– Не за что, господин адмирал, мы оба просто выполняем свой долг. И благодарю за совет. – Что вы собираетесь делать с трофейными «Канопусами»? – Англичанам мы их не вернем совершенно точно. Полагаю, переделаем по образцу «Дунканов» – с двумя четырехорудийными башнями в девять и четыре дюйма и турбинами нового образца, что позволит сделать из них недурные крейсеры, которые смогут прослужить в первой линии хотя бы пять-десять лет. А дальше… Флоты всех ведущих держав станут совершенно другими. Адмирал Того задумался. То, что Макаров-сан делится с ним своими стратегическими планами, тоже должно было что-то значить… Возможно, русские желают, чтобы Япония, восстанавливая свой флот, с самого начала ориентировалась именно на эту совершенно иную концепцию? Это неизбежно: островная держава без флота – колония, а колонизировать Ямато русские явно не собираются и вряд ли мечтают, чтобы это сделал кто-то другой. – Полагаю, Вы правы. Знаете, господин Макаров, большинство наших кораблей так и не успели задействовать свои шестидюймовки. Ваша идея насчет уменьшения количества среднекалиберных пушек на «Пересветах» была правильной, но вам следовало бы компенсировать их отсутствие увеличением числа противоминных орудий. – Да, это была ошибка, и мы довольно дорого за нее заплатили. Следовало вообще убрать все орудия Канэ, трех- и шестидюймовые, и заменить их на германские, в сто пять миллиметров. Но у нас не было на это времени. Впрочем, мы можем обсудить пути развития военных флотов мира позднее, Того-сан. И… Не могу ли я тоже обратиться к Вам с просьбой? – Я к Вашим услугам, Макаров-сан! – почтительно ответил адмирал и подумал: “Да, похоже, русские не собирались вычеркивать Японию из числа морских держав. И это явно не было самодеятельностью отдельно взятого адмирала. Флаг! Значит, это было…” – На мирных переговорах, – продолжил Макаров, – изначальная позиция российской делегации будет состоять в том числе и в аренде этого острова под военно-морскую базу на девяносто девять лет. – Изначальная? – Да. Но на самом деле моего Государя устроит срок в двадцать четыре года. – Это немного. – По словам императора, этого времени вполне хватит для того, чтобы Россия укрепилась в Северной Маньчжурии и на Дальнем Востоке, включая Сахалин, Камчатку и Курилы, чтобы не опасаться новых действий со стороны Японской Империи, вынуждаемой внешними силами, даже при условии наличия у нее современного и мощного флота Адмирал Того отметил про себя, что Макаров не упомянул ни Корею, ни Формозу, ни, собственно, Китай. Что ж, русские тяготеют к северу по своей природе. Значит, другие варианты все еще открыты для Японии. И на период восстановления Флота – долгий, тяжелый, длительностью как раз примерно в поколение – было бы даже неплохо иметь барьер, отделяющий Японию от набирающих мощь и запускающих свои щупальца в Азию Североамериканских Соединенных Штатов. В такой ситуации Андреевский флаг над островом будет полезен!.. Глава 32. Разговор по существу Прошло уже не менее четверти часа, а они всё сидели молча друг напротив друга, помешивая давно остывший чай, хрустя ломкой баранкой и поглядывая исподлобья на визави, думая каждый о своём, но занимаясь при этом исключительно личностью собеседника. Ленин, как ни старался, не мог уловить в глазах монарха хотя бы след обиды или злорадства, как ни услышал ни одного слова упрека по поводу трагических событий в Финляндии. Казалось, император вообще не был удивлён таким буйством националистов, откинувших даже видимость революционной риторики и активно занимающихся окончательным решением русского вопроса в княжестве. Вот, кажется, прямой повод топтать и ничтожить. А он сидит молча, в глазах непонятная грусть и сочувствие… Так смотрят на тяжело больного человека, при котором боятся огласить диагноз врача. Это удивляло, раздражало и дезориентировало. Ленин привык к ожесточенным спорам, к смертельному противостоянию и чувствовал себя в состоянии конфликта со всем белым светом, как рыба в воде… А этот сострадающий, без тени сарказма взгляд самодержавного правителя и злейшего врага его идей… Невыносимо… Император же с непонятной гнетущей ностальгией смотрел на человека, которого столько времени считал своим учителем, кому старался подражать, чьи идеи защищал и претворял в жизнь, пока не увидел пугающую разницу между марксистской теорией и революционной практикой. В частности, действительность разбивала вдребезги постулат Маркса “у пролетариата нет Отечества” и убеждённость Ленина в природном интернационализме трудящихся. События в Финляндии в 1918 и в Польше в 1920 продемонстрировали совершенно другое, очень даже национальное лицо рабочих и крестьян. Помня это, Сталин попытался в 1922 м провести свой собственный проект построения социалистического государства – без всякого союза независимых стран, с включением всех национальных окраин в состав советской России… Ух, какой жестокий конфликт с Лениным пришлось тогда выдержать и отступить… А во время Великой Отечественной войны всё стало ясно окончательно. Пролетарский интернационализм – польский, болгарский, венгерский, немецкий просыпался тем сильнее, чем решительнее наступала Советская армия, чем неотвратимее был виден крах Третьего рейха. А в июне 1941го никаким интернационализмом и не пахло. Европейские трудящиеся с удовольствием, наперегонки спешили поучаствовать в “Дранг нах Остен” и самый капиталистический капиталист из Европы был им ближе, милее и понятнее, чем “русские варвары” из страны Советов. Наиболее прогрессивный, с точки зрения Маркса и Ленина, немецкий пролетариат с удовольствием шел на сговор с национальной буржуазией и под её руководством радостно, с песней отправлялся унижать, убивать, колонизировать и грабить своих классовых собратьев на Востоке. И только получив от души по морде, выплевывая выбитые зубы, европейский пролетарий вспоминал про солидарность трудящихся. Но не раньше. Понял ли это Ильич, ощутив на своей шкуре ледяное дыхание этнических чисток, или считает всё произошедшее лишь исключением, подтверждающим правило? Ах, как не хочется поднимать этот колючий вопрос, но придется… – Владимир Ильич, поделитесь Вашими выводами из произошедшего… пожалуйста, – тихо произнёс император, подняв глаза на революционера. – Вы про эксцессы с участием финских патриотов? – Ленин со звоном бросил чайную ложечку на блюдце. – Да, это крайне неприятно… Однако необходимо отличать национализм нации угнетающей и нации угнетенной, национализм большой нации и нации маленькой. По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми.[62] Антирусский национализм есть оборонительная реакция, некоторая уродливая форма против национализма русского… Досадно, что в некоторых местах этот национализм оборонительный превратился в наступательный. Но главное, что таким образом будет разрушена основа эксплуатации человека человеком – частная собственность на средства производства. – Вы считаете, что национализм может предотвратить эксплуатацию человека человеком? – поднял бровь монарх. – Нет, конечно! – раздраженно поморщился Ленин, – сам по себе национализм не противоречит эксплуатации. Но если он может сплотить рабочих и перевести их борьбу из сугубо экономической плоскости в политическую, то его можно и нужно использовать, как инструмент консолидации масс… – То есть вы не намерены призвать финских товарищей к соблюдению принципов интернационализма? – Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации, хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда, – спорил Ленин, – должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возместило бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения.[63] – Оно уже и так присутствует, это неравноправие, – пожал плечами монарх, – в Финляндии никогда не было крепостного права, всегда работали местные органы власти и местный парламент, существовала независимая от российской судебная и правовая система… – Вы не понимаете! – Ленин покачал головой, – национальная автономия и национальная идентичность тут вообще ни при чем. Трудящиеся Финляндии недовольны эксплуатацией, частной собственностью, вообще капиталистическими отношениями. Но прорывается это недовольство в виде национального противостояния… Это временно… По мере роста политического образования масс местечковый национализм будет ослабевать и полностью исчезнет, как только эксплуатация человека человеком уйдет в прошлое. – Вы полагаете, в государстве, где отсутствует частная собственность, столкновений на национальной почве быть не может? – Исключено! – отрубил Ленин, хлопнув ладонью по столу, – нации и национализм – это порождение исключительно эксплуататорских классов. С их ликвидацией сгинет какая-либо причина для межнациональной розни… – А пока они есть… – До тех пор наша партия будет считать своим долгом защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ.[64] – Не слишком ли самонадеянно и … идеалистично, – парировал царь. – Не более, чем ваши попытки поставить на службу обществу капиталистов и религиозных мракобесов. Предположение, что царские чиновники, буржуазия и клерикальное духовенство, а равно и их наследнички, способны построить новое, справедливое общество – это самый большой и беспардонный идеализм, – жестко отрубил Ленин. – Эко Вы круто… – закряхтел император поперхнувшись чаем, – как Вы беспощадно только что прошлись по капиталисту Энгельсу и сыну раввина Марксу… Да и себя, сына царского чиновника, не пожалели… Ленин на секунду завис, но, тряхнув лобастой головой, продолжал. – Вы не понимаете, это другое!.. – ответил он, принявшись ожесточенно перемешивать несуществующий сахар в чашке с чаем. “Ну вот и поговорили, – подумал про себя император. – У Старика всегда было потрясающее чутьё на политическую целесообразность в борьбе за власть. Он видит, что я у него последовательно выбиваю традиционные козыри – требование 8-часового рабочего дня, отпуска и страховки, отмену штрафов и оплату сверхурочных, поэтому железной хваткой уцепился за вечное – за обиженные малые нации, уязвленные уже тем, что они малые. Не получится использовать для своих целей окраинных националистов – легко и непринуждённо подведёт идеологическую базу для любой другой социальной группы, позволяющей вскарабкаться на вершину власти. И ничего с ним не поделаешь. Не приручаем… Остаётся последний аргумент и, если не получится, предложим заниматься исключительно теорией… В Горках!..” – Владимир Ильич, а может быть такое, что за деревьями борьбы с русскими фабрикантами и заводчиками Вы не увидели лес интернациональной финансовой олигархии, неожиданно ставшей Вашим союзником в борьбе за права малых народов, в деле отрыва их от большого? – Что Вы имеете ввиду? – Вот эту папку, – император достал из стола увесистый “кирпич” банковских векселей и выписок, – тут присутствуют весьма любопытные трансакции, касающиеся в том числе и недавних событий в Финляндии. Особенно интересны вот эти расписки товарищей Цилиакуса и Парвуса. В них, к сожалению, не написано, за какие услуги рассчитываются банкиры с финскими социалистами, но отчёты наших агентов в Европе прекрасно заполняют эту лакуну… Вы сможете не торопясь ознакомиться с этими бумагами, а пока разрешите Вас развлечь цитатой из совсем свежей книги англичанина Джона Гобсона “Империализм”. Он, конечно, не относит себя к марксистам, но уверен, его взгляды сделают учёного изгоем в буржуазной Британии: “Если частные интересы владельцев капитала могут столкнуться с общественными и привести к гибельной политике, то еще большую опасность представляют специфические интересы финансиста… Эти крупные коммерческие махинации – грюндерство банков, маклерское посредничество, учет векселей, устройство займов и организация акционерных обществ – образуют центральный нервный узел международного капитализма. Связанные между собой теснейшими организационными узами, находясь постоянно в самом близком и непосредственном контакте друг с другом, располагаясь в самом сердце деловой столицы любого государства, по крайней мере в Европе, руководимые людьми особой и единственной породы, имеющей позади себя многовековой финансовый опыт, они имеют возможность управлять всей международной политикой… Станет ли кто-нибудь утверждать серьезно, что европейские державы могут предпринимать большие войны или размещать крупные государственные займы без согласия банкирского дома Ротшильда или его союзников? Всякий крупный политический акт, который требует нового притока капиталов или влечет за собой сильное колебание ценности существующих бумаг, должен получить санкцию и практическую поддержку этой небольшой группы финансовых королей… как спекулянты и финансовые дельцы, они являются самым серьезным, единственным в своем роде фактором в экономике империализма. Всякая война, революция, анархистское убийство или другое общественное потрясение оказываются выгодными для этих господ. Это пауки, которые высасывают свои барыши из всякой вынужденной затраты и всякого внезапного расстройства народного кредита… Богатство крупных банкирских домов, размах их операций и их космополитическая организация делают их первыми и решительными сторонниками империалистической политики. Они, обладая самой большой ставкой в деле империализма и обширнейшими средствами, могут навязывать свою волю международной политике… финансы скорее управляют империалистической машиной, направляя ее энергию и определяя ее работу…” – Возможно-возможно, – задумчиво пробормотал Ленин, увлеченный неожиданно попавшими в его руки финансовыми документами, проливающими свет на странное, непоследовательное и до сих пор не совсем понятное поведение финских социалистов, – но это не секрет. Гобсон в данном случае не больше, чем Мистер Очевидность. – Очевидность? – удивился император, – но почему тогда на эту тему не писал сам Маркс? Почему молчал гений политэкономии? В начале первого тома он объясняет свое «скудословие» тем, что рассматривает капитал в той его форме, в которой он “определяет собой экономическую организацию современного общества”, и пока совершенно не будет касаться наиболее популярных и, так сказать, допотопных форм – торгового и ростовщического капитала. Но экономическую организацию современного общества, как доказывает Маркс в своей работе, определяет промышленный капитал, на него он и обрушивается со всей своей яростью, не замечая, что воюет с хвостом дракона, игнорируя голову. – Ошибаетесь, – Ленин не мог терпеть нападки на своего кумира, – Маркс писал, что большая часть "денежного капитала" совершенно фиктивна и все вклады, за исключением резервного фонда, представляют не что иное, как долговые обязательства банкира, и никогда не существуют в наличности. А промышленный капитал является главным врагом, потому что именно он эксплуатирует пролетариат. Банковские наёмные служащие к нему не относятся, поэтому банкам Маркс уделяет гораздо меньше внимания. Но это совсем не значит, что он питает какие-то симпатии к финансистам. Наоборот. Он, например, охотно цитирует христианского богослова и инициатора Реформации Мартина Лютера, полностью разделяя его точку зрения: «Язычники могли заключить на основании разума, что ростовщик есть четырежды вор и убийца… Кто грабит и ворует у другого его пищу, тот совершает такое же великое убийство (насколько это от него зависит), как если бы он морил кого-нибудь голодом и губил бы его насмерть. Так поступает ростовщик; и все же он сидит спокойно в своем кресле, между тем как ему по справедливости надо бы быть повешенным на виселице, чтобы его клевало такое же количество воронов, сколько он украл гульденов, если бы только на нем было столько мяса, что все вороны, разделив его, могли бы получить свою долю… Ростовщик – это громадное и ужасное чудовище, зверь, все опустошающий…И если колесуют и обезглавливают разбойников и убийц, то во сколько раз больше должно колесовать, четвертовать, изгонять, проклинать, обезглавливать всех ростовщиков». – Ну и? – император выжидательно взглянул на революционера. – Если финансисты – такие чудовища, почему Маркс не делает их главными врагами, с кем необходимо бороться в первую очередь? Почему в Манифесте коммунистической партии среди десяти условий построения коммунизма отсутствует запрет на ростовщичество? Так может первым шагом социальной революции является свержение ига мародеров-ростовщиков? И в данном случае союзниками рабочих могут выступить крестьяне, купцы, заводчики и дворяне… Разберемся с банкирами, будем решать следующую проблему… Ленин вдруг поймал себя на абсолютном сюрреализме происходящего. Самодержец, легко оперирующий фамилиями и работами революционеров, цитирующий страницами Маркса и всерьёз рассматривающий возможность революции, хоть и не такой радикальной, о какой мечтал сам Ленин, казался каким-то пришельцем из другого мира. Это удивляло и настораживало. Но больше всего беспокоило ощущение, что прямо сейчас, в отношении его император принимает какое-то очень важное решение, и оно может стать судьбоносным, а потому следует удвоить бдительность и не поддаваться на провокации… – Весь смысл знаменитой работы Маркса, по моему скромному мнению, сводится к тому, чтобы показать неминуемую гибель капиталистического способа производства из-за присущих ему внутренних противоречий, – осторожно произнес Ильич. – Цивилизация вообще продукт противоречий, – отозвался император, – но мы же с вами практики и должны не просто произносить лозунги, но и понимать, как будут функционировать механизмы их реализации. Говоря “ликвидация эксплуататоров”, Вы должны четко и недвусмысленно сформулировать – предполагается запрет на определенную деятельность или физическое уничтожние конкретных людей? Произнося слова “диктатура пролетариата”, Вы обязаны понимать, как будет работать механизм этой диктатуры? Каким образом малограмотный и забитый пролетарий сможет реализовывать свои полномочия диктатора? – За них это будет делать организация профессиональных революционеров, представляющая пролетариат, – быстро ответил Ленин, совсем недавно издавший свою книгу “Что делать?”. – А вы уверены, что эта организация будет правильно оценивать желания рабочих? Всех ведь волнуют конкретные, приземленные проблемы и совершенно не интересуют непонятные, стратегические. К примеру, фундаментальная наука, неизвестная простому человеку. Зачем ее финансировать? Зачем платить тому, кто профессионально считает звёзды или ищет какую-то закономерность, расставляя химические обозначения веществ в таблице? И что будут делать в этом случае профессиональные революционеры? Уничтожат химию-астрономию, чтобы они не мешались под ногами пролетариата? Или пойдут против диктатора? А что, если профессиональная организация революционеров захочет узурпировать власть и сделать диктатуру пролетариата своей собственной? Или еще вариант – возникнет несколько профессиональных организаций революционеров, каждая из которых заявит о своем эксклюзивном праве представлять пролетариат, с последующим кровавым противостоянием между ними? – А у Вас что, есть ответ на эти вопросы? – прищурил глаза Ленин. – Нет, – честно признался император, – у меня нет ответов на эти и еще очень многие вопросы, но в организации профессиональных революционеров, которую вы описали в своей книге “Что делать?”, легко узнаются и привилегированное жреческое сословие, и масонская ложа, но более всего – каста столоначальников. Про них еще Николай Первый с горечью говорил, что именно они управляют государством Российским, а не царь. Сегодня вы своими руками засеваете этим крапивным семенем всю социал-демократию, завтра – устанете пропалывать. – Вы опять не понимаете, – с каким-то сожалением произнес Ленин. – Ликвидация частной собственности кардинально изменит человека, его нравственный облик. Вместе с эксплуататорскими классами большинство привычных человеческих пороков отомрёт, так как для них просто не останется почвы… – Когда отомрёт, Владимир Ильич? Через сто лет? Через тысячу? – раздраженно бросил император, тяжело вздохнул, поднялся с кресла и, сутулясь, подтаскивая ногу, подошёл к окну. Ленин с удивлением обратил внимание на стариковскую походку и осанку еще молодого человека… – Ну что ж, Владимир Ильич, – медленно произнес монарх, глядя в окно, – я не буду Вас разубеждать в том, что Ваши мечты беспочвенны и с ликвидацией самодержавия и буржуазии никуда не денутся зависть и жадность, трусость и гордыня… К сожалению, они, также как и счастье, равномерно размазаны по сословиям и нациям, классам и организациям, богатым и бедным. Марксистская теория упирается в этот факт, как в стену, заменяя благими пожеланиями твердый расчет и научное обоснование. А я не имею права пользоваться в политике таким инструментом. Эта роскошь ведет к слишком большим жертвам и жестоким разочарованиям… – Но что же вы тогда ждёте от меня? – почти вскричал Ленин. – Я жду от Вас теорию, твердо стоящую обеими ногами на земле, а не витающую в облаках мечтаний о Человеке Будущего, который возникнет в результате смены форм собственности! России требуется революционная теория, способная не только продекларировать, но и обеспечить на практике реализацию принципа “от каждого по способности – каждому по труду”, идеология, предусматривающая доместикацию бюрократии, ибо она способна приватизировать, извратить и опошлить любые, самые светлые беспорочные идеи. Ваша партия еще не ощутила запаха власти, а партийные чиновники уже оптом и в розницу продают саму идею, вас и друг друга, причем совсем недорого. А что будет, когда они займут государственные посты? Да у вас патронов не хватит расстреливать единомышленников, превращающихся на ваших глазах во врагов народа! Ленин буквально сорвался с кресла, быстрым шагом дошел до императора и долго смотрел в его глаза, пылающие, словно мартен.. – А я даже не подозревал, что так могут досадить профессиональные столоначальники, если вы их узрели даже в подпольных организациях… Как профессиональный революционер, я не могу, не имею права Вам верить, но отрицать вашу правоту в организационных вопросах глупо… Да, Марксизм – крайне молодая, еще не устоявшаяся теория со множеством белых пятен и работы тут непочатый край. Обещаю – я займусь этим вопросом немедленно, но что касается финансистов в качестве первичной цели революции, мне кажется, в вас просто говорит некоторая зависть к их свободе и могуществу. – Можете считать и так, – погасив огонь в глазах, в обычной, спокойной манере усмехнулся император. – Поэт Генрих Гейне был хорошо знаком с Ротшильдами, он так описывал одного из членов этой семьи: «Я предпочитаю встречаться с бароном у него в конторе, чтобы наблюдать, как люди… пресмыкаются перед ним. Здесь вы увидите такие изгибы позвоночника, которые трудно повторить даже самому умелому акробату. Мне доводилось быть свидетелем того, как, подходя к барону, человек судорожно складывается вдвое, словно прикоснувшись к вольтовой батарее»… Так что Вы правы – их власти можно позавидовать… Император, совершенно неожиданно для революционера, аккуратно взял его за пуговицу пиджака и слегка потянул к себе так, что взгляды их встретились. Глуховатый, как будто надтреснутый голос монарха гипнотически тихо начал вливаться в уши, замещая собой все остальные дворцовые звуки: