В одном месте взамен «что» — «ще». В другом взамен «еще» — «ишшо». Тут слышишь — «Хведор», «хвуражка». Там — «куфня», «форостина». Тут — «купи боты-та». Там — «возьми луку-ти». У кого-то прорвалось в речи: «пашеница». Кто-то обронил: «снех». А тот, слышите, буквы глотает: «первези». Таких отличий десятки, сотни. Даль знал, как говорят в Орле и Смоленске, в Вятке и Новгороде. Более того, он знал, как говорят в Боровске и Валуйках, в Богучарах и Елатьме, в Судоге и Темникове. Он знал, как говорят в уездах Нижнеломовском и Суджанском, к югу от реки Пьяны и по течению реки Сити. Даль знал, как говорят во всей Руси великой, какие где живут слова и как их произносят. Живую русскую речь Даль слышал, как слышит музыку большой музыкант. Различая всякую мелодию в многоголосье оркестра. Улавливая тончайшие оттенки исполнения. Даль гулял однажды с приятелями по саду, где плотники строили беседку. Один из рабочих нес доску, поскользнулся. — Что ты? — бросился к нему Даль. — Ничего, — отвечал тот, отряхиваясь и бормоча что-то. — Новгородский, — вслед ему определил Даль. — Откуда вы узнали? — привязались приятели. — По говору. — Но ведь это невозможно, — недоверчиво усмехнулся кто-то. — Он сказал всего два слова: «Ничего, скользко». — Вы ошибаетесь, — холодно проговорил Даль. — Он сказал: «Ничего, склезко». — И крикнул плотнику: — Откуда ты, братец? — Новгородские мы, — послышалось в ответ. Как-то встретились Далю два монаха с кружкой — сборщики на церковное строение. — Какого, батюшка, монастыря? — спросил Даль того, что помоложе. — Соловецкого, родимый. Даль улыбнулся: ох уж этот «родимый» — в любой сторонке выдаст исконного ярославца. — А сам не ярославский ли? — продолжал допытываться. Монах покраснел, смутился: — Нету-ти, родимый, я тамодий, соловецкий. Снова «родимый» и вдобавок эти неповторимые «нету-ти», «тамодий»! Даль расхохотался: — Зря таишься, батюшка! Все знаю! Из Ярославской губернии будешь, Ростовского уезда… — Не погубите! — Монах упал Далю в ноги. Он оказался беглым вором, переодетым. Уже стариком Даль служил в Нижнем Новгороде. Всех чиновников, которые ездили в командировки по губернии, он просил записывать новые слова и отмечать особенности произношения. Однажды просмотрел записи, привезенные из нескольких селений Лукояновского уезда, сказал уверенно: — Да ведь это белорусы. Удивленным чиновникам посоветовал: — Поройтесь-ка в архивах. Порылись — нашли: при царе Алексее Михайловиче в этих местах и впрямь поселили белорусов. Со временем, едва спор заходил о языке, стали призывать в судьи Даля. Помните у Некрасова в «Несжатой полосе»: Нас, что ни ночь, разоряют станицы Всякой пролетной прожорливой птицы… Поэта упрекнули: нужно не «станицы», а «стаи». Некрасов отвечал, что с детства слышал в народе выражение: «птицы летают станицами». А теперь проверил себя по Далю. Это было веское доказательство. Далю верили. Жила в Дале Россия с городами и селами, с горами и долинами, с реками и озерами. И еще жила в нем, укореняясь год от года, Россия великого языка, который Даль постиг в совершенстве, которому служил всю жизнь. Долг платежом красен. ЗОЛОТОЙ ВЕРБЛЮД Когда началась война с Турцией, русское командование закупило несколько тысяч верблюдов. У Даля был свой верблюд. Обыкновенный живой верблюд, с горбами, с тяжелыми, мягкими лапами, с грустными глазами, теплой мордой и презрительно поджатыми губами. Далев верблюд был дороже золотого. Мягко ступая, важно задирая голову, таскал по военным дорогам не простую поклажу, а десять лет жизни Даля. Верблюд был нагружен словами. Тетрадок и записных книжек во время кампании прибавилось столько, что тесен стал заслуженный чемодан. Даль паковал слова в тюки, навьючивал верблюда. Товарищи шутили: «Ну, Владимир Иванович, теперь пиши, не стесняйся. Эта скотинка, говорят, и двадцать пудов выдержит». Доктор де Морни прицепил к Далеву тюку свой кларнет. Денщик Алексей хоть и северный мужик, однако привязался к неведомому зверю, управлялся с ним не хуже, чем с лошадью. Приставший пес с верблюдом подружился. Так и двигались через Балканы: впереди, в повозке, Даль и де Морни, за ними Степан в фуре с хозяйственной утварью, следом Алексей на верблюде; замыкал шествие пес — весело махал хвостом, как флагом. Верблюд пропал во время короткой стычки, перехода за два до Адрианополя. Даль перевязал раненых и возвратился в обоз, где все смешалось в минуты внезапного боя. Он не нашел ни Алексея, ни верблюда. Бедный пес лежал с простреленной головою. Степан путано объяснял, что очень испугался, залез под телегу и не видел ничего. Даль признавался потом, что осиротел с утратою своих записок. «Осиротеть» — тяжелое слово. Так говорят, когда теряют близких. Может, и хорошо, что пропали Далевы записки. Утрата подсказала Далю, что не увлечением они были, а призванием. Понял, что без них ему в жизни не обойтись. Еще лучше, что через неделю казаки привели в Адрианополь отбитого у врага верблюда. Туркам не понадобились десять лет жизни Даля. Упакованные в тюк, они мирно покоились возле мохнатых горбов. Де Морни быстро отвязал свой кларнет, загудел марш. А Даль вдруг изнемог: обнял верблюда за шею, прижался лбом к пыльной и жаркой шерсти да так и стоял, ослабев. Говорят: мал сокол, да на руке носить; велик верблюд, да воду возить. Золотого царского сокола любимей был этот рыжий двугорбый водовоз. Поджав губы, верблюд печально смотрел на Даля. Не сразу спохватились, что Алексей-то не вернулся. Даль кинулся к казакам — нет, не видали. Затерялся северный мужик в турецких землях. Навсегда. Не иначе, голову сложил. Теперь передвигались так: впереди де Морни с кларнетом, за ним Степан с провизией и котлом, позади Даль с верблюдом. А где-то за ближним поворотом, таясь, уже поджидала гибель доктора де Морни, боевого друга. Нет счета потерям. Даль глаз не спускал с верблюда. Цену узнаешь, как потеряешь. ДОКТОР ДАЛЬ СТРОИТ МОСТ Походы… Походы… В рассветных лучах пылает слепящим пламенем звонкая медь трубы. Вста-а-вай! Поспева-а-ай! Ша-а-га-ай! Встают. Шагают. 1830-й. Беспокойный год. Баррикадами революции туго перепоясались парижские улицы. Шли по дорогам, стучали тяжелыми башмаками, словно гвозди в землю вбивая, восставшие немецкие крестьяне. А в Италии чистили оружие деятели тайных обществ — ждали своего часа. На парижские залпы отозвалась Польша. Не захотела признавать больше власть русского царя. Константин Павлович, царев брат и наместник в Польше, удирал в одном халате, когда к его покоям подступили восставшие. Сетовал: «Неблагодарные! А я-то хотел быть им отцом родным!» В частях и гарнизонах будили солдат голосистые трубы. Русская армия выступала подавлять мятеж. Часть, в которой служил Даль, перешла польскую границу с юго-востока. После первых стычек стали поступать в лазарет пленные. Доктор Даль спасал от смерти людей, которые шли умирать за свободу. Возвращенных к жизни отправляли в тюрьмы, в Сибирь. Восставших называли «врагами», «бунтовщиками». А «враги», «бунтовщики» говорили солдатам: «Сражаемся за нашу и вашу свободу!» Даль говорил про восставших что положено, больше помалкивал. О чем он думал? Кто знает, коли помалкивал. А если что и думал, — кого интересовало и что могло изменить мнение простого военного врача, затерянного в глубинах многотысячной русской армии. Исполнял приказ.