раздраженно пояснил Джулиус. – Значит, вы пытали его, пока… – Дэн умолк, по его лицу потекли слезы, но он совладал с собой. – Вы пытали его, пока он не смог держать перо в руках, а потом говорите, будто он это подписал! – Будто?! Ты обвиняешь епископа во лжи? – Я лишь говорю, что мой отец не сознавался в ереси! – Откуда тебе знать… – Он никогда не считал себя еретиком! И сознаться в том, чего нет и не было, мог только по одной причине – под пытками! – Милость Божья помогла ему убедиться в ошибочности прежних воззрений. Дэн выразительно посмотрел на искалеченного отца. – Вот что случается, значит, с людьми, о спасении души которых молится епископ Кингсбриджа? – Хватит! Суд не намерен далее выслушивать подобные оскорбления! Тут вдруг влез с вопросом Нед Уиллард: – А где дыба? Трое судей-святош молча воззрились на него. – Филберта растягивали на дыбе, это понятно, но где именно? – уточнил юноша. – Прямо тут, в соборе? Или во дворце архиепископа? В подвале здания суда? Хотелось бы знать, где установлена дыба. Думаю, жители Кингсбриджа имеют полное право это знать. В Англии пытать запрещено, требуется особое разрешение Тайного совета. Так кто же разрешил пытать задержанных в Кингсбридже? После долгого молчания каноник Линкольн произнес: – В Кингсбридже нет дыбы. Нед поразмыслил над ответом. – Выходит, Филберта пытали где-то в другом месте? По-вашему, это вас оправдывает? – Он уставил палец в епископа Джулиуса. – Хотя не важно. Филберта могли пытать хоть в Египте, но если его туда отправил епископ, значит, он и был палачом. – Молчи, мальчишка! Нед решил, похоже, что добился своего. Он повернулся к епископу спиной и смешался с толпой. Декан Ричардс, высокий и сутуловатый мужчина лет сорока, поднялся со своего места. – Милорд епископ, прошу проявить милосердие, – сказал он своим обычным примирительным тоном. – Филберт, конечно, еретик и глупец, никто этого не отрицает, но следует помнить, что он христианин и пытался по-своему почитать и восхвалять Господа. Нельзя казнить человека за это похвальное желание. Декан сел. Зрители одобрительно загудели, соглашаясь с Ричардсом. Большинство из них были католиками, а потому при двух предыдущих монархах считались протестантами и еретиками – и помнили, каково ощущать себя гонимыми и преследуемыми. Епископ Джулиус одарил декана взглядом, исполненным снисходительного сожаления, и провозгласил, не ответив прямо на просьбу Ричардса: – Филберт Кобли повинен не только в следовании ереси, но в распространении оной. Как принято при рассмотрении подобных случаев, он приговаривается к отлучению от церкви и сжиганию на костре. Приговор будет приведен в исполнение светскими властями завтра на рассвете. В стране применялись различные казни. Знатные преступники обычно удостаивались скорейшего способа распрощаться с жизнью – им рубили головы, с одного удара, если палач оказывался искусником своего дела; правда, если топор доставался неумехе, казнь занимала добрую минуту и требовалось несколько ударов, чтобы наконец отделить голову от шеи. Изменников вешали, предварительно отрубая им руки и ноги, а потом трупы рубили на куски. Того, кто отважился ограбить храм и был пойман, ожидало свежевание – с него заживо срезали кожу остро наточенным ножом; опытный мастер-палач мог снять с человека кожу целиком с одного надреза. А еретиков сжигали. Не сказать, чтобы приговор церковного суда потряс горожан, но все же они встретили слова епископа молчанием, в котором угадывались растерянность и страх. В Кингсбридже до сих пор никого не сжигали. Теперь, подумалось Неду, нам суждено пересечь эту роковую черту; юноша был уверен, что другие горожане испытывают схожие чувства. Внезапно заговорил Филберт, на удивление громко и отчетливо; должно быть, он долго копил немногие остававшиеся силы ради этого мгновения. – Хвала Всевышнему, мои мучения скоро оборвутся, но твои муки, Джулиус, богохульствующий ты дьявол, еще даже не начались! – Зрители изумленно ахнули, услыхав такое оскорбление, а Джулиус в ярости вскочил. Увы, он не мог лишить осужденного последнего слова. – Знай, Джулиус, тебя ждет преисподняя, и твои муки не оборвутся никогда! И да проклянет Господь твою бессмертную душу! Молва уверяла, что проклятие умирающего обладает особой силой. Возможно, Джулиус презирал подобные суеверия, однако все видели, что епископ испугался – и взбеленился настолько, что перестал владеть собой. – Увести его! – крикнул епископ. – И очистите храм! Суд окончен! После чего быстрым шагом удалился из трансепта. Нед с матерью возвращались домой в угрюмом молчании. Фицджеральды победили. Они убили человека, который их якобы обманул, разорили Уиллардов – и помешали своей дочери выйти замуж за Неда. Поражение выглядело сокрушительным. Джанет Файф подала скудный ужин из холодной ветчины. Элис за едой выпила несколько стаканов шерри – испанского вина, которое привозили из Севильи[30]. – Пойдешь в Хэтфилд? – спросила она, когда Джанет вышла. – Пока не решил. Марджери еще не замужем. – Даже если Барта завтра хватит кондрашка, Фицджеральды все равно не отдадут ее за тебя. – На прошлой неделе ей исполнилось шестнадцать. А через пять лет она сама сможет выбирать, за кого выходить. – Ты что, встанешь на прикол, как судно без команды, на такой-то срок? Не позволяй отнимать у себя жизнь. Нед понимал, что мать права. Спать он ушел рано и долго лежал, глядя в потолок. Дневные события почти убедили его, что нужно идти в Хэтфилд, однако он по-прежнему терзался сомнениями. Ведь отъезд будет означать крушение всяких надежд. Нед заснул лишь посреди ночи, а разбудил его поутру шум снаружи. Выглянув в окно спальни, он увидел на рыночной площади с полудюжины факелов и группу мужчин, которые таскали и складывали хворост для скорой казни. Ими руководил шериф Мэтьюсон, высокий и плечистый, препоясанный мечом; ну конечно, священник может осудить человека на смерть, но ему не пристало и не позволено самому вершить приговор. Нед набросил накидку поверх ночной сорочки и вышел из дома. В утреннем воздухе витал запах древесного дыма. Семейство Кобли явилось на площадь в сопровождении других протестантов. Очень скоро под сенью собора собралась изрядная толпа. Первые лучи восходящего солнца заставили пламя факелов побледнеть, и стало видно, что перед собором ожидают около тысячи человек. Стражники покрикивали, оттесняя зевак на положенное расстояние. Все разговоры в толпе стихли, когда со стороны здания гильдейского собрания показался Осмунд Картер. Вместе с другим стражником Картер опять нес деревянное кресло, на котором распростерся Филберт Кобли. Страже пришлось пустить в ход тумаки, чтобы приложить этим двоим дорогу: люди пятились неохотно, будто они были бы не прочь помешать казни, – но для открытого возмущения толпе не хватало заводилы. Под безутешные причитания женщин из семейства Кобли беспомощного главу семьи привязали к деревянному колу, вбитому в землю. Ноги его совершенно не держали, он обвисал на веревках, и Осмунду пришлось привязать Филберта покрепче, чтобы тот не упал. Стражники обложили кол хворостом. Епископ Джулиус начал читать молитву на латыни. Осмунд подобрал один из факелов, при свете которых велись ночные приготовления. Он встал перед Филбертом и посмотрел на шерифа Мэтьюсона. Тот поднял руку, показывая, что нужно повременить. А сам повернулся к Джулиусу. Миссис Кобли зашлась в истошном вопле, забилась, и родные с трудом ее удерживали. Джулиус кивнул. Мэтьюсон опустил руку, и Осмунд поднес факел к груде хвороста у ног Филберта Кобли. Сухое дерево занялось мгновенно; пламя взметнулось вверх, словно в приступе бесовского веселья. Филберт тоненько вскрикнул. Дым от костра повалил на стоявших ближе всех зевак, и те подались назад. Вскоре над площадью поплыл иной запах, одновременно знакомый и отвратительный – запах жарящегося мяса. Филберт кричал не переставая, и среди воплей боли порою звучали членораздельные слова: – Прими меня, Иисусе! Прими меня, Господи! Прими, молю! Но Иисус не спешил снизойти к его мольбе. Неду доводилось слышать, что милосердные судьи иногда позволяли родственникам повесить на шею осужденному мешочек с порохом, чтобы ускорить кончину жертвы. Однако Джулиус, по всей видимости, не проявил снисхождения. Нижняя часть тела Филберта сгорала в пламени, а сам несчастный еще жил. Крики, которые он испускал в муках, невозможно было слушать, они больше походили на скулеж перепуганного животного, чем на человеческий голос. Наконец Филберт умолк. Наверное, не выдержало сердце – или он задохнулся от дыма; а может, пламя выжгло ему разум. Так или иначе, крики стихли. Огонь продолжал пылать, мертвое тело Филберта Кобли превратилось в черную головешку. От запаха подташнивало все сильнее. Нед мысленно возблагодарил небеса за то, что все закончилось. 3 За свою короткую жизнь я никогда прежде не видел ничего столь ужасного и омерзительного. Не знаю, как вообще люди могут творить подобное, и не понимаю, почему Господь это допускает. Матушка однажды сказала – и я запомнил эти слова на все оставшиеся годы: «Когда кто-то верит, что ему ведома Божья воля, и намеревается исполнить эту волю, невзирая на цену, которую придется заплатить, такой человек становится опаснее всех на всем белом свете». Люди стали расходиться с рыночной площади, но я задержался. Взошло солнце. Его лучи не достигали обугленных останков Филберта, ибо костер развели в могучей тени собора. Я думал о сэре Уильяме Сесиле и о нашем с ним разговоре по поводу Елизаветы в двенадцатый день Рождества. Он тогда сказал: «Она повторяла мне много раз, что, если станет королевой, постарается сделать так, чтобы ни один англичанин впредь не лишался жизни за свою веру. Сдается мне, это достойная цель».