– Им понадобятся доказательства. Чтобы статуя заплакала или какой-нибудь паралитик встал и пошел. – Не обязательно. Слов ребенка иногда бывает достаточно. – Когда это ты успела стать таким экспертом по христианству? – усмехается мама. – Тут дело не в религии. – Разве? Тогда в чем же? – В моей дочери, – отвечаю я, и слезы наворачиваются мне на глаза. – Ма, она не такая, как все. В ней есть что-то, из-за чего люди скоро начнут показывать на нее пальцем и шептаться. И это не родимое пятно, которое я могла бы спрятать под водолазку и делать вид, будто его нет. – А чем тебе поможет разговор со священником? Я и сама не знаю, чего жду. Чтобы из моей дочери изгнали нечистую силу или чтобы признали ее визионером? Я вдруг отчетливо вспоминаю, как несколько лет назад стояла на перекрестке перед красным светофором, уверенная в том, что все видят мои шрамы, спрятанные под рукавами. Мне казалось, люди знают о тонких, но неустранимых различиях между мной и ими. Своей дочери я такого не желаю. – Я просто хочу, чтобы Вера снова стала нормальным ребенком, – говорю я. Мама пристально смотрит на меня: – Ну ладно. Поступай как знаешь. Только начинать надо не с церкви. – Порывшись в стареньком вращающемся каталоге, она достает карточку, пожелтевшую и ветхую – то ли от частого использования, то ли, наоборот, от долгого забвения. – Так зовут местного раввина. Вне зависимости от того, хочешь ли ты это признавать, твоя дочь – еврейка. Равви Марвин Вайсман. – Не знала, что ты ходишь в синагогу. – А я и не хожу, – отвечает мама, пожимая плечами. – Мне просто передали эту визитку. Я кладу карточку в карман: – Хорошо, я позвоню сначала ему. Только он вряд ли мне поверит. Ни в одной из книг, которые я сегодня читала, не говорилось о том, чтобы у иудеев бывали божественные видения. Мама скребет ногтем большого пальца край столешницы: – Ну и что? И хотя я несколько раз проходила мимо нью-ханаанской синагоги, внутрь никогда не заглядывала. В здании темно и пахнет плесенью. Тусклый свет сочится сквозь длинные узкие витражи, расположенные через равные промежутки. На пестро украшенной доске объявлений – имена учеников еврейской школы. Вера жмется ко мне: – Тут страшно. – Совсем даже не страшно, – сжимая ее руку, говорю я, хотя в глубине души согласна с ней. – Погляди, какие красивые окошки! Вера смотрит на витражи, потом опять на меня: – И все-таки страшно. Из конца коридора доносится шум приближающихся шагов. Вскоре появляются мужчина и женщина, на ходу выясняющие отношения. – Тебе трудно сказать что-нибудь хорошее?! – кричит она. – Тебе лишь бы сделать так, чтобы я выглядела идиоткой? – По-твоему, я специально заставляю тебя психовать? – громогласно отвечает он. – Я похож на такого человека? Не обращая на нас ни малейшего внимания, они сдергивают свои куртки с вешалки. – Вера, – шепчу я, заметив, что она не сводит глаз с ссорящейся пары, – не смотри так. Это невежливо. Но она, словно в трансе, продолжает смотреть широко открытыми, грустными и какими-то странными глазами. Может, вспоминает мои ссоры с Колином? Вообще-то, мы выясняли отношения за закрытой дверью спальни, но, видимо, наши голоса все равно были слышны. Мужчина и женщина выходят на улицу. Гнев ощутимо связывает их, как связывал бы единственный ребенок, если бы они крепко держали его за руки. Вдруг появляется равви Вайсман в клетчатой рубашке и джинсах. По виду он не старше меня. – Миссис Уайт? Вера? Извините, что опоздал. Перед вами у меня была назначена встреча с другими людьми. Значит, сердитые супруги приходили к нему за советом. Вот, оказывается, как поступают некоторые пары, когда брак рушится? Я продолжаю молчать. Раввин смотрит на меня вопросительно: – Что-то не так? – Нет, – смущенно мотаю я головой. – Просто я ожидала увидеть вас с длинной седой бородой. Он поглаживает бритые щеки: – Вы, наверное, «Скрипача на крыше»[12] насмотрелись. А я – вот он. Уж какой есть. – При этих словах он подмигивает и сует Вере в руку леденец. – Почему бы нам всем не зайти в святилище? Святилище. Ну ладно. Потолок молитвенного зала опирается на высокие стропила и украшен каннелюрами. Аккуратно расставленные скамьи напоминают зубы. Бима[13] покрыта синим бархатом. Раввин достает из кармана рубашки маленький набор цветных мелков и протягивает их Вере вместе с несколькими листками бумаги: – Я хочу твоей маме кое-что показать, а ты пока порисуй, ладно? Вера, уже успевшая вытащить мелки из коробочки, кивает. Раввин отводит меня в дальний угол зала, где мы можем спокойно поговорить, не оставляя ребенка без присмотра. – Итак, ваша дочь разговаривает с Богом. Прямолинейность этой формулировки заставляет меня покраснеть: – Думаю, да. – И почему вы захотели со мной поговорить? Неужели не очевидно? – Видите ли, я была еврейкой. То есть меня воспитывали в этом духе… – Но вы перешли в христианство? – Нет, я просто отошла от религии. А потом вступила в брак с протестантом. – Но вы все равно еврейка, – говорит раввин. – Вы можете быть агностиком, можете не исповедовать иудаизм, но еврейкой вы остаетесь. Это как принадлежность к семье: чтобы вас вышвырнули, нужно очень уж сильно набедокурить. – Моя мать говорит, что Вера тоже еврейка. Формально. Поэтому я здесь. – Вера разговаривает с Богом? – (Я еле заметно наклоняю голову, и все же это утвердительный ответ.) – Миссис Уайт, я не вижу в этом проблемы. – То есть как не видите? – Многие евреи разговаривают с Господом. В иудаизме верующие могут обращаться к Нему напрямую. Так что, если Вера говорит с Богом, – это нормально. Вот если Бог говорит с Верой – это уже другое дело. Я рассказываю о том, как моя дочь на качелях распевала стих из Книги Бытия, как заставила меня пойти в библиотеку за Посланием к Евреям, как упомянула об утопленном мною котенке, хотя я хранила эту историю в тайне. Дослушав меня, раввин спрашивает: – Вера получала от Бога какие-нибудь пророчества? Какие-нибудь указания относительно того, как искоренить зло на Земле? – Нет, ничего такого она ей не говорила. – Она? – переспрашивает раввин после небольшой паузы. – Да. Того, кто к ней является, Вера называет хранительницей. – Я бы хотел поговорить с вашей дочкой. Я оставляю их в молельном зале вдвоем. Через полчаса раввин Вайсман выходит ко мне в притвор. – Маймонид, – говорит он так, будто мы не прерывали нашего разговора, – пытался объяснить, что представляет собой лик Господа. Это не обычное лицо, ведь Бог не человек. Это ощущение того, что Он здесь и все ведает. Как Он создал нас по Своему образу и подобию, так и мы создаем Его по нашему образу и подобию. Чтобы нам проще было думать о Нем. В Мидраше упоминается несколько случаев, когда Бог зримо явился людям: на Красном море Он принял обличье молодого воина, на горе Синай – обличье старого судьи. Почему не наоборот? Потому что при переходе через море людям был нужен герой. Старец бы не подошел. – Раввин поворачивается ко мне. – Впрочем, вы все это, наверное, и сами знаете. – Нет. В первый раз слышу. – Правда? – Равви Вайсман внимательно меня изучает. – Я попросил вашу дочь нарисовать того Бога, которого она видит. Он протягивает мне изрисованный мелками листок. Я не ожидаю ничего удивительного, ведь Вера и раньше изображала свою хранительницу. Но на этот раз рисунок выглядит по-новому: женщина в белом сидит на стуле и держит на руках десять младенцев – черных, белых, красных и желтых. При всей схематичности изображения лицо этой матери чем-то похоже на мое. – Вы хотите сказать, что Вера думает, будто Бог похож на меня? – наконец спрашиваю я.