– Могу вас заверить, господин советник, – отнюдь не пропадёт. Господин советник вновь поморщился, словно раскусив лимон, но ничего говорить уже не стал. Молча поднялся, поклонился и вышел вон. – Мы с вами, Константин Сергеевич, как заправские бандиты теперь. Перо в бок – и в дамках, так, кажется, у них говорят? – А какой же был выход, государыня моя, Ирина Ивановна? – Никакого, – вздохнула оная государыня. – Но всё равно – не сложат господа эсдеки два и два? Не подвергнем ли мы опасности юную m-lle Солонову? – Нет. Объявлено, что инсургенты подорвались на собственных бомбах. Тела родственникам не выданы, захоронены в безымянных могилах, хоть и по церковному обряду. Тех, кто выжил, будут долго держать по разным тюрьмам, потом отправят на каторгу, причём на особую, за Полярным кругом, так далеко, что не враз сбежишь. – Надеюсь, – покивала Ирина Ивановна. – Потому что как подумаешь, какими потоками крови эти поборники свободы и справедливости зальют Россию, так и впрямь – уж лучше перо в бок. Грех нам на душу, но другие зато уцелеют. – Такова уж наша русская особенность – непременно нам надо посомневаться. Твари ли мы дрожащие или право имеем. А есть моменты, когда сомневаться нельзя. Эсдеки эти да эсеры-бомбисты – они хуже врага внешнего, хуже тех же японцев. Те были честным неприятелем, не больше. А эти… нет, Ирина Ивановна, голубушка, – не надо сомневаться. Честное слово, думаю, Господь нас и впрямь отметил и на нас долг особый возложил… – Ох, уж не в гордыню ли впадаете, Константин Сергеевич? – Может, и впадаю. А только верю я, что без Его промысла ничего бы этого не случилось. А потому и пойдём мы дорожкой этой до конца. – До конца… – повторила Ирина Ивановна. – Несомненно. Интересно только, что теперь эти эсдеки сделают? – Что сделают? А вот это мы и узнаем от юной госпожи Солоновой. Если, конечно, она не решит куда-нибудь срочно уехать… – Ино ещё побредём, – ответила Ирина Ивановна цитатой из протопопа Аввакума. Подполковник помолчал, потом улыбнулся. – Ино побредём, да. …Однако Вера Солонова наотрез отказалась куда бы то ни было уезжать. Она с зимы брала уроки стрельбы, а теперь открылась матери Анне Степановне. Та с нянюшкой были шокированы, но полковник Солонов новое увлечение дочери горячо одобрил. Всё лучше, чем стихи модных поэтов. – Ох, и напуганы же они! – докладывала сестра Феде, специально приехав для этого в лагеря. – Смертельно напуганы. Доселе-то только они убивали да эсеры, а их никто не трогал. Боевика, непосредственного исполнителя могли казнить, а вот чтобы так, на месте, целую боевую группу, отлично обученную и вооружённую!.. Да ни в жисть. Не было такого. Побежали кто куда. Через Финляндию. Лев Давидович, говорят, аж в Америку собрался. – А объясняют как? На тебя не думают? Сестра покачала головой: – Нет, совсем наоборот. Очень советуют мне тоже уезжать. Бросить гимназию, экзамены, всё бросить и бежать. – Ну а с объяснениями? – Ох, братец, не понимают они ничего. Измену, конечно, начали искать, не без того, но пока возобладала идея, что после зимнего мятежа все подземные галереи патрулировались. В общем, только ещё больше друг друга запугивают. Я такого уже наслушалась… что объявились страшные черносотенцы, которые ходят и людей убивают. Что ждал в подземелье отряд из полусотни человек. Что приехали жуткие абреки, кои на клинке поклялись государю извести крамолу под корень. Я, каюсь, тоже прибавила. Сказала, мол, от отца слышала, что якобы кавказский конвой куда-то отлучался как раз в тот день и никто не знает почему да отчего. – Пугаешь их… – ухмыльнулся Федя. – Да они уже сами от каждого шороха вздрагивают. Никого в Питере не осталось, все разбежались. – А ты? Что же ты теперь делать станешь? – Я? Ну, я как «дочь полковника» вне всяких подозрений, мне тут оставили кое-что. К сожалению, далеко не самое важное. Сколько-то низовых агитаторов на заводах, сколько-то актива среди студентов Политехнического и Техноложки. Мелочь, если честно. Связи в армии и, самое важное, в гвардии они мне, конечно, не раскрыли. – Встало всё… теперь только из-за границы главарей выковыривать… да и выковыряешь ли? Вера огорчённо покачала головой: – Не выковыряешь; они хорошо попрячутся теперь. И вот тут Федя подумал, что, быть может, Две Мишени впервые в жизни по-настоящему ошибся. Враг понёс потери, но не разгромлен. Его заправилы ускользнули, они предупреждены и будут теперь скрываться. Они выждут и дождутся. Обязательно дождутся, как дождались те, в другом потоке. Годами, десятилетиями они околачивались по эмиграциям, существуя невесть на какие деньги – а потом вернулись, и… И всё у них получилось. За ничтожный срок кучка заговорщиков подчинила себе огромную страну, одержала победу в Гражданской войне (правда, тотчас же проиграв в войне национальной – с отделившейся Польшей; польский пролетариат, оказывается, и слыхом не слыхивал ни о какой «международной солидарности трудящихся», а дружно пел «Hej, kto Polak, na bagnety!» или «Marsz, marsz, Dąbrowski, z ziemi włoskiej do Polski» да поднимал на упомянутые bagnety своих русских «братьев по классу»). И вот теперь они вновь в изгнании. Изгнаны, но живы. И живы их идеи. И найдутся, непременно найдутся те, кто этим идеям поверит, кто будет убивать во имя них и умирать за них. И колесо закрутится вновь. И это означало, что им, александровским кадетам, вновь придётся браться за это «сыскное дело», но где и когда – кто знает? Конечно, Юлька с Игорьком страшно расстроились, что такое приключение прошло без них. Расстроились, несмотря на объяснения Ирины Ивановны, что их бы всё равно не взяли на линию огня. А пока что Константину Сергеевичу пришлось срочно отправляться в лагеря, гости из Ленинграда 1972 года остались с госпожой Шульц и Матрёной. Как-то враз стало и пусто, и грустно. Вера Солонова больше не получала никаких заданий, эсдеки разбежались и попрятались кто куда. Делать стало решительно нечего. Кадет отпускали в увольнения, но в Гатчино они, само собой, не возвращались. И Ирина Ивановна, поглядев на приунывших ребят, решила воспользоваться привилегиями наставницы – отправилась в лагеря вместе с Игорьком и Юлькой. Набрали с собой гостинцев; вечер выдался просто волшебный, белые ночи ещё не успели отойти, козодои носились над головами, радостно поквакивали лягушки, пахло цветами, свежескошенным сеном, и вообще – Юльке казалось, что никогда ещё в жизни у неё не было такого прекрасного вечера. Добрались до лагерей, до длинных одноэтажных бараков. Однако стоило присмотреться, и становилось ясно, что никакие это не «бараки»: окна украшены прихотливыми резными наличниками, крыльцо с балясинами, дорожки аккуратно посыпаны песком, и от зелёной травы их отделяют низкие ограды из берёзовых чурбачков. Походило это всё скорее на пионерский лагерь, чем на воинские казармы. Ирину Ивановну и её «родню» встретили любезно, отвели гостевую комнату, солдаты-старослужащие сноровисто доставили самовар. Подоспели Федя с Петей, не заставил себя ждать Константин Сергеевич. Сели пить чай. Петя Ниткин за обе щёки уплетал привезённые лакомства. И беседа только успела завязаться, как Юлька Маслакова вдруг поднялась, и глаза у неё сделались словно чайные блюдца. …Это было как порыв холодного ветра из распахнувшейся двери. Или нет, словно она, Юлька, голыми ногами ступила в холодный и быстрый поток, на скользкие камни, и требовалась немалая ловкость, чтобы устоять. Она поняла всё сразу. И знала, что нужно сделать. Схватила Игорька за руку, вцепилась крепко-крепко. Сейчас она точно знала, что то самое течение нагнало их наконец, подхватило и готово нести дальше; и только от неё, Юльки, зависит теперь, чтобы они попали именно домой, а не куда-то ещё. – Нам пора, – вырвалось у неё совершенно чужим, отчего-то срывающимся голосом. – Уносит… дело сделали… пора… Все так и замерли. Кроме подскочившего и бросившегося к ней Фёдора Солонова. И именно Фёдору Солонову она посмотрела прямо в глаза, именно ему она сказала: – Я приду. Комната закружилась вокруг них, нахлынула непроглядная тьма, а затем… – Да что вы, что вы, Эн-Эм, просто бросок напряжения!.. – услыхала Юлька. Мир вспыхнул, голова больше не кружилась, и вокруг них с Игорьком, которого она по-прежнему крепко держала за руку, возникла знакомая лаборатория, заполненная гудящей аппаратурой; профессор Онуфриев, Миша в свитере, Стас, бабушка Мария Владимировна… И только на ней, Юльке, как, впрочем, и на Игорьке, не современная одежда из 1972 года, а гимназическая форма 1909-го. Здесь, в лаборатории, не прошло, похоже, и трёх секунд. Кажется, никто не успел даже испугаться. Мария Владимировна поняла всё первой. Шагнула к Юльке, сгребла её в охапку, другой рукой обняла Игорька, тут же принявшегося смущённо вырываться: – Ну, ба, ну что ты, ба… А вот Юлька не вырывалась. Просто крепко обнимала бабушку, и всё. – Вернулись… – прошептала Мария Владимировна. – Вернулись… И заплакала. * * *