– Ударили чем-то тяжелым и одновременно мягким. Кожный покров не поврежден. – Платок с песком, – после некоторого размышления сказал Генрих. – Когда скрасть кого тихо надо, первое средство. В суконку песочек, бечевочкой затянуть и на палку, как кистень. Турок и пикнуть не успевал, даже феска не слетала. Вечером Иван Иванович пришел в себя, а уже с утра смог поведать, что же произошло, и это не очень понравилось всем присутствующим. Сыском беглых Полушкин стал заниматься чуть ли ни с момента поселения. Крепостных у него не было, доходного дела тоже, и все, что он умел, в мирной жизни применить оказалось невозможно. Поначалу стал заниматься охотой, да так успешно, что извел всех волков, терроризирующих окрестные леса не одно столетие. Количество хвостов шло на сотни, пока в какой-то момент эти хищники ему приглянулись, и во дворе появился щенок по кличке Серый. С этих пор отставной поручик стал внимательнее прислушиваться к рассказам помещиков, от которых бежали крепостные. А спустя пару лет весь уезд знал, к кому надо обращаться. Крепкой памятью запомнили Полушкина и ссыльные шляхтичи, за поимку которых платила уже казна. Секрет же удач заключался в том, что перед любым делом Полушкин занимался анализом и сбором информации. То есть прекрасно представлял возможные маршруты беглых и, как приобретенный бонус – неплохо ориентировался в лесу, но все это не составляло и четверти успеха. Основа заключалась в сети осведомителей. В каждом населенном пункте, через который мог пройти объявленный в розыск, находился человек, часто бывший солдат, который сообщал о подозрительных личностях. Так что когда я обсуждал сроки, Иван Иванович только подсчитывал, какие деревни он успеет посетить. – Кто бы мог подумать? – сокрушался Иван Иванович. – Федот одноногий… И как я просчитаться-то смог? Я ж сразу просек, как портрет ему показал. Сбледнул лицом иуда, взопрел. И видел же сукин-сын… За тридцать серебряников продался… Смит ваш у него прятался. Хитрый, зараза, ловко схоронился. Тит меня у околицы с лошадьми ждал, а как понял, что нет меня долго, так шукать. В общем, всю одежку содрали и двадцать пять рублей ваших прихватили. Подвел я вас, не послушал. «И как сие понимать, – задал я себе вопрос, – вымышленный Смит появился на самом деле»? – То есть, – зло проронил Есипович, – у них день перед нами в запасе? – Не, Генрих Вальдемарович. С концами. У Федота лошади и он мою систему знает. Они уже на пути к Орше, и даже черт их не остановит. – Схожу-ка во двор, – сказал я, поняв, что ничего интересного больше не услышу. Как только я покинул комнату, штабс-капитан наклонился к уху Иван Ивановича и что-то тихо спросил. * * * разговор, который я не мог слышать – Что в портмоне было-то? – А хрен его знает. Мы с Федотом всю баньку обыскали, под каждым углом землю простучали. Ни котомки, ни дряни этой желтой, ничего. Топор и тесак у меня. – Как так получилось? – Зарезал я Смита. Мы когда в баньке вязать его стали, Федот деревяшкой своей зацепился, и гад этот вывернулся. Заорал что-то не по-нашему и кистенем меня. Хорошо, шапка баранья на голове была. А у меня рука сама пошла, как учили. – Плохо учили, раз простых дел сполнить не можешь. Подрезать – да, насмерть-то зачем? Стареешь, Иван Иванович. По следам хоть прошлись? – А как же. Тит пробежался до последней лежки. Даже в дупло лазал. Я что думаю, ведь не просто так Смит бежал именно в тот день. Может, передать ухищенное кому успел? – Может, и успел. Тут же каждый гувернер картавый носом водит. И не факт, что портмоне в ночь побега выкрали. Федота хоть оставил за банькой наблюдать? – Обижаете… Если что, внучок его вмиг весточку принесет. – Ладно, будем надеяться на лучшее. – Генрих Вальдемарович, а сам как думаешь, что там было? – То, Иван Иванович, не твоего ума дело. Ты лучше, с оказией, попроси из ружья нашего гостя пострелять. Все, шаги слышу. * * * В день открытия проходящая на поле возле Молоховских ворот ежегодная Вознесенская ярмарка самих горожан столицы губернии не сильно интересовала. Позиционировалась она как животноводческая и оптовая. Со всех уездов в Смоленск съезжались приказчики, управляющие, представители помещичьих крестьян, вольные землепашцы и даже выбранные от государевых крестьян. Сделки совершали разнообразные: и поставочный фьючерс чуть ли не до новой ярмарки, и бронирование, и бартерные, и просто купля-продажа, когда, соглашаясь с условиями, били по рукам и кидали шапку. Сюда пригоняли рогатый скот, лошадей, овец иногда птицу. Привозили образцы сена, которые тут же уходили в городские конюшни, зерно, крымскую соль, семена и уже практически на второй-третий день, сразу после гусиных боев, начиналась торговля всем подряд. С этого момента тридцатипятитысячное население города проявляло активность. Сукна, шелк, шерсть, мягкая рухлядь, холщовые и бумажные товары выставлялись с правой стороны на сколоченных тут же прилавках. Посуда и кожи, масло, воск, рыба и прочие, вплоть до сахара и табака, слева от ворот. В целом присутствовали все три категории товаров: русские, азиатские и заграничные. Посмотреть было на что. Выехали мы почти в ночь, на самой-самой заре и пика столпотворения повозок, телег и просто передвигавшихся верхом ловко избежали. А буквально спустя час, не особо прислушиваясь, можно было оценить весь коллапс людского водоворота из дома штабс-капитана Пятницкого, любезно приютившего нас. Глава семейства Есиповичей тут же отбыл инспектировать строительство своего дома, а мы остались обустраиваться. И где-то между девятью и десятью часами, когда дворники закончили вычищать улицы, вновь не испытывая затруднений, принялись методично опустошать нужные нам торговые учреждения. В первую очередь, как ни странно, не ссудные конторы, которых здесь перевалило за дюжину, а шляпные мастерские. Приданная мне (или, наоборот, я ей) Елизавета Петровна прекрасно ориентировалась в городе, и мой план генерального межевания можно было засунуть в известное место. План не соответствовал действительности. Так что сидя в карете, она давала Тимофею четкие указания: где «направо», а где «езжай прямо до самого конца», иногда «держись левее от оврага, там, через ручей будет деревце – остановись». Следуя какому-то дьявольскому плану, мы посетили три заведения в разных концах города. Двигались хаотично, и только удовлетворившись парой высоких коробок из шляпной мастерской Морица, добрались до конторы с надписью на табличке под козырьком двухэтажного доходного дома: «Купеческая контора Анфилатова». Выбеленный известью фасад с огромной дверью, обитой множеством гвоздей, как, видимо, должен был внушать доверие. С ходу отклонив предложение ссуды под двадцать два процента и сниженную ставку в девять с половиной при залоге, я объяснил суть моего посещения и тут же был препровожден в отдельную комнатку-кабинет. Общение с представителем ростовщического бизнеса вышло недолгим, но весьма плодотворным и выгодным для обеих сторон. Человек средних лет, скорее малорослый, чем высокий, с еще довольно свежим, но бледным лицом, которое если и меняло свое меланхолическое выражение, то лишь ради беглой улыбки, поровну горестной и медоточивой; черные сальные волосы, мечтательно-отсутствующий взгляд; речь, не чуждая известной утонченности и деликатности; движения и жесты, каких не встретишь среди ростовщического люда, и обыкновение говорить до крайности медленно и затрудненно, растягивая слова, особенно когда разговор заходил о деньгах. Взгляд его из-под черных сдвинутых бровей становился нестерпимо сверлящим, стоило ему нахмуриться, и тут же возвращался к первичному состоянию. Скользкий тип. Конечно, курс в сорок три копейки серебром за рублевую ассигнацию мне не очень понравился, зато бумажки прошли при мне тщательную проверку. Слюнявились выполненные чернилами подписи, сверялись номера и даже заносились в журнал учета принятые купюры. В кассе на руки я смог получить всего пятьдесят шесть десятирублевых и девяносто семь пятирублевых золотых монет и около шестисот восьмидесяти серебряных рублей с мелочью. Опустошив закрома и приняв обещание набирать нужную сумму на время ярмарки под обеспечение ассигнаций, мы закрыли сделку. А с фунтами вышел полный конфуз. Они просто не котировались в Смоленской губернии. Меня аж гордость на некоторое время обуяла, вспоминая «обменники» в суровые годы. Существовало, правда, исключение, но для этого необходимо было посетить Санкт-Петербург. Банкноты менялись на золотые голландские гульдены местной (российской) чеканки с известным дисконтом, и все это сопрягалось огромными сложностями. Червонцы-то чеканились незаконно, и обмен осуществлялся под патронажем ряда чиновников. Например, одного известного господина, курировавшего в свое время финансовое обеспечение Средиземноморской эскадры Сенявина. То есть за вход надо платить. Был подсказан еще один вариант и все благодаря тому, что управляющий смоленской конторы этой зимой приехал сюда из Северной Пальмиры и был в курсе некоторых сделок. Обратить валюту можно было самым обычным способом – купить товар у английских купцов и, уже реализовав здесь, получить назад свои деньги. Но успех сей многоходовой операции опять-таки зависел от коррупционеров и наличия русского товара для вывоза. К тому же приходилось помнить о действующем запрете на торговлю с Англией, и контрабандный груз мог просто не дойти до получателя по вполне понятным причинам – шла война. Тут уж каждый решает сам, и если интерес проявится, то следующий разговор придется вести не здесь и не с управляющим конторы, так как серьезные вопросы решаются людьми несколько другой компетенции. А пока частотой сделок станем повышать уровень доверия. В общем, встретиться мы договорились спустя два дня. Тем временем Елизавета Петровна занималась примеркой перчаток и прочих модных аксессуаров. Не скажу, что скрепя сердце, но с некоторым осадком мне пришлось выложить пару ассигнаций. Два с полтиной за прекрасную кожу, определенно gants glacés[9], – не в счет, я и себе прикупил несколько пар и даже сдачу необходимыми копейками получил. Возмутила цена на шарфик и кружево: двенадцать рублей за кусок шелковой ткани и тридцать пять за аршинную полоску в две ладони шириной. Более того, с каждым проведенным здесь днем, адаптируясь к местным реалиям, я начинал осознавать, насколько нелепыми были мои первоначальные траты. Рубль здесь серьезные деньги, и если дома я на сотенную куплю лишь бутылку боржоми, то тут целую цистерну. То-то Генрих возмущался благотворительным взносом мадам Пулинской. Вот вернусь назад, а там водка по двести рублей, так и возникает когнитивный диссонанс. Заметив перемену в моем настроении, Елизавета Петровна предложила навестить оружейную мастерскую, при которой есть лавка, где ее зять если и не почетный, то частый клиент и Тимофей знает туда дорогу. Отчего не согласиться? Приехали, посмотрели и отправились на ярмарку. После экскурсии по оружейной комнате Есиповича смотреть откровенно было не на что. Впрочем, вру, было два экземпляра, заставивших меня замереть на минуту. Один из них – рогатина на медведя. Между прочим, оружие среди охотников востребованное и, что интересно, стоило как дамский шарфик. И второй – охотничий аркебуз, со стальными дугами и тросиком. Цена, как ни дико прозвучит, дороже пехотного кремневого ружья раза в три. – Зря я посоветовала зайти в это «Марсово поле», – заметила, Елизавета Петровна, – хотя Генрих отзывался о вас как о почитателе оружия, я вижу, как вы скучаете. – Отчего ж зря? Было любопытно окунуться в старину, не хватало только лука со стрелами. – А у вас, в Калькутте, иначе? – Конечно, иначе. Воины раджи до сих пор со щитами и саблями и есть кавалерия на слонах. – Как интересно, – обмахнув себя веером, томно произнесла Елизавета Петровна, – никогда не видела слона. Наверно, это очень волнительно… – Да, это незабываемо. Я вам как-нибудь картинки покажу. – Вы такой проказник, – подвигаясь ко мне, – хотите меня картинками заинтересовать, а если я соглашусь? «Ого! Как там его, Табуреткин, Деревяшкин, а, Щепочкин. Как я его понимаю, – подумал я. – Елизавета Петровна это «пушка Дора», ни одна крепость не устоит». – К сожалению, – меняю тему разговора, – самые важные и красивые картинки сейчас где-то по направлению к Орше. – Знаете, – произнесла моя собеседница, положив свою руку на мою, – за день перед вашим появлением я молилась. Просила заступничества. Именно поэтому вам повезло, и ваш слуга сбежал, не исполнив самого плохого. Иван Иванович чувствует опасность, как зверь. И если этот Смит сумел его обмануть, то он много хуже зверя. – Ни капли не сомневаюсь в этом, – немного задумавшись, ответил я. – Елизавета Петровна, насколько я понимаю, мы уже возле Молоховских ворот, как вы смотрите на то, чтобы пройтись по торговым рядам? – и обращаясь к Тимофею: – Тимофей, посоветуй: нам сразу носильщиков нанять, или торговый люд сам покупки в дом штабс-капитана Пятницкого доставит? – Лучше нанять, вашблагородие… ярмарка! Люд собрался разный и всякий. – И припарковавшись, тихо добавил: – Даже каторжане. – Тогда смотри, чтоб к карете никто не подходил. Мы остановились на импровизированной площадке напротив трактира, где под тенью деревьев стояли штук шесть тарантасов с несколькими бричками, а ближайшая к нам (по-моему, «кукушка») начинала отъезжать. Так что предупреждение излишне, сейф с монетами без большого шума не вырвать, утащить только вместе с ландо, а тут смоляне к разбойникам относятся без жалости; намять бока – это как в мое время просто пожурить. А если учесть, что каждый кучер управляется с кнутом не хуже, чем пятиборец с рапирой, и друг за дружку из профессиональной солидарности вступятся, не задумываясь, то попасться татю на краже – равнозначно остаться калекой. Вообще, за безопасностью горожан местные власти следили строго. В местах больших скоплений народа несли службу наделенные властью люди, обычно это дворники. Они же, по согласованию с городским старостой, блюли порядок и на самой ярмарке. Отвечала за всю систему мероприятий обер-комендантская канцелярия во главе с полицмейстером, и в случае какого-либо курьеза стоило обращаться в Управу благочиния (так она называлась с 1782 года) или к частным приставам. А там как получится: кому в Совестный суд, а кому дальше по инстанции. В принципе, структура городского МВД несла множество функций: начиная от обеспечения тишины и спокойствия, пожарного надзора, присмотра за постоялыми дворами и трактирами и заканчивая исполнением судебных решений и следственно-оперативными мероприятиями. Насколько слаженно и успешно все это действовало, судить не берусь, вопрос риторический. Лишь предположу, что все хорошо, пока несчастье не коснется тебя лично. А уж тогда и процент раскрываемости преступлений и потушенных пожаров, и прочих вещей становится не интересным, ибо, как водится, твое личное горе в этот процент не попало. Решая свои насущные вопросы, мы задержались в городе еще на три дня, и все благодаря Анастасии Казимировне. Баронесса изволила посетить ателье «Парижское платье» Павла Петровича Головкина, где повстречалась с Елизаветой Петровной на примерке нарядов. Модный в то время стиль ампир сократил количество рабочих часов швей раз в шесть-семь, и если дамский наряд времен Екатерины шили от трех недель и до победного конца, то теперь готовое платье по фигуре можно было получить меньше чем за четыре дня. Полностью поддерживаю это направление моды, по крайней мере, хоть что-то видно, что скрывается под плавными линиями ниспадающей материи. Дамы не были подружками, но общую тему для разговора нашли быстро, а вскоре вспомнили о госте из Калькутты. Итогом этой беседы и моих регулярных наскоков к ростовщику стала договоренность об обязательном посещении двух приемов, один из которых должен был состояться у гражданского губернатора, а второй – у купца третьей гильдии Иллариона Федоровича Малкина. Причем на визите к Малкину чуть ли не в обязательном порядке настаивал управляющий из конторы Анфилатова. Посещение главы столицы губернии происходило под девизом: скука – спутница однообразия. Это читалось на лицах завсегдатаев и впервые приглашенных гостей вплоть до общего застолья. Разбавленные первыми тостами шутки стали искрометными, и вскоре за столом образовались группы, ведущие беседы на интересующие их темы. И, о боже, все снова погрузилось в скуку, по крайней мере, для меня. Я не участвовал в бою под Прейсш-Эйлалу, Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде и других сражениях, через которые прошли многие офицеры; не присутствовал на свадьбах, похоронах, крещении, – нужное подчеркнуть. Тут был свой мир, который по праву можно назвать образованным и духовно взвешенным, но все равно остававшийся провинциальным. Некоторые компании общались исключительно по-французски, кто-то только использовал выражения языка Вольтера, вставляя их совершенно спонтанно, находились и те, кто мешал польскую речь с русской. Одно их все же объединяло: обращаясь друг к другу, они говорили не господин, мистер, сэр, а только месье. Опять-таки, мода. Мне даже Пушкина не надо перефразировать, дабы описать происходящее – поменять только имя. Пирует с дружиною губернский Глава При звоне веселом стакана. И кудри их белы, как утренний снег Над славной главою кургана… Они поминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они… Сколько меня разделяет с этими людьми? Чуть больше двухсот лет. А какие мы разные – другая эпоха. Казимиру Ивановичу меня так и не представили, как Есипович ни старался, ничего у него не вышло. Не сидеть же, извините, в засаде под туалетом, чтобы поручкаться. Губернатор чеканным шагом прошествовал через середину продолговатого зала, радуясь волне самодовольствия, разглядывая лица и прислушиваясь к звонким именам тех, с кем ему посчастливилось свести дружбу за годы службы в губернии. Естественно, меня среди них не было. Однако была и польза: первый шаг по вхождению в великосветское общество тунеядцев и редких представителей этого болота, для которых честь, справедливость и служба отчизне превыше всего, был сделан. Меня увидели, выслушали, взвесили и признали ограниченно годным. То есть открытием и звездой начала летних приемов я не стал, да и не старался; скандалов не устраивал, громких поступков не совершал, состояний в карты не проигрывал и, когда тихо удалился, никто и не заметил. А на следующий день мне доставили документы. Анастасия Казимировна свое слово сдержала. Немудрено, при таком-то папе. Прав был Писемский, когда говорил: «Нам решительно все равно, кто царствует во Франции – Филипп или Наполеон, английскую королеву хоть замуж выдавайте за турецкого султана, только чтоб рекрутского набора не было. Но зато очень чувствительно и близко нашему сердцу, кто нами заведывает, кто губернатор наш…». А ведь Казимир Иванович Аш не черствый человек, не какой-нибудь сухарь Диоген в строгом мундире, удалившийся в бочку своего эгоизма. В нем есть человеческое стремление любить себе подобных и делать им добро. Закавыка только в том, кого он считает себе подобным? Все его существование, таким образом, характеризуется комфортной для любого чиновника в любом времени фразой: представлять собой покой, разграфленный по статьям. Аш являл собою подходящее лекарство для докторских нервов – он дерзко и громогласно выражал убежденность, что мир во все времена ведет себя в точности так, как он и предсказывал; а если переубедить собеседника не удавалось, делался саркастичен. Ничто его без особых причин не беспокоит, ничто его не заботит, и это идеально. Для него весь мир составляется из двух величин: его самого и государства, которое исправно дает ему жалованье. Поэтому мир совершенен и жизнь совершенна, пока губернатор, благодаря заботам и подношениями просителей, сохраняет аппетит и здоровье, и пока государство продолжает аккуратно оплачивать его службу. Впрочем, немного и надо, чтобы удовлетворить те доли души и тела, из которых, по всей видимости, состоит его существо. Потребность общения с себе подобными (ведь и бараны общаются между собой) ему практически не нужна. В конце мая, развертывая письмо с очередным посланием и улыбаясь, он говорит: «Вот и Вознесение Господне!» Все соглашаются, и барон доволен и про письмо с неприятностями забыли. В середине ноября он бормочет, посматривая на глянец сапог: «Вот и Рождественский пост на носу!» Если подчиненный чиновник по своему скудоумию с этим не согласен, и сообщает о намечающемся недороде в губернии, и голоде, грозящем превратить зиму в один сплошной пост, Аш замолкает, потому что не любит пререканий. И этого почтенного чередования двух мыслей ему вполне достаточно. Лишь бы подавали вкусную баранью котлету, тем более по две порции, – и он вполне доволен жизнью и готов воздать хвалу богу и императору. Однако Бог им судья, этим губернаторам. Меня заинтересовал документ. «Грамота Смоленского дворянского собрания о дворянстве Борисовых выдана 11 декабря 1809 года. От Губернского Предводителя Дворянства уездных дворянских Депутатов, собранных для составления дворянской родословной книги, данная дворянам: майору Николаю Андреевичу и его сыну Алексею Николаевичу Борисовым, штабс-капитану Леонтию Николаевичу и его сыну поручику Александру Леонтьевичу Борисовым». Дальше шел текст, на основании чего была состряпана грамота, и имена лиц, его подписавших. В конце присутствовала казенная печать уездного суда и подпись секретаря губернского регистратора. Судя по всему, бланк был с прошлогоднего заседания, а имена вписаны недавно. Главное, печать и подписи настоящие. Следующий документ являлся копией грамоты, также заверенной печатью. Третий отражал право собственности, а последний – по-моему, самый важный – сообщал о положенных налоговых отчислениях с рекомендацией стряпчего взяться за ведение дела. Деятеля на заметку, тут без вопросов. Работа мне понравилась, а юрист при моих задумках просто необходим. Прием у Иллариона Федоровича не отличался размахом и знатностью гостей. Вечер проводился в его загородном доме, с оркестром, танцами и салютом. Конечно, было и застолье, но перед этим мероприятием несколько человек собрались в отдельной комнате, куда пригласили и меня. Малкин провел меня в полутемное помещение, постучался (в своем доме) и после ответа: «Можно» мы зашли. Спустя четверть часа, на втором этаже флигеля, откуда из широкого окна, сейчас плотно закрытого ставнями, наверняка прекрасно просматривался Днепр, пять купцов пытались переварить необычное для себя предложение. То, что все они числились лишь в третьей гильдии, ровным счетом ничего не говорило. Конечно, до мультимиллионеров они по своему состоянию не дотягивали, но при желании легко могли перейти во вторую. Только надо ли было выпячивать нажитое богатство и платить дополнительные налоги? Ни в коем случае, ибо большая часть их бизнеса была построена на контрабандных товарах. А та, официальная, воплощенная в ремесленных лавках, швейных, оружейных, и скорняжных мастерских, как раз и тянула на четыреста тридцать восемь рублей, выплаченных по Закону. Одним словом, люди эти были жадные и совсем не публичные. Мало того, они даже по именам себя не называли. Так и обращались друг к дружке: Сова, Змей, Еж, Лис и Барсук. – Хоть убейте, не пойму! Вам какая выгода? – спрашивал у меня Змей, с трепетом посматривая на листок со слишком узнаваемой печатью. – Я же не интересуюсь вашей, – сухо ответил я. – Но все же… Четыреста тысяч фунтов, как-никак почти три с хвостиком миллиона рубликов[10], – вставил слово Лис. – Про два процента страховых не забывайте, – уточнил Барсук. – Я уже подсчитал с процентами, – махнув ладонью в сторону счетовода, ответил Лис. – Можем не потянуть, – вслух размышлял Еж. – За одну навигацию пройдет всего четыре корабля. Либо порох, либо свинец. А ведь еще ружья!