Открываю — стоит лейтенант, совсем незнакомый. Такой длинный, настоящий «дяденька — достань воробышка». Я спрашиваю: — Вам кого, товарищ лейтенант? А он стоит — молчит, дверь разглядывает, меня, свои сапоги. Я удивился и опять говорю: — Кого вам? Тогда он прокашлялся и спрашивает: — Здесь проживает семья капитана Сазонова? — Здесь, — говорю. — А что вам надо? — Мне, — говорит лейтенант, — надо видеть кого-нибудь из семьи капитана. Тогда я сказал: — Я из семьи капитана. Я его сын. И тут, не успел я опомниться, как лейтенант меня обнял, поднял с полу, тискает: — Значит, ты Андрюша? Вырос-то как! Я думал, ты меньше! Мне твой батя о тебе каждый день рассказывал. Как вы с ним на лыжах в Сокольниках ходили, как в цирке были, как ты с каким-то парнишкой дружишь, по фамилии Гвоздик… — Не Гвоздик, а Винтик, Винтик! — закричал я во все горло. — А вы кто такой?! Как ваша фамилия?! — Коробков моя фамилия, а зовут Сергеем. Теперь лейтенант, а когда под командой твоего папаши воевал, был сержантом. Тут я как кинусь к нему: — Коробков! Сережа Коробков! Мы вас знаем! Мы вас очень хорошо знаем! Нам папа много про вас писал! Только мы думали, что вы погибли!.. Я втащил его за руку в комнату, усадил: — Подождите здесь, я сейчас за мамой сбегаю. Вот она обрадуется? Он еще что-то мне говорил, но я уже побежал за мамой. Я бежал через три ступеньки вниз, но мне все казалось медленно, и тогда я сел на перила и поехал, и вдруг у второго этажа наехал на маму. — Здравствуйте! Вот это замечательно! — сказала она насмешливо. — Ты что, маленький? Ты знаешь, что я никогда не разрешала тебе ездить по перилам? — Но тут она всмотрелась в меня и спрашивает: — Ты что такой? Случилось что-нибудь у нас? — Скорей, мама, иди домой! У нас знаешь кто? У нас Сережа Коробков сидит. Он не погиб вовсе. Он теперь лейтенант… Я еще что-то трещал, а мама уже летела наверх. Через пять минут мы сидели все трое рядом, и мама уже познакомилась с Сережей, и он стал рассказывать про папу и как они с ним воевали и дружили. Мама стала меня посылать за чайником, а я боялся что-нибудь пропустить и не хотел идти, и Сережа тогда обещал ничего без меня не рассказывать. Пока я бегал за чайником, я думал, что Сережа воевал вместе с папой и все были уверены, что он погиб, а он вот вернулся целый и совсем здоровый. А наш папа ничего не может говорить. И у меня кололо в горле, когда я про это думал. Потом Сережа снял шинель и пояс и умылся. Мама сказала ему, чтоб он считал наш дом своим, и он, наверное, очень обрадовался, что с ним так хорошо обходятся. Он сказал, что воображал меня гораздо меньше и ростом и годами, но теперь видит, что я уже вполне сознательный. Потом я подал на стол макароны, мы стали завтракать, и мама сказала, что у нас есть фотография, где Сережа и папа сняты вместе. — Там, на фото, у вас нет усов, а теперь вы с усами. Я потому вас и не узнал. А так непременно узнал бы, — сказал я. — Я помню, как нас с капитаном снимал один корреспондент, — сказал Сережа. — А ну, Андрюша, покажи мне эту карточку, если она у вас недалеко. — Недалеко! Я сейчас принесу, — сказал я и пошел в нашу с папой комнату. Фотография всегда лежит у папы на ночном столике. Я увидел, что папа проснулся и смотрит на меня. Я поздоровался с ним и говорю: — Ой, папа, кто к нам приехал! Сейчас ты увидишь! Я сейчас тебя одену, только на минуточку уйду — карточку показать одному человеку. — И сам беру со столика фотографию. Не знаю, что папа подумал, только он вдруг дернулся и забормотал ужасно недовольно. — Я сейчас ее обратно принесу. Ты не беспокойся, — сказал я. Но папа не слушал и продолжал громко бормотать. — Кто это у вас там? — спросил Сережа, прислушиваясь. — Как кто? Папа, — сказал я. — Какой то есть папа? — спросил Сережа и даже нахмурился. — Как какой?! Наш папа… А ваш капитан — Петр Николаевич Сазонов, — сказал я, удивляясь, почему это Сережа не понимает. Что тут с ним сделалось! Он вскочил со стула, всплеснул руками и закричал: — Как?! Капитан жив? Не умер?! Голубчики мои! Капитан жив! А я-то, остолоп, сижу, боюсь про него и заговорить. Уверен был, что нет капитана нашего на свете! От радости Сережа бросился обнимать и меня и маму, стул опрокинул. — Значит, вы не знали, что Петр Николаевич жив? — спросила мама. — Не знал, не знал! Я его убитым считал! Голубчики вы мои, ведь я к вам шел — боялся про него и говорить! — повторял Сережа. Вдруг он спохватился: — Да что же мы ждем? Он встал, кажется? Скажите ему, ведь и он, небось, обрадуется, когда меня увидит… — И Сережа приоткрыл дверь в соседнюю комнату. — Товарищ капитан, это я, Коробков! Явился из долговременной командировки! Выходите, товарищ капитан! — Он торопливо надел пояс, одернул гимнастерку. — Наш капитан любит, чтобы все аккуратно было… Мама грустно посмотрела на него: — Можете не стараться, Сережа. Он все равно не заметит… — Почему не заметит? Капитан всегда все замечал. Он каждую расстегнутую пуговицу, бывало, видел, — сказал Сережа. — Бывало… Мама отвернула лицо. Сережа посмотрел на нас и, видно, что-то понял. — Что с ним, с капитаном? — торопливо спросил он. Голос у него стал тревожный. Нечего делать, пришлось нам рассказать Сереже все с самого начала. Мама показала ему письмо из дома инвалидов и рассказала, как она туда ездила и в каком состоянии привезла папу, как мы за ним ухаживали, — словом, все, все рассказала. И чем дальше она рассказывала, тем все темнее становилось Сережино лицо. В некоторых местах рассказа он брал меня и маму за руки: — Голубчики вы мои! Бедные мои! Мама рассказала Сереже про то, как я никуда не ходил, только учился и ухаживал за папой, и Сережа в этом месте положил мне руку на плечо и посмотрел на меня как-то особенно. Потом мама стала рассказывать про фотографию и про кино, как папа там узнал танки, и в это время из соседней комнаты опять раздалось бормотанье. — Это папа зовет меня. Хочет, чтоб я его одел и умыл, — сказал я. 10 апреля, через два часа Я потянул за собой Сережу. — Пойдемте. При мне он не будет так волноваться. А то он, как увидит военного, так прямо дрожит… Сережа все-таки опять одернул гимнастерку, и мы с ним и с мамой вошли в папину комнату. Папа уже сидел на постели и посмотрел на нас с беспокойством. Я подошел к нему, хотел помочь ему еще выше приподняться на подушках, а он как дернется! Вижу — уставился на Сережу, глаза огромные, задрожал, белый стал, как подушка. — Сережа, он вас боится! Я положил ему руки на плечи, чтоб успокоить, только он не обратил на меня никакого внимания и продолжал во все глаза смотреть на Сережу. И вдруг подымается с постели, как был, в одном белье, шагает к нам и говорит совсем явственно: — Се-ре-жа! Сережа как ринется к нему: — Заговорил! Заговорил! Голубчики вы мои! Товарищ капитан! — Он схватил папу в охапку, как ребенка, обернулся к нам: — Слышите? Слышите? Он говорит!