— Просто… просто мне его жалко стало… — Жалко!.. — с отвращением сказала мать. — Ему жалко… Ах, Алька, Алька! Не знаю, чему вас в пионерском отряде учат? Такую дрянь жалеть! На мальчишках деньги зарабатывает. И на что? На водку! Ведь он и сюда пьяненький пришел. А ты — жалко! Нет, Олег, когда я была пионеркой, мы таких не жалели… — Но, мам… — Какие здесь могут быть «но»! — возмущенно воскликнула она. — Черт знает что творишь, жалеешь всяких грязненьких людей… — Она вдруг махнула рукой и очень жалобно сказала: — И когда ты хоть немного повзрослеешь? Удивительный вопрос: неужели мне самому не хочется подрасти? Неужели мне приятно выслушивать всяческие морали? Взрослые путают, а я отвечай только потому, что я еще не взрослый. Сама же всегда говорит: пожилых людей нужно уважать. А ведь это старик! Как его не пожалеть! Но чем больше я себя злил и доказывал, что мать сама неправа, тем на душе становилось все противней. Получилось, что я, пионер, спасал от милиции подлого человека. Глава 9. Иного выхода нет На следующий день я пришел в школу в самом отвратительном настроении. Я до того запутался в своих мыслях и рассуждениях, что даже уроки выучить не смог. Нужно было обязательно с кем-нибудь поговорить, поделиться, а у меня в этой школе не было ни одного настоящего товарища. В классе сидел Рудка Шабалин и читал. Я боком подошел к нему и спросил, что он читает. Он не ответил. — Слушай, мне нужно с тобой поговорить, — сказал я. — Отстань! Мы думали, что ты настоящий парень, а ты… Я не выдержал и крикнул: — А что я такого сделал? Ну что? А? Рудка удивленно посмотрел на меня и не очень решительно сказал: — Ты сам знаешь… — Ничего я не знаю! — Ну тогда жди. Придут Сашка и Женька, и мы на переменке поговорим… — Он помялся и добавил: — Я и сам не всему верю, что про тебя болтают. Но раз мы так решили — значит, все. Жди переменку. Я молча сел за свою парту. Чеснык пришел за минуту перед началом урока, оттолкнул меня и молча пролез на свое место. Я как можно мягче и даже заботливей спросил, почему он не был вчера в школе, но Саша не ответил и поджал тонкие губы. У меня все еще было очень плохое настроение, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но он не отвечал и наконец прошипел: — Отстань, стукач… Это было совершенно непонятное слово, но что оно означает, я узнать не успел. Учительница географии, наша классная руководительница Елена Ивановна, как всегда, грубовато и вместе с тем весело сказала: — Ты что, Громов, и здесь свою историю с географией путаешь? Пришлось промолчать, а Елена Ивановна, высокая и прямая, остановилась в проходе около нашей парты и, посмеиваясь, добавила: — Свободный пересказ последних приключений хорош на переменке. А на уроке лучше заняться делом. Сашка сразу же полез в портфель — видно, за учебником. Елена Ивановна поправила седеющие пышные волосы и, все так же усмехаясь, погрозила пальцем: — Ты тоже хорош, Петренко! Друзья какие… Мы еще поговорим, почему вы с уроков уходите. По классу прошел веселый шумок. Слышно было, как потрескивали парты. Вдруг Сашка вскочил и крикнул: — Никакой я ему не друг! И сидеть я с ним не буду! Пересадите меня, Елена Ивановна. Не буду с ним сидеть! Не буду! Он чуть не плакал, и голос у него взвизгивал. Класс сидел не шелохнувшись. Только Надька Сердюкова тихонько, как комар, пискнула: — Вот так товарищи… И все сразу очень серьезно, даже испуганно посмотрели на нее, а потом на нас. Елена Ивановна стояла все так же выпрямившись — строгая и красивая. Возле ее карих блестящих глаз то собирались, то распускались морщинки. — Та-ак! Оказывается, и Саше Петренко могут мешать, — сказала она, уже не улыбаясь, и резко, требовательно решила: — А кому где сидеть, еще посмотрим! Продолжим урок. И урок шел. Но что на нем было — не знаю. Я старался не смотреть на Сашку, но и слушать не мог. Был как больной. В висках стучали противные молоточки, и голова отяжелела. И зачем только мать решила переезжать от бабушки? Ну и что ж, что комнатка тесная? Ведь мы-то в ней помещались? Зато какая отличная была старая школа, какие там настоящие ребята! Не то что эти… Только подойдешь к кому-нибудь — все либо нос задирают, либо просто уходят, как будто я прокаженный. Одна только Надькина соседка по парте — краснощекая девчонка с таким круглым лицом, что все называют ее Луной, смотрит на меня как-то жалостно. Но ведь не буду же я дружить с девчонками! На третьем уроке я не выдержал и спросил у Саши: — Чего ты на меня дуешься? Он промолчал и отодвинулся подальше. Сидел он как-то странно, боком, и я впервые заметил, что его худенькое лицо заострилось, а под глазами залегли синяки. И веки были красные, припухшие. — Ты думаешь, я тебе долг не отдам? Подожди только. Достану и отдам. — Деньги я с тебя и так получу, — сказал Сашка сквозь зубы. — И за милицию получу. — За какую милицию? — удивился я. — Сам знаешь! — Но я же ничего о тебе не говорил… Как раз в эту минуту учитель засек наш разговор, и пришлось стоя выслушивать замечание. А на переменке Чеснык подошел к Маркову и Шабалину и громко, чтобы я слышал, сказал: — Ну, сил моих нет сидеть с этим стукачом! Женька и Рудка переглянулись, и к ним сразу подошло еще несколько ребят. — Он же в милицию на меня заявил, — пояснил Сашка. — Говорил, что я его в шайку втягиваю. А милиция отцу сообщила. — Сашка не договорил, лицо у него как-то странно скривилось — не то жалобно, не то победно. — А отец, когда домой вернулся, так мне дал, что я аж сидеть не могу… Рудка посмотрел на него с явным уважением и деловито спросил: — Ремнем? — Ремнем — это б еще ничего: он широкий, плоский. А он ремешком от рабочих брюк. Тоненький, засаленный… Как врежет, как врежет! Жалобы на Сашкином лице уже не было. Он говорил так, словно ему было приятно вспоминать о порке, и, обернувшись ко мне, процедил: — Это ж его счастье, что у него отца нет… А то б знал, как стучать на своих! И все посмотрели на меня, как на очень счастливого человека: у меня нет отца, который бы меня порол. Только Женя нагнул курчавую голову и, глядя в пол, глухо спросил: — А что? Ты его действительно втягивал? — Я? — очень натурально удивился Чеснык, но глаза у него почему-то забегали. — Я втягивал? Ты что, с ума сошел… — Нет, ты скажи, скажи! — вдруг сердито перебила его девчонка с круглым, как луна, лицом. — Ты скажи, а не ругайся. — Вы у него сами спросите, втягивал я его или нет. Буду я с таким возиться… — сказал Чеснык, но вдруг как будто вспомнил что-то очень важное и неприятное и, обращаясь к Женьке и Рудке, добавил: — Ведь шайка, выходит, — это вы… — Эх ты… — протянул Рудик и косо взглянул на меня. Женя, наоборот, покосился на Чесныка, но ничего ему не сказал и вдруг спросил у меня: — Значит, ты все-таки был в милиции?