Я кивнул и повернулся к Катрин. Сжатые челюсти выдавали кипящий в ней гнев: я дурно поступил с Анной, и столько раз не сумел спасти ее, и всех обманывал. И все же Катрин крепко обняла меня и прошептала: – Ты можешь исправить все, что натворил. В Тингведлире кое-кто должен заплатить причитающееся с него. – Я знаю. – Уходим, покуда Олав не очнулся, – поторопил Пьетюр и потянул меня за руку. И мы поспешно пустились вверх по склону, в ту сторону, где возвышался Хельгафедль, в самое сердце Исландии. Боль в боку не давала мне бежать, и Пьетюр замедлил шаг, чтобы идти со мной вровень. Мы молчали. У нас не было слов. Я сожалел, что не признался ему в своих желаниях еще много лет назад. Столько вздохов похоронено в молчании, столько мучительных дней томления и страха. Но даже сейчас, зная, что мы больше никогда не увидимся, я не мог открыть ему свое сердце. Лучше никогда не заговаривать об этом, никогда не знать правды. Я не мог обнажить перед ним душу, страшась, что на лице его отразится презрительное омерзение и она будет растоптана. Как-то раз я увидел крылатое насекомое, напоминавшее мотылька, но более изящное и восхитительной окраски, словно какой-нибудь монах, уставший разукрашивать миниатюрами рукописи, решил расцветить другое творение Господне. Создание это приземлилось на куст неподалеку. Несколько мгновений я, затаив дыхание, наблюдал за тем, как трепетали его крылья, а потом оно снова взлетело. Мне так захотелось рассмотреть это чудо поближе, что я со всей возможной осторожностью взял его в руки – и обнаружил, что обломал его хрупкие крылышки. Оно попыталось взлететь, но упало на землю и осталось лежать, хлопая прекрасными изувеченными крыльями. Мне пришлось наступить на него, потому что было жестоко продлевать эти мучения. Не тронь я его тогда – и оно бы полетело дальше, целое и невредимое. Я не стану открывать Пьетюру сердце, чтобы потом не пришлось давить его ногой. Когда мы поднялись на вершину Хельгафедля, Пьетюр остановился и повернулся ко мне. – Я знаю, что ты пойдешь на юг. Больше ничего мне не говори. – И ты не говори. Но ничто не заставит меня предать тебя. – Я не мог посмотреть ему в глаза. – Ни пытки, ни угроза смерти. Он вздохнул, обвил меня руками и прижал к себе, так что я чувствовал, как отдается стук его сердца у меня под ребрами. Он был крепок, как мускулы самой земли. Мы соприкоснулись лбами и постояли неподвижно в течение четырех вдохов. Я закрыл глаза, вбирая в легкие чистый запах его пота. Сердце мое было осколком стекла. – Прощай, Йоун, – сказал он. – Прощай, – прошептал я. Теперь, скорчившись в пещере в ожидании палача, я счастлив, безмерно счастлив, что промолчал тогда. Перед смертью я буду вспоминать это объятие, это чувство тесной близости, распростершее над нами свои хрупкие крылья. Я рад, что не погубил его ненужными словами. У входа в пещеру раздается шорох. Я сжимаю нож и вглядываюсь в темноту. Кажется, там мелькнула черная тень? Я щурюсь, но все сливается в неразличимую серую муть. А потом я совершенно точно слышу приглушенный вздох. Я немедля бросаюсь вперед, обнажив нож. Руки мои хватают одежду и обнаженную кожу, пальцы смыкаются на чьем-то горле. Я заношу нож. – Стой! Я замираю. Голос знакомый, но это же не может быть… – Пусти меня! – хрипит он. И я отпускаю. И падаю. Нож со звоном летит на землю. Это невозможно. И все-таки… – Пьетюр? Раздается кашель, кресало чиркает о кремень, и вспыхивает маленький огонек. Из темноты появляется лицо Пьетюра. Он в крови и синяках, как и я сам, а когда он улыбается, я замечаю, что у него сломан зуб. – Да будет тебе известно, – хрипло говорит он, – что я не дам себя задушить. Не задумываясь, я набрасываюсь на него с объятиями. Даже если он оттолкнет меня – пускай. Но он так вцепляется в меня, будто и сам тонет, а я – спасительное бревно, брошенное добрым человеком в коварные морские волны. Когда он отстраняется от меня, лицо его серьезно. – Вижу, ты навестил Оддюра. Я понимаю, что он вспоминает тех двоих, которые гнались за ним по берегу много лет назад. И что, прикончив Оддюра, я и сам сделался злобным и бессердечным мерзавцем, едва ли лучше тех людей, которых я убил. Я не могу взглянуть в глаза Пьетюру. Но в голосе его нет упрека, только ласковое беспокойство. – Твое лицо… Нужно обмыть раны. Я пытаюсь отмахнуться от него, но он достает бутылочку с жидкостью – судя по запаху, это brennivín, – смачивает полу плаща и бережно отирает мои ссадины. Я дергаюсь, и он свободной рукой хватает меня за подбородок. – Ради всего святого, посиди смирно. С ним я чувствую себя под надежной защитой. – Ты и вообразить не можешь, как мне хотелось тебя увидеть, – шепчет Пьетюр так тихо, что я сомневаюсь, не померещилось ли мне это. Слова его разбивают лед у меня внутри. По моей щеке ползет слеза. Он стирает ее и дотрагивается пальцем до собственных губ. – У тебя вкус моря. И грязи. – Он ухмыляется и осторожно принимается за мои раны. Когда с ними покончено, я промокаю его ссадины краешком своего плаща. Хуже всего выглядит лиловый порез над левым глазом. Я касаюсь его бережно: меня терзает мысль о том, как ему больно. Он замечает, что я морщусь. – Тому, кто это сделал, я отрезал пальцы. Непонятно, шутит он или нет. Я не переспрашиваю. – Ты выдержишь долгий путь? – спрашивает он. Я качаю головой. – Когда мы дрались с Оддюром, рана снова открылась. – Я задираю рубаху. Он резко втягивает в себя воздух, шумно сглатывает и промывает рану остатками brennivín. – Нам нужно уходить, – говорит он. – Ты протоптал дорожку из дома Оддюра к этой пещере. – Это тебе нужно уходить. У меня нет сил. Он медленно кивает, ложится на землю, сцепляет руки за головой и закрывает глаза. – Что ты делаешь? – Жду смерти вместе с тобой. Я ругаюсь с ним, и проклинаю его, и называю глупцом, и умоляю уйти. Едва не плача, я пытаюсь сдвинуть его с места, но с тем же успехом можно толкать землю. – Или мы уйдем вместе, или умрем вместе, – говорит он. – Выбирай. Я обхватываю голову руками, медленно выдыхаю и, хромая, бреду к выходу из пещеры. Пьетюр хлопает меня по спине. – Я уже начал опасаться, что твои мозги остались в доме Оддюра, там же, где растеклись его собственные. – Криво ухмыльнувшись, он закидывает мою руку себе на плечо, и мы, израненные, ковыляем вверх по склону, прочь из Тингведлира. – Ты хороший человек, – бормочу я. – Я дьявол. Разве тебе не говорили? – В голосе его прячется улыбка. Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом. – Не отшучивайся. Я горжусь тем, что знал тебя. Пьетюр поджимает губы. – Если ты не перестанешь разговаривать так, будто собрался помирать, мне придется научить тебя уму-разуму. Не заставляй меня бить тебя, Йоун. Я устал. Улыбнувшись ему, я замечаю краем глаза какое-то движение и вглядываюсь в даль. В нашу сторону направляются двое. Пьетюр следит за моим взглядом. – Идем. Нужно спешить. Ближе к полудню рана болит сильней. Я то и дело спотыкаюсь и падаю на колени. Временами мы теряем из виду наших преследователей, но потом они появляются снова, и каждый раз все ближе. Наконец Пьетюр останавливается. Я уже думаю, что он отправится дальше один. Но он молча поднимает меня на руки, прижимает к себе и продолжает идти. Это должно быть мучительно для него. Он считает шаги сквозь стиснутые зубы, словно пытаясь обхитрить боль.