Иван Харитонов все сделал по совету. И лимонное деревце продолжало расти и крепнуть. А еще через весну появились на деревце цветы — бело-розовые и очень пахучие. И, словно заразившись молодостью, зацвели две яблони в саду Ивана. Глазели прохожие якутяне сквозь новую изгородь на сад. Сад стоял в дыму лепестков, и прохожие щелкали языками от удовольствия. Но прошло лето, и уехал Иван Харитонов… Нет, нет, не совсем уехал, а только в отпуск! Он поехал в город, где жил его знаменитый тезка — старый садовод. Усадил старый садовод Ивана за стол. Позвал своих молодых садоводов, распорядился: — Покажите ему все, что у меня выросло. И понесли, потащили на стол персики, пушистые, как ребячьи щеки, загорелые груши, янтарный и сладкий виноград, рубиновую вишню. Завалили плодами весь стол и стали кругом — смотрят на Ивана. Захлебнулся Иван Харитонов! — Как? — спрашивает. — Как вы все это вырастили?.. И рассказал знаменитый тезка старый садовод, что не так легко было уломать природу. Не хотели южные гости расти на севере, капризничали, болели и умирали. Сотни деревьев высаживал старый садовод, и только единицы выживали. Тогда взял он деревья, растущие на разных концах земли — одно на Крайнем Севере, другое на Крайнем Юге, — и поженил — скрестил их. От этого брака появились новые деревья, способные жить и давать плоды на северной земле. — Так, значит… — сказал Иван Харитонов, — так, значит, я могу мою яблоню скрестить с какой-нибудь французской и получить плоды?.. И он от радости даже начал заикаться. — Да, — сказал старый садовод, — только помни, что я десятки лет работал здесь, в этом городе, и терпеливо ждал плодов. Из отпуска вернулся Иван Харитонов, задаренный подарками старого садовода. Два парня тащили его багаж — завернутые в рогожку, закутанные сеянцы. Не раздеваясь, не сняв фуражки, бросился Иван в сад к лимонному дереву. И ахнул Иван: крохотный, чуть больше желудя, висел на ветке совсем еще зеленый лимончик. Повернулся Иван и бегом — на электростанцию, к директору: — Пиши. Удивился директор: — Что с тобой? Что писать? Стал Иван громко диктовать: — Пиши: бригадир Харитонов И. В. закрепляет себя на электростанции до… ну, до конца пятилетки. Передохнул, подумал: — А там обязуюсь новый договор подписать. До конца следующей пятилетки. Поглядел директор на Ивана: — Значит, кончил бродяжить? Иван головой мотнул. — Не до того. У меня вон лимоны растут. …Поздней осенью в город, где жил знаменитый тезка Ивана Харитонова — старый садовод, пришла посылка. Так, маленький ящичек. Вскрыли его, а там столько опилок, соломы, ваты, что ужас! Наконец вытащили. Видят: что-то твердое и в три слоя папиросной бумаги завернуто. Сняли и бумагу. И тогда на ладонь старого садовода выкатился желтый, как маленькое солнце, лимон. _____ Серебряный щит Не знаю, кто первый у нас во дворе начал изводить Альку Сухонина. Вероятнее всего, пример подал, как всегда, Колька Свистунов, тот самый Колька, который приехал откуда-то из Сибири, ко всякому слову прибавлял «однако» и после был капитаном нашей дворовой хоккейной команды. Колька умел лучше всех уцепиться крюком за проезжающий грузовик и с шиком съехать вниз по улице на коньках. Он сильней всех подавал мяч в волейболе, и, когда мы отправлялись драться с соседним двором, он дрался свернутым в трубку кожаным поясом. Ходил Колька в матросской тельняшке, говорил прожженным мальчишеским басом и научил нас всех курить и насмешливо чмокать губами в кино, когда на экране показывали влюбленных. Наверное, он был грубым и недалеким парнем, но в то время всем нам Колька казался замечательным. Мы все норовили говорить басом, прибавляли кстати и некстати «однако» и докуривались до того, что у нас деревенело горло. Во всем дворе один только Алька Сухонин не восхищался Колькой, не подражал ему и, выходя во двор, по-прежнему держался особняком. — Это что, однако, за цапля? — спросил, увидев его в первый раз, Колька Свистунов. Мы захохотали. В самом деле, долговязый Алька с торчащим на затылке хохолком и подпрыгивающей походкой очень напоминал эту серьезную одинокую птицу. Мы все вместе росли во дворе и знали друг друга еще с тех пор, как мастерили в деревянных формочках песочные пирожки. Но, несмотря на такое давнее знакомство, Алька Сухонин к нам не прививался. Это был молчаливый, тихий, неловкий на вид мальчик. Он не ходил сообща драться с соседскими ребятами, не крал папирос, не стрелял из рогаток, не ездил на коньках за машинами. В волейбол Алька играл неважно, и его звали в команду, только когда уже решительно не хватало игроков. Про Альку было известно, что отец у него чего-то измеряет и часто ездит на какие-то объекты, а мать давно лежит больная и Алька делает всю работу в доме, даже, как говорили, стирает. Нам это казалось недостойным занятием, мы чуждались Альки и теперь обрадовались случаю посмеяться и подразнить. — Цапля! Цапля! — загоготали ребята, прыгая вокруг Альки. — Однако, чистюля. Девчатник — сразу видать, — сказал Колька, сморщив нос. Развалистой, особо пренебрежительной походкой он направился к Альке. Тот, делая вид, что не замечает обидчика, вынул ножик с четырьмя лезвиями — предмет нашей постоянной зависти — и принялся стругать какую-то щепку. — Отдай мой ножик, Цапля! — бесстыдно сказал Колька. — Сейчас же отдай! Алька вдруг ужасно покраснел. — Это ножик не твой, а моего отца! — сказал он срывающимся голосом. — И отстань от меня, пожалуйста. — Вон как мы разговариваем? — свистнул Колька и вдруг, изловчившись, изо всей силы ударил Альку под ложечку самым коварным, запрещенным даже у нас ударом. Внутри у Альки что-то екнуло, как в заводной игрушке. Он перегнулся пополам и выронил ножик. Колька тотчас же схватил его и спрятал в карман. Но, пока мы оценивали противников, Алька перевел дыхание, выпрямился и, повернувшись, направился к дому. — Га! Трус! Фискалить пошел! — радостно заорал Колька. — Трус! Цапля — трус! И как бы в ответ на его крик из дому вышел высокий седоватый человек — отец Альки — и отобрал у Кольки свой ножик с четырьмя лезвиями. С этого дня нашим любимым занятием стало изводить Альку. Отныне мы были убеждены, что он и трус и фискал, и стоило ему появиться во дворе, как тотчас же отовсюду неслись лай, свист, кудахтанье. Мы показывали ему языки, мы корчили гримасы, мы обливали его водой из шланга, мы стреляли в него из рогаток. Бедный Цапля похудел и побледнел, но держался стойко и по-прежнему выходил во двор. Теперь и в волейбол его не звали играть, даже если не хватало игроков: с трусом и фискалом никто не хотел водиться. Но время шло, мы вырастали. Нам уже надоела наша жертва, и мы мало-помалу отстали от Альки. У нас появились новые увлечения, новые игры. Теперь мы играли в войну, в рыцарей и в турниры. Мы рисовали щиты, клеили шлемы, вырезали из дерева мечи. Однажды, когда во дворе происходил рыцарский турнир и шел жаркий бой между Железной перчаткой и Оранжевым рыцарем Луны, на поле боя появился Алька Сухонин. На левой руке у него висел великолепно разрисованный и оклеенный серебряной бумагой щит. Поперек щита синей краской был выведен девиз: «Мужество побеждает все препятствия». Мы переглянулись: такого щита, да еще с девизом, не было ни у кого из наших рыцарей. Минуту казалось, что старой вражде конец и что Алька полноправным членом войдет в компанию. Но Железная перчатка, он же Колька Свистунов, пренебрежительно усмехнулся: — Девиз выбрал важный, а сам чуть что — в кусты. Знаем мы таких рыцарей, видали! — сказал он и захохотал. Алька вздрогнул, потупился и, неловко прижав к себе блестящий щит, ушел в подъезд. С того дня прошло несколько лет. Мы окончательно выросли и больше не играли в войну. А когда на нашу страну напал враг и началась настоящая война, многие из нас ушли в Красную Армию. Одетый в новую, пахнущую арбузом гимнастерку, с зеленым противогазом через плечо, я только к вечеру, в казарме, окончательно почувствовал себя бойцом третьего взвода саперного полка. Я лежал на койке под теплым шершавым одеялом, слушал шаги дневального и звуки затихающей казармы и перебирал в памяти впечатления последних дней: запись добровольцев у нас на заводе, потом склад, где нам выдавали обмундирование, сегодняшнюю вечернюю перекличку, на которой командир впервые назвал мою фамилию… На соседней койке пошевелились. Там, спиной ко мне, лежал такой же новоиспеченный красноармеец. Я посмотрел на него, и в очертаниях его спины, в черном хохолке, упрямо торчащем на затылке, мне почудилось что-то знакомое. Я кашлянул. Мой сосед повернулся, поднял голову, и я узнал Альку Сухонина. Наверное, лицо мое выразило не слишком большую радость, потому что Алька покраснел и конфузливо пробормотал: — Вот где пришлось встретиться. — Н-да, — сказал я сухо. — Мобилизовали? — Нет, — сказал Алька извиняющимся тоном, — я, знаешь, тоже добровольцем записался. Цапля — доброволец?! У меня невольно появилась нехорошая усмешка. Алька пристально поглядел на меня и, ничего не прибавив, снова повернулся лицом к стене.