– Мы зарываемся поглубже в холмы. Зимой метель полностью отрезает нас друг от дружки. Каждый дом – как остров посреди моря. Роусе становится дурно при мысли о том, что ей придется остаться наедине с Йоуном, совсем чужим человеком, и Пьетюром, который скрывает свое настоящее имя и угрожает людям приставленным к горлу ножом. Пьетюр устремляется к самому большому дому, который стоит особняком в пятидесяти лошадиных корпусах вверх по склону. Еще в сотне шагов от него расположился просторный крытый дерном хлев, а совсем рядом – от двери камнем докинуть – виднеются несколько маленьких построек. Дом обращен к морю. За ним протекает ручеек, где Роусе предстоит стирать и набирать воду для готовки. В Скаульхольте, чтобы постирать белье, приходилось ходить к самой Хвитау или Тунге. Когда они сворачивают на тропинку, ведущую к дому, кто-то окликает их сзади. Роуса видит человека в черном таларе[13], машущего им обеими руками. Его худощавое лицо бледно, как рыбье брюхо. Он догоняет их, широко шагая и постукивая по земле палкой. – Стой на месте и молчи, – шепчет Пьетюр. Роуса кивает и опускает глаза. Похожий на скелет незнакомец останавливается подле лошади Пьетюра и хватается за уздечку костлявой клешней. По его черному талару Роуса догадывается, что это prestur. – Новая жена? – Голос его сух и скрипуч. – Как видишь, – ровным, будто клинок, тоном отзывается Пьетюр. Старик пристально рассматривает Роусу. Она упорно не сводит глаз с гривы Хадльгерд и зарывается в нее пальцами. – Худая, – говорит он. – Зиму-то протянет? – Протянет, если только ты ее ядом своим не отравишь, Эйидль. – Попридержи язык, когда говоришь со мной, мальчишка, иначе пожалеешь… Пьетюр заливается лающим смехом. – Когда говорю с тобой? Да ты, никак, уже считаешь себя bóndi? Эйидль поворачивается к Роусе. Глаза у него налиты кровью, словно он пьян, но голос при этом ясный и трезвый. – Остерегайся, женщина. Твой муж только кажется человеком добродетельным, а на деле он сущий дьявол. А Анна была… Но Пьетюр не дает ему договорить: его кобыла, понукаемая пинком под ребра, сбивает Эйидля с ног, и тот растягивается на земле. Пьетюр хватает поводья Роусы, и обе лошади срываются в легкий галоп. Эйидль кричит им вслед. Слов на ветру не разобрать, но понятно, что он в ярости. Когда крики стихают вдали, Пьетюр останавливает лошадей. Он тяжело дышит, будто после бега. Сердце Роусы колотится в горле. – Он… Он что-то говорил об Анне. Что… Пьетюр перегибается через шею лошади, хватает Роусу за руку и притягивает так близко к себе, что она чувствует запах его пота и видит, как дико вспыхивают его глаза. – Не спрашивай об Анне. Ни меня, ни других, ни уж тем более Йоуна. Он человек хороший, уверяю тебя. Все это досужие сплетни. – Я… Я постараюсь. Пьетюр стискивает ее ладонь. У Роусы перехватывает дыхание. Потом он поворачивает лошадь, и они продолжают путь к уединенному дому, беззащитно съежившемуся на вершине холма. Йоун ждет на улице – надо думать, заметил их издалека. На нем чистая рубаха; темные волосы и борода влажно блестят от воды. Он мрачен. – И какой же мудростью поделился с вами старик? Бросив на Роусу предостерегающий взгляд, Пьетюр натянуто улыбается. – Эйидль метит на место bóndi и считает тебя дьяволом. Йоун ухмыляется. – Отправь он меня на костер, и место bóndi будет свободно. Впрочем, раз уж я сам дьявол, сжечь меня будет нелегко. Роуса ахает от ужаса, но Йоун смеется. – Мы шутим, Роуса. Эйидль все пальцы себе сожжет, а на моей голове и волоска не подпалит. Он смотрит туда, где остался Эйидль, и смех его обрывается. – Однако ж нужно поостеречься. Когда с ним рядом Олав, он становится куда храбрей. Одному богу известно, что он тогда может наговорить. – Тут Йоун поворачивается к Роусе. – Извини меня, Роуса. Милости прошу! – Он протягивает к ней руки и делает шаг, будто собираясь снять ее с лошади, но останавливается и кланяется. Смешавшись, она наклоняет голову в ответ. – Спасибо. Кто такой Олав? Спросить она не решается. – Погляди, Пьетюр, до чего она скромна. Кроткая, что твоя пташка! Нравится ли тебе твой новый дом, Роуса? – Шея его в вырезе рубахи блестит от пота. – Он очень… красив. – Вот и славно. Ты будешь счастлива здесь, хоть мне и придется надолго оставлять тебя одну. – Я… Конечно. – И так послушна! Твой пабби хорошо тебя воспитал. Поди сюда. Роуса спешивается, кланяется и протягивает руку. Йоун целует ее пальцы. Она подавляет желание вырваться. Его грубые лапы неприятно шершавы. – Не слишком ли тебя утомило путешествие? Осенью, в дождь, дорога бывает трудна. – Он сжимает ее ладонь. – Надеюсь, нынешняя зима будет лучше прошлой. В том году только мой дом не пострадал от снега. Эйидль чуть не лопнул от злости. Но тебе здесь опасаться нечего. Роусе хочется сказать ему, что она устала и мечтает вернуться домой, что Пьетюр заставил ее всю ночь провести в седле, а вчера вечером грозился вырезать человеку глаза ножом. Однако она выдавливает из себя улыбку. От этого сводит скулы. – Благодарю. Взгляд Йоуна проясняется, словно напряжение наконец отпускает его. Ее рука потеет в плену его великанской ладони. – Что твоя мама? – спрашивает он. – Ей легче. Отвар из мха, который привез Пьетюр, помог от кашля, и теперь, когда у нее появился торф для растопки, в доме посуше стало. Мы тебе очень признательны. Он отмахивается, будто отгоняет мух. – Ну, полно. Теперь тебе нужно поесть. Пьетюр займется dagverður. Пьетюр, до того молча наблюдавший за ними, приподнимает брови. Оба мужчины смотрят на Роусу и выжидающе молчат. – Нет, – говорит она. – Я приготовлю dagverður на всех. Йоун вжимает пальцы в ее ладонь. – До чего ты послушна, – говорит он. – Идем. И он зовет Роусу осмотреть дом, а Пьетюр остается на улице. Прежде она думала, что муж введет ее в baðstofa, чтобы она исполнила свой долг – в ее воображении смутно рисуются обнаженные тела, и при мысли о неминуемой боли ее бросает в дрожь. Она внутренне замирает в ожидании поцелуя. Нет, она не отпрянет. Нужно поцеловать его в ответ. Однако Йоун не останавливается в baðstofa. Он показывает ей четыре кровати – коротких, но довольно широких, чтобы в каждой поместились двое. Воздух густо пропитался дымной горечью от открытого очага. Все это знакомо Роусе, пускай здесь и не так тесно, как у них в Скаульхольте. Над головой, где она привыкла видеть пласты дерна с корнями, тянутся ряды плотно сколоченных досок, образуя потолок. Наверх ведет приставная лестница. Роуса кладет ладонь на ступеньку. – Убери руки! – сурово велит Йоун. – Сюда. Он ведет ее в просторную кухню. Роуса прежде никогда не видела кухонь. Приземистый стол, табуретка и – небывалая роскошь! – высокий каменный hlóðir для готовки вместо открытого огня. Йоун изучает ее лицо, будто выжидая чего-то, и наконец подходит ближе. На скулах у него перекатываются желваки. Он нависает над ней потной громадой. Роуса сглатывает. – Дом… очень хорош. – Господь вознаграждает послушных. Я всегда полагал справедливым, что почтительность заслуживает награды, а непокорность – наказания. У Роусы пересыхает во рту, но она не в силах удержаться от вопроса: – Здесь есть чердак? – Это наша с Пьетюром работа. Очень уж мне по душе пришелся заморский обычай строить дома в высоту. Как-то я отправился на торговом корабле в Данию, чтобы продать пару кречетов… – Пару? – Кречеты ценятся дороже золота. – За них дорого заплатили холстиной и коровами. А стоило мне увидать, какие дома строят в Дании и на Шотландских островах, я сразу понял, что мне нужен чердак. Тихое уединенное местечко. – Могу я на него посмотреть? На чердак?