Барни решил вмешаться и спросил Санчеса: – Почему вы не построите мастерскую для своего второго сына? Санчес одарил юношу надменным взором, будто только теперь заметил постороннего. Должно быть, он полагал, что Барни станет молчать, пока к нему не обратятся. На вопрос ответил Карлос: – У нас в Испании всем в ремеслах заправляют корпорации. Они как английские гильдии, разве что сильнее привержены старине. Корпорация ограничивает число печей в городе. – Правила требуют высокого качества, – прибавил Санчес, – а мошенников изгоняют из дела. – А еще следят, чтобы дешевое сырье не обрушило цены, верно? – проявил осведомленность Барни. Карлос кивнул. – Санчес входит в городской совет мастеров по металлу, Барни. Гость утратил всякий интерес к юноше-англичанину. – Карлос, мой друг и сосед, ответь, пожалуйста, на простой вопрос. За какую цену ты уступишь мне свою мастерскую? Карлос покачал головой. – Она не продается. Санчес с видимым усилием подавил вспышку гнева и заставил себя улыбнуться. – Могу предложить полторы тысячи. – Я не продам ее и за пятнадцать тысяч. Барни заметил, что тетушка Бетси тревожится все сильнее. Она, очевидно, боялась Санчеса и опасалась, что Карлос своим упрямством изрядно того разозлит. Карлос тоже углядел беспокойство тетушки и продолжил чуть дружелюбнее: – Но благодарю вас за ваше щедрое предложение, сосед Санчо. Прозвучало любезно, но совершенно неискренне. Санчес отбросил притворство. – Ты пожалеешь, Карлос! Крус счел, что и ему нет смысла притворяться дальше. – Что вы такое говорите, сосед Санчо? Неужто вы мне угрожаете? Санчес словно не услышал вопроса. – Если твои дела пойдут плохо, ты еще пожалеешь, что не взял мои деньги! – Как-нибудь обойдусь. Простите, но у меня много работы. Королевский оружейник ждет железо. Разъяренный столь откровенным указанием на дверь, Санчес поднялся. Тетушка Бетси проговорила: – Надеюсь, вам понравилось вино? Это наше лучшее. Санчес не потрудился ответить на досужую болтовню какой-то там старухи. Вместо того он бросил Карлосу: – Мы еще потолкуем! Барни заметил, что Карлос сдержал рвавшийся с языка язвительный ответ и ограничился молчаливым кивком. Уже собравшись уходить, Санчес углядел новую печь. – Что это? – делано изумился он. – Никак вторая печь? – Мою старую пора менять, – сказал Карлос, вставая. – Спасибо, что зашли, Санчо. Но Санчес не пошевелился. – Мне твоя старая печь кажется вполне рабочей. – Когда новая будет готова, старую тут же разберут. Я знаю правила не хуже вашего. Прощайте. – Странная она какая-то, – пробормотал Санчес, разглядывая печь. Карлос перестал прятать раздражение. – Я внес кое-какие улучшения в привычное устройство. Это не запрещено. – Не горячись, сынок, мне просто любопытно. – А я просто говорю – прощайте. Санчеса нисколько не задела откровенная грубость Карлоса. Он изучал новую печь не меньше минуты. Потом молча повернулся и ушел. Двое телохранителей последовали за ним. Никто из них за все это время не издал ни звука. Когда Санчес отошел настолько, что уже не мог услышать, тетушка Бетси сказала: – С таким дурным человеком не стоит затевать вражду. – Знаю, – ответил Карлос со вздохом. 2 Той ночью Эбрима возлег с бабкой Карлоса. На мужской половине дома Карлос и Барни спали наверху, а Эбрима обычно ночевал на циновке на полу нижнего этажа. Но той ночью африканец пролежал, должно быть, с полчаса, дожидаясь, пока все заснут и в доме установится тишина; затем поднялся и осторожно пробрался на женскую половину. Скользнул в постель к Элисе, и они предались любви. Да, Элиса была старой и уродливой белокожей женщиной, но в темноте ее уродство не бросалось в глаза, а ее тело было теплым и податливым. Эта старуха всегда была добра к Эбриме. Он нисколько ее не любил, ничего подобного, однако ничуть не скупился, одаривая женщину тем, что ей требовалось. Потом, когда Элиса задремала, Эбрима лежал без сна и вспоминал, как все случилось в первый раз. Его привезли в Севилью на корабле работорговцев и продали отцу Карлоса десять лет назад. Он тосковал по дому и семье, был одинок и близок к отчаянию. Как-то в воскресенье, когда все домочадцы отправились в церковь, бабка Карлоса – Барни звал ее тетушкой Бетси, а Эбрима величал Элисой – наткнулась на него, плачущего в укромном уголке. К изумлению раба, она осушила его слезы поцелуями и прижала его голову к своей мягкой груди; истосковавшийся по простому человеческому участию, он тогда жадно накинулся на нее. Эбрима понимал, что Элиса его использует, что она в любое мгновение может разорвать эти отношения, – понимал, но сам отказаться не мог. Ведь она была единственным человеческим существом, раскрывавшим ему объятия. Она дарила ему утешение все десять лет пребывания на чужбине. Когда Элиса захрапела, он поспешил вернуться на привычную циновку. Каждую ночь, прежде чем заснуть, Эбрима грезил о воле. Воображал, как возвращается в собственный дом, к женщине, которая была его женой, а вокруг прыгают их дети. В своих видениях он обладал кошелем с деньгами, честно заработанными деньгами, и носил одежды, которые сам выбирал и за которые сам платил, а не хозяйские обноски. Из дома он уходил, когда вздумается, и приходил обратно, когда заблагорассудится, и никто, никто не порол его за опоздание. Всякий раз он засыпал с надеждой увидеть сон об этих чудесных временах, и порою надежда сбывалась. Он проспал несколько часов и пробудился с восходом солнца. Наступило воскресенье. Позднее он пойдет в церковь вместе с Карлосом, а вечером завалится в таверну, которой владел африканский раб-вольноотпущенник, и станет играть на те небольшие деньги, какие сумел скопить. Но теперь нужно кое-что сделать. Эбрима оделся и вышел из дома. Он миновал северные городские ворота и двинулся вверх по течению реки. Солнце начинало припекать. Около часа спустя он достиг уединенного места, где уже бывал раньше; тут по обеим берегам к реке подступали деревья. Эбрима остановился, огляделся и принялся совершать обряд поклонения воде. Здесь его ни разу не замечали, но если бы кто и увидел, то не заподозрил бы ничего дурного: со стороны выглядело так, будто он моется. Эбрима не верил в распятого бога. Он притворялся, что верит, поскольку так было гораздо проще, и его, конечно, окрестили, когда привезли в Испанию, но на самом деле его вера была иной. Белые не догадывались, что духи везде и повсюду, что они во всем – в чайках, в западном ветре, в апельсиновых деревьях. Наиболее могущественным же среди духов был речной бог; Эбрима знал это наверняка, потому что вырос в селении, стоявшем на берегу реки. Разумеется, в Севилье река была другой, от потока, на котором он вырос, его отделяло неведомо сколько миль, однако и здешними водами повелевал тот же могучий дух. Едва он вступил в реку, бормоча священные слова, на душу снизошло спокойствие, и он позволил воспоминаниям подняться на поверхность из глубин сознания. Он вспомнил своего отца, сильного мужчину с черными шрамами от ожогов на смуглой коже, оставленных каплями раскаленного металла; вспомнил мать, с обнаженной грудью половшую сорняки на грядках; вспомнил сестру, державшую на руках малыша, племянника Эбримы, которого ему не суждено увидеть взрослым… Никто из них никогда не слыхивал даже названия того города, где Эбрима ныне коротал свои дни, но все они чтили одних и тех же духов. Речной бог утешил печали раба. А под конец обряда он наделил Эбриму прощальным даром – силой. Эбрима вышел из реки, позволяя коже обсохнуть, и увидел, что солнце уже поднялось высоко; теперь он знал, что сможет терпеть и далее, хотя бы недолго. 3