Густые седые брови Снорри шевелятся. – Еще как моя. Твой муж присылает нам провизию. И ежели пойдут слухи, что ты шатаешься здесь, строишь глазки и виляешь хвостом, нам всем несдобровать. У нее екает сердце, но она превозмогает себя. – Сплетничать грешно, Снорри. А терять расположение епископа тебе сейчас не с руки. – Есть грехи и пострашнее, и они вполне заслуживают того, чтобы о них сплетничали, – злобно выплевывает он. Роуса отворачивается и уходит, но слышит, как он кричит ей в спину что-то о скромности и прелюбодеянии. Она гадает, где сейчас ее муж, удалось ли ему спастись. Вырвавшись из-под его влияния, она наконец увидела его таким, каков он есть на самом деле – напуганный человек, который отчаянно борется за жизнь в безжалостном мире. Она надеется, что он отыскал надежное убежище. Роуса нащупывает в кармане маленькую стеклянную женщину. Эта фигурка всегда будет напоминать ей о Йоуне. На месте отколовшейся руки торчит острый обломок. Роуса надавливает на него, и на пальце выступает кровь. Она с изумлением думает, до чего хрупким бывает тело и каким отчаянным упорством нужно обладать, чтобы выжить. Когда Сигридюр не видит, Роуса поглаживает живот: с каждым днем дотрагиваться до натянувшейся кожи все больнее. С тех самых пор, как они с Йоуном разделили ложе в сентябре, у нее не было месячной крови. Когда-нибудь округлившаяся фигура выдаст ее тайну. Но пока что ее знает только она и никто другой, и ей не грозят сплетни и косые взгляды. Как-то после Рождества, в которое они ели сушеную рыбу со skyr, но спиртного не пили, одним морозным утром, когда солнце почти не показывается из облачного склепа, с холмов спускается всадник. К седлу его приторочены сумки, набитые тканями, металлическими и сланцевыми тарелками и ножами, деревянными ложками и разными предметами роскоши. Сельчане окружают торговца. Они суют ему в руки кто половинки и четвертинки серебряных монет, кто отрезы полотна; некоторые предлагают кур в обмен вон на ту тарелку и моток пряжи за крохотный горшочек соли. Из рук в руки передают деньги и товары, из уст в уста – новости. Роуса узнает, что у побережья плавают большие льдины, что альтинг нынче соберется рано, что урожаи по всей стране очень скудны и люди умирают от голода. Сельчане вздыхают, качают головами и уходят, унося покупки с собой. Роуса дожидается, пока все разойдутся и торговец соберется ехать дальше. В кармане у нее лежит одна-единственная серебряная монетка, целая и тяжелая. – Что у тебя в этом мешке? – спрашивает она. Быть может, если он задержится еще немного, ей удастся разузнать что-нибудь о Стиккисхоульмюре. Торговец ухмыляется, подмигивает Роусе, развязывает веревку и кладет ей на ладонь что-то блестящее и холодное, как вода. Только эта вещица тверда на ощупь, и внутри нее темнеет нечто похожее на яйцо. Это примитивная женская фигурка из стекла – тонкие бороздки изображают пряди длинных волос. Роуса разглядывает овальный предмет в ее прозрачной сердцевине, и у нее перехватывает дыхание. Это крошечный младенец, любовно выточенный из дерева. Его прелестные ножки прижаты к животу, а ладошку он поднес ко рту и посасывает большой палец. Миниатюрные глаза закрыты. Мастер, по всей видимости, сделал чрево матери полым, чтобы ребенок в нем перекатывался. – Она прекрасна, – тихо говорит Роуса. – Но как деревянная фигурка оказалась внутри? – Понятия не имею, – хмыкает торговец. – Тот северянин, у которого я ее раздобыл, тоже не знал. Как такое вообще возможно? – Никак, – шепотом отзывается Роуса. Стекло и дерево. Первый материал тверд, но хрупок, а второй более податлив, но прочен. Казалось бы, их нельзя соединить. И все же вот она, эта вещица: стекло защищает дерево от сырости и гнили. Если стеклянная фигурка разобьется, деревянный младенец сгниет, но пока женщина невредима, ребенку в ее утробе ничего не угрожает. Роуса достает деньги из кармана. Изумленно взглянув на огромную серебряную монету, торговец кивает и берет ее. Судя по его широкой улыбке, сделку он счел выгодной. – Ты говоришь, что приехал с севера, – будто невзначай говорит она. – А в Стиккисхоульмюре не был? Он качает головой, и сердце ее падает. – Туда я и не заглядываю. Люди там суеверные, обычаи странные. Они держатся особняком и чужаков недолюбливают. Она вздыхает и уже собирается уходить, стиснув в кулаке стеклянную женщину, но тут торговец говорит ей вслед: – Впрочем, я кое-что слыхал от одного знакомого. Пустые сплетни, как по мне. Она оборачивается. – И что же? – На берегу нашли какого-то мужчину. Имени его не вспомню, но человек большой в тамошних краях. Ходят слухи, что он взял себе в помощники аульва. Он вроде бы убил двух жен и ударился в бега. По спине Роусы пробегает холодок: она представляет, как Йоун сидит взаперти в ожидании суда или как Эйидль приказывает Олаву жестоко расправиться с ним. – Куда его отвели? Где он теперь? Торговец смотрит на нее прищурившись. – Так он же мертв. Я вроде так и сказал. Похоже, что утонул. Тело обнаружили на берегу, но лодки так и не нашли. Кто-нибудь украл, наверное. Он был укрыт одеялом, сам целехонек. Странная история, ей-ей. Господи Иисусе, да что с тобой? Обопрись на меня. Он хватает ее за руку. Она пытается отдышаться, сжимая стеклянную фигурку так крепко, что та должна вот-вот разлететься вдребезги. – Я не хотел тебя пугать. Иной раз забываешь, что женщины такие чувствительные. Роуса качает головой. – Я не боюсь. Мне… мне пора. Она разворачивается и бросается бежать, прерывисто дыша, и останавливается только на берегу Хвитау. Воды ее ревут, и холодные брызги окропляют щеки Роусы, попадают ей в легкие, проникают в самые кости, пока она не начинает замерзать изнутри. Роуса сгибается пополам и воет, обхватив руками живот, чтобы хоть как-то согреть ребенка в своем чреве – ребенка, потерявшего отца. Вся она словно окаменела, оледенела, совсем как стеклянная женщина, зажатая в непослушных пальцах. Она еще сильнее стискивает этот вышедший из земных недр древний каменный осколок, который столетия раздробили в песок, а огонь превратил в вещицу невероятной красоты, совсем не похожую на прежнюю россыпь песчинок. Когда Паудль находит ее на берегу, уже стемнело. От холода она дрожит всем телом. Вода с ревом катится мимо, суля буйный разгул стихии, а затем – ледяную тишь. Роуса отводит глаза от реки. Ее муж мертв. Впервые в жизни она принадлежит сама себе. Как широко она, оказывается, может раскинуть руки, как по-новому чувствует их тяжесть. Прерывисто вздохнув, она обхватывает себя руками. Паудль утирает ее слезы. – Ты замерзнешь, – слабо улыбаясь, говорит он. – Смотри не изойди слезами до смерти, Роуса. – И он кладет теплую ладонь ей на щеку, склоняется ближе и целует ее в кончик носа. От этого прикосновения что-то в ее груди обрушивается. Наконец она поднимает на него глаза. Когда их взгляды встречаются, у нее кружится голова, екает в груди и пересыхает во рту, и она не в силах произнести ни слова. Она обвивает руками его шею, ладони его ложатся ей на талию, и она подается навстречу ему всем телом – кровью, костями, сердцем, дыханием. Она становится податливой, как вода. Паудль ведет ее по тропинке в укромную пещерку у реки, куда не заглядывает никто из сельчан. Он расстилает на земле плащ, они ложатся рядом, и он прижимает ее голову к своей груди. Ей кажется, что она плачет, а может, это не ее слезы, а его, или вовсе брызги речной воды, стынущие на коже. А потом все превращается в потное, жаркое марево, и остается только тяжесть его тела, и его силуэт, и его округлившийся, глотающий воздух рот, когда он двигается внутри нее. Он останавливается и прижимается лбом к ее лбу; глаза его, заглядывающие в ее глаза, улыбаются. Ее пронзает ощущение, что ее видят по-настоящему, что ее понимают без слов. Задыхаясь, она целует, целует и целует его, а в последнее мгновение ловит раскрытыми губами его вскрик, отзывающийся эхом в них обоих. Когда все заканчивается, Паудль, все еще вздрагивая, кладет ладонь на ее чуть выпуклый живот, а она прижимается щекой к его груди. Каждый дюйм его тела так же знаком ей и так же притягивает ее, как сама земля, на которой они лежат. Он снова целует ее, гладит по волосам, а потом перекатывается на голые камни и укутывает ее плащом. – Не хочу, чтобы ты замерзла. – Мне не холодно, – шепчет она. – Ты дрожишь, – возражает он и притягивает ее к себе. Ей потребовалось столько времени, чтобы наконец понять, что они с ним – две переплетенные нити одного и того же отреза ткани, и без него ей не за что будет держаться. Когда она прижимается к нему, что-то острое впивается ей в бок. Она засовывает руку в карман и вытаскивает расколотую стеклянную женщину – подарок Йоуна. Трещина разошлась сильней, лицо покрылось щербинками. Теперь уже невозможно ни прочесть на нем смирение, ни различить покорно опущенных глаз. – Что это? – спрашивает Паудль. – Ничего. – И Роуса прячет ее обратно в карман, звякнув ею о другую стеклянную фигурку, купленную у торговца. Она вдыхает свежий туман подступающей ночи и снова обнимает Паудля; тела их созданы по мерке друг друга, как камень с гальдраставом – по мерке ее ладони. Тело помнит любовь точно так же, как камень помнит огненную силу, породившую его на свет. Он ждет глубоко под холодной землей, тоскуя, пока не обретет свободу. И тогда он переплывает реку, пересекает океан, долго странствует в чужих краях и наконец находит дорогу домой. Роуса закрывает глаза. Когда она снова откроет их, будет уже утро; плотный тяжелый воздух, навалившийся на нее весом целого океана, рассеется, и ей снова станет легко дышать. Ее округляющееся тело наконец будет принадлежать лишь ей самой. А в одно из следующих утр, ждать которое не так уж долго, растает лед. Земля зашевелится, и новая жизнь пробудится ото сна и расцветет под лучами восходящего солнца. Неделей ранее