– Хорошо бы, – кивнул командир броненосца. Они замолчали. – Серьезно вас потрепало, – уважительно кивнул Вилькицкий в сторону покалеченной носовой башни. – Жестокий бой был, Василий Максимович? – По глупости подставились, – неохотно ответил Зацарённый. – Степан Осипыч дымы на горизонте увидел, да и подумал, что помощь англичанам идет. Решил он быстро добить Сеймура. Сблизились мы. Тут-то нам фугасом десятидюймовым промеж стволов и влепили. А этот транспорт какой-то оказался шальной, «Витязю» нашему на ползуба. – Ну ничего, до Архангельска-то англичане не дошли, оборудование и ремонтный комплект для вас на Соломбалу везут, – успокоил его полковник, – а то и довезли уже. И будки дальномерные новые, чтобы на троих хватило. Нам бы только через льды восточнее Енисея пробиться. – Пробьемся? – Летом-то? С двумя ледоколами? И с третьим, что нас у Таймыра ожидает? А чего бы не пробиться… – полковник вздохнул. – Ах, на десять бы лет раньше… Мы-то все на шхунах да на пароходиках мелких Север исследовали, «на доброхотные пожертвования»… А тут за одно только давешнее лето сделали столько, сколько за всю прошлую историю. Коли б еще Александр Александрович Миротворец так к делу подошел, как сын его, так мы бы по этому проходу, как по Невскому ходили. Глядишь, англичане с японцами и не напали бы… – Все одно бы напали, – возразил Зацарённый. – Вот на десять лет раньше и напали б. Им наш выход в Тихий Океан поперек горла, да и на Север тоже. Но на Мурмане, аки на Балтике да в Черном Море, нас никак не запрёшь. – Молодежи много погибло, – вздохнул Вилькицкий. – Лейтенант Колчак, тот самый, что с Эдуардом Васильевичем два года тому на «Заре» ходил, при атаке на «Галатею» голову сложил. Вроде и фанфаронистым был сей турчонок, ан полярник все же наипервейший из него вышел бы. Однако в Архангельск или на Мурман британцы более так и не сунулись, осталось у них тут несколько шлюпов да один старый крейсер. Последний броненосец они сами в шквал утопили, у Шпицбергена уже, норвеги шведские сказывали. Из больших кораблей одна «Австралия» на Груманте осталась. «Светлана»-то пыталась ее торпедировать, но не вышло, сама еле ушла. – Ну вот починимся и наведаемся к той «Австралии», – ощерился Зацарённый. – И сразу с десантом. Пакет-то у меня, понятное дело, запечатан. Да только идею эту Степан Осипович со мною лично обсуждал. – Степан Осипыч тоже наш человек, северный, – согласился полковник. – Острый ум, нечего сказать. Это его идея, чтобы «богатырей» ваших под «Ослябю» с «Пересветом» замаскировать? – Не поверите, Андрей Ипполитович, – государя. И не идея, а приказ даже. Причем велел он не только позывные, но и телеграфистов наших вместе с «телефункенами» меж кораблями поменять. Так-то. Поэтому в Архангельск на ремонт только мы зайдем, а крейсера наши в глуши отстоятся до самого рейда, им хорошей плавмастерской хватит. – А и правильно, – кивнул Вилькицкий. – После исчезновения эскадры Сеймура англичане от силуэтов о трех трубах и двух башнях такой сплин себе заработают… – Надеюсь на это, – коротко выдохнул Зацарённый, ещё раз окинул взглядом бескрайний белый простор, посмотрел в небо на беспрерывно орущих полярных чаек и тихо добавил, – Боже мой! На какой же край света нас с Вами занесло! – Ничего, – прищурился Вилькицкий на ослепительный солнечный диск полярного дня, – Бог не выдаст, белый медведь не съест. Пришли мы сюда первыми, а значит всерьёз и надолго. Только сдаётся мне, Василий Максимович, это не край света, а его начало…. Глава 25. Воздаяние 25 мая 1902 года. Гельсингфорс. Высокое окно, выходящее на Сенатскую площадь, казалось, вбирало все звуки улицы и Ленин, поморщившись, отошел в сторону. “Опять митингуют,” – неприязненно подумал Ильич про пёструю толпу, заполняющую всё городское пространство непрерывным гулом, как потревоженный осиный рой. Боже мой, а ведь каких-то полгода назад его это искренне восхищало и он не уставал приводить в пример товарищам политическую активность финских пролетариев. Он царствовал на митингах, срывая продолжительные овации, рассказывая про бесчеловечную тюрьму народов, самодержавную Россию, и необходимость предоставления всем народам, населяющим её, право полного самоопределения, вплоть до отделения. Бурными аплодисментами встречали “угнетённые” фины слова Ленина про необходимость бороться самыми жестокими методами против русского национал-шовинизма. Радостные крики приветствовали его обещания активных революционных преобразований. А потом что-то пошло не так. Разгоряченные на сходках и митингах, национально самоосознавшие себя финские товарищи начали стремительно радикализироваться, не дожидаясь электорального волеизъявления. Очень быстро дошло до стычек с полицией. Били блюстителей закона избирательно, тщательно отсеивая местные кадры и нещадно метеля “проклятых русских оккупантов”. Попытка противостоять росту насилия по-библейски, подставляя вторую щеку и ожидая, когда “революционная пена” схлынет, ни к чему хорошему не привела. Запрет разгонять и вообще трогать национальные митинги привел к массовым прошениям об отставке русских полицейских и такому же массовому переходу их финских коллег в организации “Национального возрождения Суоми”. Впервые прозвучал лозунг “Финляндия для финов”. К весне изменилась и атмосфера на митингах. Теперь его речи про интернационализм трудящихся на местных заводах и фабриках слушали с глухим неприятием, овации и аплодисменты сменились выкриками с мест “чемодан-вокзал-Россия”. А с началом военных действий против Британии-Японии у финских национал-революционеров вместо камней и дубин в руках появились очень приличные винтовки и револьверы. Почти на всей территории княжества стали возникать отряды самообороны, именуемые «Финским охранным корпусом» (шюцкор). Они руководствовались не столько классовым, сколько откровенно националистическим подходом, провозглашали построение не просто независимой, но «этнически чистой» Финляндии, границы которой желательно раздвинуть до Урала, где соединиться с победоносной японской армией. В это время в финских газетах стали появляться такие призывы: «Если мы любим свою страну, нам нужно учиться ненавидеть ее врагов… Поэтому во имя нашей чести и свободы пусть звучит наш девиз: «Ненависть и любовь! Смерть «рюсся»! [финское презрительное наименование русских] Или: «Россия всегда была и останется врагом человечества и гуманного развития. Была ли когда-либо польза от существования русского народа для нас? Нет!» Причину такого положения дел весьма чётко и цинично сформулировал финский соратник Ленина Кони Цилиакус: «Во время революции в Финляндии за разжигаемой русофобией стоит желание сделать русских козлами отпущения за все жестокости и, тем самым, обосновать «собственные идеи», … без внешнего врага поднять массы на войну сложно…» В итоге ненависть к русским вылилась в открытые столкновения на этнической почве. После захвата Таммерфорса национальными революционными силами было уничтожено около двухсот русских, число казнённых в Выборге оценивалось в тысячу человек.[51] Завязавшийся на территории финского княжества огонь “национального возрождения” молниеносно перекинулся на всю Прибалтику. В соседней Эстляндии и Лифляндии подозрительно быстро сформировались и вооружились отряды национально-освободительных фронтов. Русское население в зоне их активности начало стремительно уменьшаться, а по всему региону от Вильно до Рованиеми усиленно шныряли лица, командированные товарищем Макдональдом, с хорошим британским произношением и отменной армейской выправкой. В результате Ленин оказался в позиционном тупике. Продолжать революционную агитацию – значит разжигать ещё больше межнациональный конфликт, в огне которого он рискует сам сгореть. Отдать войскам приказ на подавление революционных выступлений, благо, право, предоставленное лично монархом, у него есть – значит потерять революционную невинность и перейти на сторону самодержавных держиморд. Что делать? Ильич распахнул окно и в комнату с новой силой ворвались крики митингующих. Ничего нового. Толпа самозаводится и жаждет крови. Достаточно одного слова и она пойдет крушить и убивать. Вопрос в том, кто скажет это слово и куда направятся революционные народные массы? Кого изберут очередной жертвой? – Володя, к тебе от товарища Дзержинского, – Надя была испугана, но виду не подавала. – Проси, – коротко ответил Ленин, плотно закрывая оконный замок, – и передай всем товарищам – работы сегодня не будет, пусть расходятся по домам до дальнейших распоряжений. – Владимир Ильич, – молодой, белобрысый паренек ужом проскользнул между косяком и Крупской, – послан к Вам с предложением о немедленной эвакуации. Представитель православной миссии ждёт вас в Успенском соборе. Храм охраняется моряками, у Северной набережной встали канонерки. Эти, – паренек небрежно мотнул головой в сторону окна, – туда не сунутся! Ленин устало опустился в кресло. Он, лидер революционной партии социал-демократов, воинствующий атеист, только что опубликовавший в “Пролетарии”: "Все современные религии и церкви, все и всяческие религиозные организации марксизм рассматривает всегда, как органы буржуазной реакции, служащие защите эксплуатации и одурманению рабочего класса."[52] И вдруг будет прятаться от революционного народа в церкви? Нет, это решительно невозможно! – Думаю, ничего страшного… Не в первый раз, пронесёт, – медленно произнёс Ильич. С последним его словом жалобно звякнуло стекло и в комнату влетело приличных размеров “оружие пролетариата”, только что вывернутое прямо из мостовой. – Да нет, на этот раз не обойдется, – глубоко вздохнул курьер. – Имеется агентурная информация, что громить сегодня будут именно вас…. – Володя, ну что же ты! – почти вскричала Крупская, – у нас в штабе больше десяти женщин, о них подумай! – Решено, идём, – хлопнул себя по колену Ленин. – Как будем выбираться? – Сейчас сапёры немного поработают с вашими помещениями на первом этаже, – торопливо зачастил посланник, озабоченно поглядывая на площадь, приходящую в движение, – и по сигналу выходим через черный ход на Екатерининскую улицу. – По какому сигналу? – нетерпеливо перебил Ленин. – Вы услышите, – загадочно улыбнулся курьер и уже по-военному строго добавил, – разрешите идти? – Да-да, конечно, – кивнул Ильич и ещё раз посмотрел на беснующиеся революционные народные массы за окном. – Что-то у нас недоработано… Что-то срочно требуется подправить… 25 мая 1902 г. Забайкалье. Алексей Игнатьев небрежно бросил поводья денщику и легко вбежал по ступенькам земской больницы при Атамановском разъезде Забайкальской железной дороги. – К генералу Грибскому с поручением, – коротко сообщил он поднявшемуся навстречу ординарцу и, не дожидаясь ответа, прошмыгнул в крошечный коридорчик, оглянулся, прислушался, сориентировался по знакомому голосу, настойчиво постучал костяшками пальцев в процедурную. Генералу как раз делали перевязку. Доктор, явно не знакомый с огнестрельными ранениями, неловко суетился вокруг именитого пациента, только увеличивая страдания своими неловкими движениями. Грибский прикусывал губу, вздрагивал, но в общем-то вёл себя вполне прилично, не допуская, чтобы даже тень недовольства упала на врача, находящегося в состоянии лёгкой паники. Генерал был ключевой персоной во всей сложной шахматной партии, где с одной стороны за доской сидели лорд Китченер и князь Львов, а с другой – управление контрразведки Шершова с сонмом личных служб императора, в количестве и хитросплетении которых Игнатьев уже отчаялся разобраться. Грибский, в соответствии с этой игрой, был успешно вовлечен в заговор, как обойденный чинами и наградами после подавления восстания боксеров. За него, знающего местную специфику и географию, с удовольствием ухватились и англичане, и заговорщики, с ходу назначив командиром отряда, предназначенного для захвата золотого и алмазного запаса в Агинском дацане и последующего соединением с британо-японским экспедиционным корпусом. Грибский развил бурную активность, сбивая из разношерстного материала линейные подразделения, нещадно гоняя их на плацу и постоянно откладывая прорыв к заветному дацану, ссылаясь на отвратительную слаженность и плохую выучку подчиненных. Ничего не понимавший в военном деле князь Львов недовольно морщился, но в целом с генералом соглашался – контингент был не из легких. Паркетные войска незаменимы в дворцовых интригах и столичных переворотах, а в условиях бездорожья и тайги…. Нет уж, пусть британцы и японцы сами таскают золотые и алмазные каштаны из огня! Львов даже не догадывался, что операция с внедрением Грибского к заговорщикам была спланирована императором задолго до его принятия на себя обязанностей "Фалька", сразу после первой встречи с генералом в Ликани и медлительность генерала не связана с необходимостью повысить боеспособность революционной повстанческой армии, а имеет целью ожидание момента, когда вокруг штаба мятежников сомкнется кольцо верных императору войск под предводительством соратника Грибского по Приамурью генерала Чичагова. Это должно случиться со дня на день и вот тогда потребуется действовать быстро и решительно, а тут такая неприятность… Изнывающий от скуки великий князь Борис Владимирович принялся ухаживать за сестрой милосердия княгиней Гагариной. Она дала ему пощёчину и пожаловалась Грибскому. Тот вызвал великородного хама и сделал замечание. Борис обиделся: «Вы забываете, генерал, что говорите с великим князем». Грибский рассердился: «Молчать, руки по швам!» Тогда великий князь, не говоря ни слова, выхватил револьвер и выстрелил в генерала. Стрелок из него был настолько посредственный, что при выстреле в упор пуля попала в плечо по касательной. Князя повязали и засунули под домашний арест, а у Игнатьева, проклинающего себя, что не углядел за шустрым великокняжеским подопечным, теперь болела голова. Кто поведет повстанческий революционный отряд в заранее заготовленную для него ловушку?[53] – А, поручик, заходите, не стесняйтесь, – Грибский удивительным образом узнавал людей по звуку их шагов, – доктор, оставьте нас ненадолго, сами понимаете, служба не ждёт. – Ну что, побывали у этого паршивца? – поинтересовался генерал, подождав, пока за доктором закроются двери. – Так точно. Спокоен. Даже весел. Вины за собой не чувствует. Сетует, что вообще связался с военной службой, мешающей ему жить в своё удовольствие. – Ну а Вы? – Возразил, что жить в свое удовольствие – удел плебея. Благородный стремится к порядку и закону. – Эко вы дерзко, голубчик! – Это не я, Николай Михайлович, это Гёте. – И Вы таким образом собирались его уязвить? Думаете, что “золотая молодежь” знает Гёте? – Простите, господин генерал, но я вроде тоже “золотая молодежь”. – Ах, граф, не придирайтесь к словам. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю… И знаете, я уже немолодой человек, но только сейчас, получив пулю от того, чьей семье присягал на верность, осознал, какой разрушительной силой обладает великий князь Борис Владимирович и ему подобные. Как говорил Джон Эмерих Эдвард Дальберг-Актон, власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно… Кстати, знаете, кто присоветовал мне почитать его “Свободу и нравственность”? Сам государь! И я уверен, он тоже понимает опасность ничем не обоснованного возвышения высокородных господ, забывших даже, как выглядит добродетель. Именно этими опасениями вызваны столь стремительные реформы последнего года. Надо срочно вычистить из государства эту скверну высокомерия и некомпетентности, пока они не уничтожили саму державу… И мне очень по нраву, что я удостоен чести принять участие в таком благородном деле. Потому, граф, давайте не откладывать дела в долгий ящик. Остаётесь при моей персоне и никуда не отлучаетесь, кроме как по моему личному приказу. Насколько я понял, вы привезли то, что я так долго жду? – Да, Николай Михайлович. Нам, вместе с вверенным вам войском, надлежит быть не позднее, чем послезавтра, в районе станции Моготуй. Там находится штаб Максимова и последняя линия обороны против британских и японских войск. По официальной версии мы должны нанести удар в тыл правительственным войскам. Неофициально – именно там и закончится наша с вами двойная жизнь, а вместе с ней, может быть, и война в целом. В это же время Атлантика Пробуждение лейтенанта Паунда было довольно неприятным. Сначала его грубо пнули тяжелым ботинком, а когда он спросонья вскинулся и попытался достать кулаком нахала, заломали руку, съездили по голове чем-то тяжелым и за одну минуту "спеленали", как младенца, не оставив возможности шевельнуть ни одной конечностью, чтобы пеньковая веревка не врезалась больно в запястья и шею. Исполняющему обязанности командира броненосца «Дункан», ему уже две недели доводилось спать не более четырех часов в сутки. А когда даже не достроенные, кое-как вооруженные корабли вышли в море и легли на курс к берегам Соединенных Штатов, сон пришлось урезать еще на час. Война пожирала не только корабли, но и людей, поэтому экипажи броненосцев были сокращены до крайнего предела. Хорошо еще, что возглавляемые мистером Гудри «бразильские», «аргентинские» и «чилийские» бизнесмены прислали целый пароход с рабочими и инженерами, которые ради скорейшей установки орудий должны были готовить корабли прямо во время перехода в Филадельфию: американцы не любили терять время даром. И что удивительно, рабочие, среди которых было изрядное количество негров, не доставляли британским офицерам абсолютно никаких проблем. Напротив, они сняли часть обязанностей с экипажей и даже соорудили из подручных материалов лежаки, на которых прислуга немногочисленных имеющихся шести- и трехдюймовок могла отдыхать прямо у боевых постов. Вот они и расслабились… Сейчас эти офицеры и матросы сидели на палубе у носовой башни со связанными за спиной руками. Лейтенанта протащили вперед и усадили рядом со своими людьми. Четверо «работяг», охранявших британских моряков, держали в руках револьверы – русские «Наганы» с очень толстыми стволами. – Прошу прощения, лейтенант, – усмехнулся невысокий, но с виду могучий «инженер», явно главный в этой шайке. – Мы бы отнеслись к Вам с бОльшим уважением, но не все Ваши люди оказались достаточно благоразумны… – он кивнул, указывая подбородком на короткий ряд закрытых парусиной тел.