Это прозвучало настолько обнадеживающе, что Леннарт чуть не расплакался. – Из этого вытекает, что у нас нет необходимости информировать шведское дипломатическое представительство, – человек с пробором достал сигарету «Мальборо». – Мало того, могу добавить, что Министерство иностранных дел не станет чинить препятствий выезду вашей невесты на постоянное место жительства в Швецию. Так и не назвавший себя спаситель сделал паузу, давая Леннарту время переварить ошеломляющую информацию. Неторопливо закурил и выпустил облачко сладковатого калифорнийского дымка. – Det finns någonting ni kan göra för mig[3], – произнес он и протянул Леннарту пачку. Леннарт остолбенел. Не показалось ли? Собеседник обратился к нему по-шведски, хотя и с характерным русским акцентом. И вкратце объяснил, что именно мог бы сделать для него Леннарт. Леннарт внимательно выслушал. Когда его спаситель ушел, он некоторое время сидел без движения. Само собой. Все имеет свою цену. Почему русские должны быть исключением? Том Карлавеген, центр Стокгольма, январь 2014 Том Бликсен осушил бокал с вином до последней капли, преувеличенно лихо поставил его на стол и только тут заметил, что Ребекка на него смотрит как-то необычно. Не так, как всегда. Печально. Как будто они не ужинать закончили, а посмотрели грустный фильм, завершившийся гибелью главного героя. Посмотрела и тут же отвела глаза. Уставилась на горящую у прибора чайную свечу. – Что с тобой? Она покачала головой. – Нет-нет… все в порядке. Спасибо… Картофельные цеппелины с мясом… вино. Не помню, когда в последний раз ела цеппелины. Бабушка их делала. Знала, что я их обожаю. – И я знаю. Ты рассказывала. Ребекка посмотрела в окно. Семь часов вечера, а на дворе – черная январская ночь. Настолько черная, что пламя свечей отражается в окнах как в зеркале. Не глядя на Тома, она машинально ощупывала края тарелки, будто искала, нет ли где скола. И лоб сморщен, будто пытается решить в уме сложное алгебраическое уравнение. А потом подняла на него полные слез глаза: – Помню… вообще-то помню. Последний раз я их ела, когда папа умер. – Я не знал. Ребекка вытерла слезу тыльной стороной ладони. Том перегнулся через стол и взял ее руку в свою. Рука совершенно ледяная. – И сейчас вспомнила? Ни за что не стал бы их делать, если бы знал… Она медленно покачала головой. – Нет… не в этом дело. – А в чем? – Ты такой трогательный… приготовил для меня цеппелины. Сказала и замолчала. – Вообще-то насчет «приготовил» – явное преувеличение, – признался Том. – Купил на Эстермальмском рынке. Она даже не улыбнулась. Слезы катились ручьем. Том сел рядом и положил руки ей на плечи. – Что с тобой? Она всхлипывала и вздрагивала всем телом. – Ты такой… трогательный, такой заботливый. Он обнял ее за плечи, привлек к себе, поцеловал в шею. Наверное, так и нужно действовать, но уверенности не было. Не похоже на Ребекку. Что-то вывело ее из равновесия. И это «что-то» – наверняка не цеппелины. Ребекка – сильная женщина. Многие считают – даже чересчур. Жесткая, бескомпромиссная, если не сказать бесчувственная. Но он, прожив с ней много лет, знал, что это не так. Не так просто. Ничто в этом мире не просто. Он видел ее и другой – нежной, ранимой. Иногда думал, что как раз эти две черты и определяют ее характер: жесткость и ранимость. И никаких полутонов. Он сжал ее плечи чуть сильнее. – Рассказывай! – Я… больше не могу. Голос необычно мягкий, ласковый – он вспомнил ведущую из «Булибумбы»[4] времен его детства. – Что ты не можешь? Она подняла на него глаза. – Вот это. Мы… – Мы? Ребекка потянулась за салфеткой, высморкалась и повернулась к нему всем телом. Нос покраснел, веки отекли. Но голос… всю ее нежность и слабость как ветром сдуло. Обычные ее интонации – властные, грубоватые; так она сообщала коллегам об увольнении или отчитывала поставщиков. – Мы с тобой… Я больше не хочу. У Тома похолодело в животе. Он с трудом подавил приступ тошноты и закрыл глаза. Обрывки воспоминаний, как пепельные мотыльки от костра. Выражение ее лица, когда он подарил ей бабушкино колье… Решительная мина – собралась на заседание правления. Мы с тобой… Я больше не хочу. Что это значит? Она хочет его бросить? После десяти лет борьбы, терпеливого труда, чтобы хоть как-то залатать прорехи в их семьях? К своему удивлению, он не чувствовал даже проблеска гнева. Шок и горечь. Он проиграл битву, которую намеревался выиграть во что бы то ни стало. Он любил Ребекку, но беспроблемной их жизнь не назовешь. После возвращения из Москвы – сплошная, непрекращающаяся борьба. За исключением разве что медового месяца в Лондоне. Финансовый кризис в России оказался глубже, чем они представляли. Работа, на которую так надеялась Ребекка, исчезла, будто ее и не было. Единственный выход – вернуться в Швецию. Там-то у Ребекки проблем с работой не будет – так они, во всяком случае, надеялись. Три дочери Ребекки. «А-дочки», как он их называл, Анастасия, Алексия и Александра, быстро приспособились к новой стране и даже не возражали, когда Ребекка отправила их, одну за другой, учиться в школу-интернат. Но Ксении, единственной дочери Тома, которая до этого никуда из России не выезжала, пришлось трудно. Она быстро выучила язык, говорила свободно и без акцента, но друзей у нее почти не было, и она, за редким исключением, все время проводила в своей комнате. Том не решался отправить ее в интернат. Что значит – не решался? И мысли такой не было. Слишком хрупка и чувствительна. К тому же он не представлял, как будет без нее жить. И Ребекка… Сколько работ она поменяла за последние три года? Четыре? Пять? Она нигде не могла ужиться. Бесконечно спорила с коллегами, с управленцами, ссорилась, кричала, а по вечерам укладывала детей спать и долго и горько плакала. Он пытался утешать, советовать, но только подливал масла в огонь. Она ненавидела свою жизнь. Карьера остановилась, если не пошла под уклон. И он знал, вернее, чувствовал – вслух не говорила, но была уверена, что в этом его вина. Если бы они тогда, десять лет назад, не встретились в Москве, если бы у них не вспыхнул роман, она продолжала бы оставаться звездой первой величины на русском финансовом небосклоне. В России все было по-другому. Там ее характер никому не мешал. Никто не считал чем-то странным, если она отчитывала кого-то и даже увольняла сотрудников, если они не вписывались в выстроенную ею самой систему правил. Но они уже не в России. В шведской деловой жизни работает система так называемого консенсуса. Критика – неважно, сверху или снизу – упаковывается в приемлемую и необидную форму. А что касается увольнений – попробуй кого-то уволить без одобрения профсоюзов и без веских, даже весомых причин! Ребекка относилась ко всей этой, как она ее называла, «хореографии» неприязненно, если не сказать брезгливо. Том отвернулся. Гостиная обставлена дорого и со вкусом: мебель от дизайнеров, акварельные обои «Нагано», портреты детей в рамках на книжных полках. Всякие сувениры, привезенные из путешествий, – память о прожитой вместе жизни, о любви, которая была – и пропала. Перехватило дыхание, к глазам подступили слезы… странно, потому что он ничего не чувствовал, кроме пустоты. От пустоты не плачут. Такая совершенная, бесконечная пустота… Ему показалось, что тиканье часов отдается эхом в груди.