Все немножко поостыли и начали просто переругиваться. Я оглянулся, не увидел Альки и подумал: «Струсила Луна, сбежала». Но, когда «святая троица» поняла, что драться с нами не очень-то весело — Нецветайло здоровее каждого из них, — и решила отойти, оказалось, что Аля все время стояла за моей спиной. — Если бы они только полезли, я бы сзади им знаешь как стукнула! — серьезно объяснила она. Мы переглянулись и радостно рассмеялись. Алька, оказывается, настоящий товарищ. А те трое решили, что мы смеемся над ними, и издалека крикнули: — Ты деньги гони, Громов! Мы все равно с тебя получим! Я не ответил, и ребята сразу же пристали ко мне: — Что за деньги? — Ты что, должен им? Я долго не хотел объяснять, в чем дело, но ребята правильно решили, что скрывать от друзей свои несчастья — нечестно. Тогда я рассказал все. Ведь Шура, Юра и даже Алька — настоящие друзья. Они поняли всё и задумались. Тут нас удивила Луна. Она поморщилась и передернула плечами: — Не понимаю. Это выходит, как у бывших дворян — карточный долг. Долг чести… Но ведь вы-то не дворяне? — Видишь ли, Аля, — пояснил Юрка, — Громова никто не заставлял играть. Он сам напросился на игру. И если проигрался, то должен платить. Вот если бы Чеснык обманул его, тогда другое дело. А здесь — все правильно. Хочешь не хочешь, а платить нужно. Понимаешь? — Нет, не понимаю, — опять передернула плечами Аля. — Что бы вы ни говорили, все равно тут что-то нехорошее. — А чего ж хорошего, — притворно вздохнул Юра, — проиграться-то?.. Но платить нужно. И, несмотря на то что Аля возражала, мы решили, что хотя Петренко и паршивый парень, но платить ему я обязан. Иначе нельзя. В таких делах даже самые лучшие девчонки ничего не понимают. Глава 17. Бурное собрание Сегодня после уроков у нас было собрание. И хотя сегодня же я получил пятерку по геометрии и четверку по русскому, но боялся здорово: ведь двоек-то у меня тоже немало. А за двойки как начнут косточки перемывать — не возрадуешься! Наша классная руководительница Елена Ивановна — добрая-добрая, но в работу как возьмет — только держись! Но оказалось, дело было не во мне одном. Начали говорить о дисциплине в классе, об отметках. О том, что вообще у нас мало порядка. Как будто его больше в других классах! Мы же видим: все балуются. Но, оказывается, у нас хуже всех, потому что «некоторые наши ученики даже в милицию попадали». Все, конечно, смотрели на меня. Честное слово, только за одно то, что та женщина — старший лейтенант из милиции — оказалась такой болтливой, ее тоже нужно забрать в милицию. Вот тогда бы она узнала, как это приятно сидеть на собрании и чувствовать на себе насмешливые взгляды всего класса! Потом начали перебирать все наши прегрешения и, конечно, без меня обойтись не смогли: — Громов уходил с уроков. — На труде с ним произошел неприятный случай, и его пытались скрыть. Опять, конечно, смотрели на меня, а потом на Луну. Очень это приятно — сидеть, краснеть и видеть, как Марков надувается, будто индюк! Радуется, что все получается так, как он хотел. А тут, как назло, пришел директор и сел за стол рядом с Еленой Ивановной. Совсем хоть проваливайся сквозь землю! Поставят тройку за поведение — куда тогда деваться? Выгонят из школы — и точка. И что за ерунда такая?.. С тройкой по любому предмету в любой класс переводят, а с тройкой за поведение выгоняют из школы. Это, по-моему, неправильно. Потом встал уважаемый староста и начал нас упрекать за то, что все мы разболтанны, все друг друга покрываем и не даем ему работать как следует. — Руководить тебе не позволяют? — добродушно, даже сочувствующе спросил директор. — Вот именно! — обрадовался Женя такой могучей поддержке. — Я хочу руководить как следует, а они не дают. Мешают. Тогда, спрашивается, зачем же меня выбирали старостой, если никто не хочет подчиняться? — И, надуваясь спесью, убежденно крикнул: — Тогда лучше меня переизбрать! Дмитрий. Алексеевич искоса посмотрел на него и очень серьезно спросил у всего класса: — А что, ребята, может быть, и в самом деле лучше переизбрать старосту? Мы сначала опешили, потому что непонятно было — шутит директор или говорит серьезно. Но у него в глазах, как когда-то в кузнице, опять забегали смешинки, и ребята закричали: — Переизбрать! Переизбрать! Нужно было посмотреть в эту минуту на Маркова! Он то краснел, то бледнел. Иногда он порывался сесть на место, но тут же снова выпрямлялся. Он был и смешон и жалок, и ребята не только понимали, но и видели — такой староста им не нужен. Но, когда начали предлагать кандидатуры, все растерялись — ни одна не подходила. Вначале предложили Нецветайло, потому что он самый сильный и всех сможет заставить делать так, как нужно. Но потом решили, что его избирать нельзя: все-таки Чесныку-то нос разбил он. Предлагали Сердюкову — отличница, примерное поведение. Но даже девчата решили, что она не справится. Предлагали и Юру Грабина, и Рудика Шабалина, и многих других, но у всех, оказывается, были крупные недостатки либо в поведении, либо в учении, и поэтому настоящими старостами трудного класса они быть не могли. И вдруг, когда уже некого было выдвигать, с задней парты пробасил Нецветайло: — А я думаю — Альку… Все опять посмотрели на меня, и в глазах у ребят мелькнуло веселое ехидство, но Нецветайло передохнул и добавил: — Петрову. Она сможет. Кто-то хихикнул, кто-то разочарованно протянул: «Ну-у», — но они быстро затихли, будто начиная понимать, что никто другой, кроме Луны, не может быть старостой нашего класса. Она сидела растерянная, потому что совершенно не ожидала этого, и я впервые как следует ее рассмотрел. У нее круглое лицо с очень румяными щеками. Глаза у нее серые, самые обыкновенные — с коричневыми крапинками на радужке. Нос прямой, но на конце широковат и слегка вздернут. Косички жидкие, и она носит их крендельками. В общем, очень обыкновенная девчонка. И все-таки она чем-то выделяется среди всех остальных. И учится хорошо. Не то чтобы круглая отличница, но тройки у нее — явление редкое, и когда она их получает, то надувает пухлые губы и, кажется, вот-вот заплачет… — Ребята, — заикаясь, сказала Аля, — я не могу быть старостой. Вы знаете… Дмитрий Алексеевич тоже знает… Кто-кто, а мы-то действительно знали, в чем дело, и поэтому начали кричать, что это ничего не значит: соврала-то она ведь не для себя, и потом — всего один только раз. Да еще сама и призналась. — Нет — значит! — краснела Луна. — Все равно значит! Вот спросите у Дмитрия Алексеевича. Директор едва заметно улыбнулся и подтвердил, что это действительно кое-что значит. — Давайте этот случай разберем поподробней. Громова («Опять Громов!» — подумал я) подтолкнули, и он разбил себе лоб. Вы решили это скрыть. Допустим, что это удалось. Что бы получилось? А получилось бы то, что и в других классах могли бы быть такие же несчастные случаи. Почему? Да потому, что я с самого начала допустил ошибку — разрешил вам, еще не умеющим владеть молотком, работать в кузнице. Это раз. — Директор загнул палец. — Во-вторых, мы не учли, что наковален очень мало и, значит, бо́льшая часть учеников все равно будет стоять без дела или вертеться под ногами у работающих. Тут не хочешь, а подтолкнешь. И, в-третьих, Иван Харитонович, отличнейший мастер, раньше никогда не работал в школе, да еще сразу с целым классом. А это тоже нелегко. — Директор поднял руку с тремя загнутыми пальцами. — Вот видите, товарищи (как странно и приятно было слышать это взрослое обращение), когда вы пытались скрыть одну ошибку и спасти Ивана Харитоновича, — а нужно вам сказать, что увольнять его никто не собирался, — вы все вместе замазали три другие крупнейшие ошибки. И не откройся они — было бы плохо и вам и другим. Но, когда Аля Петрова пришла и все рассказала, как было, мы, педагоги, поняли свои промахи и теперь исправляем их. Ведь политехнизация — дело новое, ребята, и тут ошибки вполне возможны. И вы, наверное, уже знаете, как мы их исправляем. Мы знали, но не все. И Дмитрий Алексеевич рассказал, что в кузнице будет поставлено еще несколько новых наковален, а на помощь Ивану Харитоновичу придут те наши старшеклассники, которые работали этим летом в колхозных кузницах. И уроки по труду теперь будут не одинарные, по одному часу, а сразу двойные, по два часа. И каждый класс будет работать в одной мастерской по четвертям. Одну четверть — в слесарной, одну — в столярной, а потом — опять в слесарной и так далее. — Теперь вы видите, ребята, что самая горькая правда все-таки лучше благородной лжи, потому что правда помогает исправлять ошибки, а ложь усугубляет их, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Так говорим мы, коммунисты. А ведь вы — пионеры, наша будущая смена. Вот вы сразу и учитесь быть правдивыми во всем — в малом и большом. Класс молчал: все думали. И получилось что-то непонятное. Выходило, что Аля Петрова все-таки неправа, а Женька прав. Но ведь и Женька неправ — он отлынивал от труда и тоже врал, будто у него что-то там болит. Лично я разобраться во всем этом не мог и даже загрустил: мне показалось, что после такого выступления директора Луну ни за что не выберут старостой. Конечно, если бы Дмитрий Алексеевич сказал хоть словечко в ее защиту, тогда бы все голосовали за нее. Но директор молчал и со своей всегдашней мягкой, еле заметной усмешкой посматривал на нас из-под густых бровей. А так хотелось, чтобы кто-нибудь подсказал, что же нужно делать, на что решиться… — Вот вы говорите — пионеры, — протянул вдруг Юра. — А у нас даже вожатого нет. Даже галстуки и то не все носят. Сами посмотрите. Кто-то схватился за воротник, кто-то, гордый, оглянулся по сторонам. К стыду, оказалось, что больше половины учеников было без пионерских галстуков. Дмитрий Алексеевич огорченно покачал головой: — Да, это не дело. Но ведь вы же знаете, что ученики старших классов до вчерашнего дня были на уборочных работах в колхозах. Как только они начнут занятия, бюро комсомольской организации выделит вам вожатого. Но, ребята, а сами-то вы что ж? Маленькие, что ли? Неужели сами не можете выбрать звеньевых, совет отряда и начать работу? Ребята жались и молчали. Кто-то сказал: — Неудобно как-то… самим-то… — Конечно! Нескромно как-то… — Почему неудобно? — удивился Дмитрий Алексеевич. — Вам просто нужно смелее действовать. Ведь это же ваше кровное дело — вот и умейте его решать. И то, что вы его не решаете, ничего общего со скромностью не имеет. — Он вдруг остыл и, переглянувшись с Еленой Ивановной, добавил: — А против Петровой я ничего не имею. Если вы ей верите, то, по-моему, она будет хорошим старостой. Если, конечно, не захочет только «руководить», как Марков, и если вы ей поможете. Но класс молчал. Тогда поднялась Елена Ивановна: — Нужно выбрать старосту. Пока есть только одна кандидатура — Петрова. Все по-прежнему молчали. Наконец кто-то из тех, кто запасся справочкой, чтобы не ходить на уроки труда, протянул: — Она же соврала… И все вздохнули, точно сами были виноваты в этом. — Правильно, — сказала Елена Ивановна. — Но она нашла мужество признаться в этом. У других такого мужества не нашлось! — жестко закончила она. Лично я вздохнул так, словно гору с плеч свалил. Ведь действительно: была виновата и сама исправилась. А вот Женька и другие белоручки не только не сознаются, но еще и стараются стать выше всех, командовать. Руководить, одним словом. И я, совсем ни о чем не думая, крикнул: — Возражений нет! — Понятно! — засмеялся Женя Марков.