Глава 1. Несчастья начинаются так… Только сейчас я понял, почему мать говорила мне: «Жизнь гораздо сложнее, чем ты думаешь…» И теперь я вполне согласен с бабушкой, которая всегда твердит: «Ну-у, пришла беда — отворяй ворота!» Вот уж что верно, то верно! Теперь я и сам вижу, что беды не ходят в одиночку. И впереди — необязательно самая большая беда. Наоборот, начинается с маленького. У меня все началось в понедельник — в самый несчастливый день. Как назло, небо в этот день было синее-пресинее. Деревья на бульваре стояли еще совсем зеленые, только кое-где на них виднелись первые желтые листья. Над домами носились извивающиеся серебристые паутинки. Было так жарко, что прохожие жались к теневой стороне. Вот из-за этой-то жары мы и решили уйти с урока. Из окон нашего класса виден школьный двор, а за ним — базар. И как раз в эти окна бьет солнце. Конечно, если бы наш класс учился в первой смене, солнечные лучи не дошли бы до нас. А в три часа дня они жгли, как сумасшедшие. Посиди-ка на солнцепеке в шерстяной гимнастерке! Конечно, на севере такая форма в самый раз, а у нас, в Приазовье, в ней одно мучение. Вот почему на переменке мы выползли из класса, как осенние мухи, — сонные, разморенные и толстые в своей шерстяной форме. Послонялись по двору и присели в тени, на досках возле флигеля. Флигель срочно ремонтируется, и никто не знает, что в нем будет. Женя Марков лениво спросил об этом у пожилого плотника в фартуке. — А вот подождите! — засмеялся плотник. — Вы тут такие двойки будете зарабатывать, что не зарадуетесь! Женька вежливо осведомился: — Сколько же нам еще ждать этих самых двоек? И чем они отличаются от других? — Ждать недолго. А двойки будут замечательные — они из вас лень выбьют. Не будете тогда вот, как сейчас, под ногами путаться, — сказал плотник и вдруг прикрикнул: — А ну марш отсюда! Мы обиделись и решили, что при такой жаре заниматься, да еще английским, — невозможно, и Рудик Шабалин обиженно сказал: — Мне этот английский вообще ни к чему. Я в Америку не собираюсь… Мы задумались. После «инглиша» — большая перемена, потом — история. Если ехать на трамвае и не особенно задерживаться на море, к началу урока истории можно будет вернуться. И мы отправились на море. Марков уговорил нас взять книги с собой: — Когда вернемся, скажем, что мы были у врача на осмотре, и никто ничего не узнает. В подъезде самой близкой к школе Женькиной квартиры мы сняли свои форменные гимнастерки, отдали Женьке портфели, и он отнес их домой. Все складывалось удачно. Женькины родители работали в больнице и возвращались домой поздно. Кроме них, в квартире никого не было, и, значит, нас никто не заметит. Мы со спокойной совестью, в соколках-безрукавках и длинных форменных брюках, двинулись к трамвайной остановке. Я пошарил в карманах и, нащупав свой счастливый пятак и два гривенника, сразу же подумал, у кого занять еще один гривенник на трамвайный билет. Самым компанейским парнем мне показался Саша Петренко, которого в классе называли Чесныком — он очень любил чеснок. — Чеснык, деньги есть? — спросил я у него. — А зачем? — На билет. — Это на трамвай? — Ну, не на поезд же… Саша пожал узкими плечами и презрительно усмехнулся: — Смешно… — Что — смешно? — Брать билет. Ехать-то нам сколько? И мне сразу же стало понятным, что Чеснык прав. В самом деле, если бы мы ехали из конца в конец или хотя бы большую половину маршрута — тогда билет брать нужно. А нам же близко — всего четыре остановочки. — Действительно, — сказал Рудик. — Как только трамвайному начальству не стыдно брать за четыре остановки столько же, сколько и за весь маршрут! Только Женя Марков недовольно молчал, а потом сказал, что из-за тридцати копеек он не хочет иметь неприятности. — Ты просто трусишь, — презрительно усмехнулся Чеснык. — Дело не в этом… — Ну, тогда ты не товарищ! — возмутился я. — Раз все решили ехать без билета, значит… — Ладно, — нехотя согласился Женька. — Раз все, значит, и я… — Только, хлопцы, садиться нужно с передней площадки, — сказал Чеснык. — Мы что — записались в инвалиды? — спросил Рудик. — А вот увидите, — загадочно улыбнулся Петренко. И мы все вчетвером сели с передней площадки моторного вагона. Кондукторша направилась к нам, но ее задержали женщина с ребенком и какая-то старушка. Так мы проехали остановку, соскочили с трамвая, а потом устроились на задней площадке. А с передней в это время вошли какие-то старички. Пока кондукторша продавала им билеты, пока возвращалась назад — снова остановка. Мы опять соскочили и сели с передней площадки прицепного вагона. Здесь кондукторша сразу же заприметила нас и начала пробираться вперед. Но в прицепном вагоне всегда много пассажиров с вещами — они едут с вокзала в порт. Пока кондукторша ссорилась с этими пассажирами из-за их вещей, на предпоследней остановке мы перемахнули на заднюю площадку. Тут-то нас и поймали. Вернее, поймали меня. Толстая, распаренная кондукторша схватила меня за плечо и закричала: — А ну плати за проезд! — Так мне же одну остановочку! — Видела я, какую остановочку! Бери билет! А то милиционера позову! Мне показалось, что убегать с урока все-таки не следовало бы. В конце концов английский, наверное, не такой уж плохой язык. На нем даже Джек Лондон писал. А теперь и английским не позанимаешься и в милицию, того и гляди, попадешь. И все из-за каких-то несчастных тридцати копеек. Я уже почти смирился с неминуемой бедой, как вдруг услышал голос Петренко: — Олег! Громов! Ты чего там задержался? Я даже вздрогнул. Растерянные Рудик и Женя стояли рядом, на задней площадке, а Саша шел из глубины вагона. Когда он туда прошмыгнул, никто не заметил. Говорил он требовательно и даже сердито и смело шел прямо на толстую, красную кондукторшу. Его маленькие зеленоватые глазки казались колючими и злыми, а вздернутый, весь в веснушках нос морщился. Бледное лицо было задиристо и решительно. — Что у тебя такое, Громов? — опять недовольно спросил он. — Так вот… билеты… — пролепетал я. — Билеты же у меня, — сурово сказал Чеснык и набросился на кондукторшу: — Какое вы имеете право хватать за шиворот? Кондукторша опешила и даже не подумала о том, что взять за шиворот она не могла — ведь все мы были в соколках-безрукавках, у которых, как известно, «шиворота» не бывает. Она отпустила мое плечо и хотела было что-то сказать, но Чеснык закричал: — Что это вам — собачонка? Да? Ухватила за шиворот и трясет! Да я сейчас сам милицию позову! Пусть вас посадят за избиение малолетних. Тут, конечно, Петренко хватил через край. Кондукторша сразу пришла в себя и закричала: — Как без билета ехать — так он не ребенок! А когда билет с него требуют — так он сразу ребенок! Где у него билет? Ну?! Она совсем забыла обо мне и стала доказывать, когда можно считаться ребенком, а когда нельзя. Сашке не нравились ее сбивчивые объяснения, и он тоже кричал: — Надо по-человечески спрашивать билеты. А не за шиворот хватать! Если все за шиворот начнут хватать — так зачем же тогда билеты? Почему-то получилось так, что те пассажиры, с которыми кондукторша спорила из-за вещей, сразу поняли Чесныка и вдруг почувствовали себя оскорбленными. Они тоже закричали: — Моду какую взяли — чуть что, так и орать! — Не научились еще культурно работать!