Роуса Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года После исчезновения писем и ножа Роуса ходит по дому крадучись, избегая взгляда Йоуна. Когда он встречается с ней глазами, она съеживается. От бешено мечущихся мыслей у нее сдавливает горло. Она снова принимается за письмо маме, но в конце концов рвет его на клочки и сжигает: видеть собственные мысли на бумаге все равно что заглядывать в разум душевнобольной. Когда мужчины уходят в море, долгие часы ее одиночества то и дело перемежаются странными скрипами и шорохами с чердака. Если мужчины дома, эти звуки хотя бы не слышны. На следующий день после пропажи ножа и писем Роуса выходит на порог и видит, что Паудль идет ей навстречу. Йоун и Пьетюр в хлеву, но она качает головой и машет ему рукой, чтобы он уходил. Однако Паудль все равно приближается к двери, оттягивает край рубахи и показывает Роусе рваную дыру. Роуса цокает языком. – Ты сам проделал ее ножом. Нарочно. – Гнусный поклеп! Вовсе и не ножом. – Но… – Гвоздем. – Он подходит ближе. Она выдыхает так медленно, словно это причиняет ей боль. – Йоун… Улыбка Паудля меркнет. – Ты его боишься. – Его голос звучит неожиданно сурово. – Я… – Она не в силах отпираться. – Вчера, когда он зашел в хлев, ты вздрогнула, Роуса. – Я… – Он тебя бил? – Нет, никогда, просто… Паудль сощуривает глаза. – Угрожал тебе? – Он… – Если он тебе угрожал, я его убью. Роуса на мгновение зажимает рот ладонью. – Нет! Нет, не вздумай! – Она представляет, как Паудль набросится на ее мужа, как Йоун легко стряхнет его с себя, словно медведь, который бьет волка лапой по голове. Тут Пьетюр навалится на Паудля и будет его держать, а Йоун достанет нож и… – Нет! Я… Ты бы… Паудль смотрит на нее, выжидая. – Если бы я захотела сбежать отсюда, ты бы… Пошел бы ты со мной? – Сбежать? Но… – Не потому, что я боюсь Йоуна, я просто скучаю по маме и… – Она беспомощно умолкает и надеется, что он поймет. Он медленно кивает. – Я сделал бы все, о чем ты ни попросишь. Он прижимается лбом к ее лбу, отстраняется два сбивчивых вдоха спустя и уходит. Роуса смотрит ему вслед и переводит взгляд на пустое место, где только что был Паудль. Ветер швыряет пряди волос ей в лицо. Студеный воздух пощипывает кожу, напоминая, что скоро встанет лед и выпадут зимние снега, которые запрут ее в плену, если она не сбежит отсюда как можно скорее. Где-то позади каркает ворон. Говорят, одинокий ворон – это дурное предзнаменование. На другое утро, завидев у ручья Гвюдрун, Роуса готова расплакаться от облегчения. Пусть Гвюдрун и груба, но даже Катрин признает, что та умеет предсказывать погоду с пугающей точностью. Роуса приветствует ее и помогает набрать в ведро воды. – Скоро ли в этом году выпадет снег? Гвюдрун недружелюбно косится на нее. – Как знать, как знать. Ветра – те еще пройдохи. Чую, на нас обрушатся бури. Погода не для долгих странствий. Стараясь, чтобы голос звучал ровно, Роуса подхватывает ведро Гвюдрун и предлагает помочь ей донести его до дома. Они спускаются к подножию холма, и старуха, улыбаясь, впивается в руку Роусы своими костлявыми пальцами. – Приятно видеть, что жена Йоуна благовоспитанная женщина, – сиплым голосом говорит она. – Анна скорее плюнула бы мне в лицо, чем стала помогать. – Катрин, кажется, ее любила, – отваживается вставить Роуса. – Ха! И Катрин еще меня называет слепой! Даже когда Анна свихнулась и начала шастать по холмам да бормотать себе под нос, Катрин твердила, будто это у нее лихорадка. У Роусы по спине пробегает холодок. – А что Анна бормотала? Гвюдрун сощуривает глаза. – Бредни какие-то. Лучше и не слушать, что там бубнят помешанные. Они больны. У Роусы снова пересыхает во рту, и она кивает. Возвратившись в пустой дом, она почти готова поклясться, что слышит шепот Анны. Или это звуки с чердака? Или это ее воображение? Она сжимает голову ладонями и съеживается у стены. Когда шум в ушах утихает, она взбирается по лестнице и прижимается к двери губами. – Кто там? – шепчет она. – Анна? Но за дверью ни звука, только кровь стучит у нее в висках. Теперь даже призраки оставили ее. Вечером, отложив ложку, Йоун спрашивает Роусу, написала ли она письмо маме. Она краснеет и качает головой. – Напиши. Расскажи ей, как хорошо тебе живется. – Скоро напишу, – лепечет Роуса. – А ты точно еще ничего не написала? – Йоун смотрит на нее так долго, что по коже у нее бегут мурашки. Он лезет в карман рубахи, и она сразу догадывается, что там лежит. Но когда он наконец выкладывает их на стол – пятнадцать писем, одно за другим, – она ошеломлена. Все они испещрены пятнами, помарками, кляксами в тех местах, где на бумагу капали слезы. Он разворачивает каждое поочередно, и его огромные пальцы скользят по написанным ею словам. Не уверена… Опасность… Нечто чудовищное… Я ему не доверяю… Стук сердца отдается у нее в ушах. Йоун кладет поверх ее ладони свою. – Трудно придумать, что написать, когда нужно столько всего рассказать. – Его голос мягок, будто шелк. – Но твоей маме вовсе не нужно знать все подробности, чтобы сплетничать с соседями, не так ли? Роуса безмолвно мотает головой. Йоун кивает на обрывки недописанных саг. – Не стоит подвергать себя опасности. Он делает шаг ей навстречу и переплетает ее пальцы со своими. Ее рука в его ладони кажется крохотной. Кожа у нее так тонка и бледна, что под ней видны голубые жилки. Он сжимает ее пальцы. – Твоей маме нужно узнать, что ты счастлива. А ты ведь счастлива, Роуса, правда? Она снова кивает.