Федя Солонов, упав было ничком, тут же вскочил на четвереньки, выстрелы гремели над самым ухом, и падали, отскакивая от пола, стреляные гильзы. Товарищ Троцкий, он же Лейба Давидович Бронштейн, сын богатых арендаторов, на миг застыл в дверном проёме. Острые глазки за стёклами очков вдруг расширились, рука дёрнулась к карману брюк (знаменитого френча он тогда ещё не носил), но Константин Сергеевич Аристов оказался куда быстрее. Пуля «браунинга» калибром 7,65 миллиметра разнесла круглую стеклянную линзу очков, вошла в глаз и поразила мозг. Вторая пробила лобную кость черепа, но этот выстрел был уже не нужен – падающий на пол человек был мёртв. Лев Троцкий, «демон революции», номер два в списке профессора Онуфриева, лежал на затоптанном грязном полу некогда блиставшего чистотой Смольного института благородных девиц бездыханный, как камень. Но тут кто-то уже разобрался, что к чему, и первая ответная пуля ударила в стену – мимо, человек явно в запале. – Вперёд! – гаркнул Две Мишени, стремительно меняя обойму. …Военно-революционный комитет не успел разойтись по районам Петрограда, координируя рабочие и солдатские отряды. Все они были здесь – Антонов-Овсеенко и Подвойский, Садовский и Фомин, Евсеев и Скрипник, Аванесов и Голощёкин, Молотов и ещё несколько человек. Кто-то из них лихорадочно пытался вытащить застрявший в кармане револьвер. Кто-то, видимо, безоружный, метнулся зачем-то к окнам, но прыгать не решился, высоко, третий этаж. Самый смелый и ловкий выхватил-таки оружие, Две Мишени, не дрогнув, всадил тому пулю в лоб. Нажал кнопку, выпала пустая обойма; одним движением Аристов перезарядил «браунинг», пока Ирина Ивановна держала всех остальных на мушке. – Дверь, Фёдор, Петя! – рыкнул подполковник. Дверь они успели захлопнуть и подпереть столом, и она тотчас треснула, насквозь пробитая винтовочной пулей. – Номер три, Антонов-Овсеенко, – громко сказал Аристов и выстрелил. И почти сразу выстрелила Ирина Ивановна. Человек в поношенном костюме с несвежим воротничком опрокинулся, с грохотом повалив стул, из разжавшихся пальцев выпал револьвер. – Мы сдаёмся! – крикнул кто-то; а другой кто-то, рыча, прыгнул прямо на Ирину Ивановну. Пуля встретила его в воздухе, тело тяжело ударилось об пол. – Где-то тут должны быть патроны, – хладнокровно бросила госпожа Шульц. – Пощады! – сразу двое вскинули руки вверх. – Сдаёмся, пощады, сдаёмся! И сразу же… – Хрен тебе! – могучего сложения мужчина замахнулся стулом, пули ударили его в плечо и грудь, затем в голову, и он упал на колени. Две Мишени хладнокровно перезарядил «браунинг» и продолжал стрелять. – Номер четыре… Крыленко. – Номер пять… Молотов. – Да мы же сдались!.. – истерично взвизгнул кто-то, вжавшийся в угол. Аристов молча выстрелил. Голова взвизгнувшего дёрнулась, тупо ударилась о стену, штукатурка сделалась алой. Входная дверь меж тем трещала вовсю, в неё стреляли и били прикладами, но Смольный институт ладили на совесть. Военно-революционного комитета Петроградского совета больше не существовало. Оставалось только одно – как-то отсюда выбраться… – Патроны, – очень спокойно проговорил Две Мишени. – Где-то тут у них точно должны быть патроны… Интерлюдия Ленинград, лето 1972 года, Комарово, Академический посёлок Юлька Маслакова была абсолютно и совершенно счастлива. Наверное, это было неправильно – ведь мама уехала, уехала надолго, и она, Юлька, должна скучать и страдать, но она совсем не скучала. Уж слишком интересно, невероятно интересно было всё, что с ней происходило. С того самого момента, как она безошибочно указала на место, где стояла исчезнувшая «машина времени» (на самом деле, конечно, никакая не «машина» и уж тем более не «времени»), профессор Николай Михайлович Онуфриев не оставлял Юльку в покое. На бесшумно скользящей по дороге «Волге» (Юлька никогда не ездила на подобных машинах, на такси у них с мамой попросту не было денег) профессор возил Юльку на работу в институт, сажал в кресло, на манер зубоврачебного, обклеивал электродами, словно в больнице, снимал какие-то «показания». Кстати, дядю Серёжу почему-то перевели в другой отдел, на совсем другую работу, отчего он сделался совсем злым, ну точно Карабас-Барабас или Бармалей. Хорошо, что школа кончилась, а то явился бы за Юлькой туда – она теперь его боялась. Несколько помощников Николая Михайловича, как поняла Юлька, тоже посвящены были в тайну и к ней, Юльке, относились с каким-то удивительным трепетом. – Да ничего эти энцефалограммы не покажут, Эн-Эм, – уверенно говорил низкорослый широкоплечий крепыш с бородой от уха до уха и в свитере крупной вязки под горло, в каких ходят туристы. – Это же суперструктура, четвёртая сигнальная система, мы же пробовали обсчитать… Профессор Онуфриев, или Эн-Эм, как его тут все звали, молча кивал, хмурился, глядел на бесконечные бумажные ленты, исчерченные волнистыми линиями. – Вы ж давно их предсказали, «чувствующих», – продолжал крепыш. – Пашка ваши же, Эн-Эм, вычисления просто довёл до логического конца. Профессор недовольно поморщился. – Суха теория, Миша, голубчик. Мне это представлялось не более чем забавным математическим экспериментом, расширением применения наших вычислительных методов к структуре нейронных связей мозга… – А теперь стало ясно, что «чувствующие» – реально существуют! – строго сказал бородатый Миша. – И вы, вы, Эн-Эм, их предсказали, не отпирайтесь! – Нобелевскую премию нам всё равно не дадут, Миша, урежьте, голубчик, восторги. Задумайтесь лучше, какова вероятность, что «чувствующей» оказалась вот эта девочка, одноклассница моего внука, а не мы с вами?.. В храм заглянуть желания не возникает? – Ну Эн-Эм, ну бросьте вы это поповство! – отмахнулся Михаил. – У нас наука! У нас прорыв! На десять нобелевок! И на столько же ленинских, то есть я хотел сказать… – Вот во всём вы, Миша, работник превосходный – и усердный, и внимательный, и воображение у вас работает, как теоретику и положено, и с красными-белыми всё правильно понимаете, а того лишь никак не уразумеете, что России без веры никак, мой дорогой. – Ну, Эн-Эм, ну вы же сами всё понимаете… – принимался спорить коротыш, и Юлька тут уже переставала слушать. «Про Бога» – это было просто страшно. Церкви она боялась. Там были какие-то жутковатые «попы», которые «торговали опиумом для народа», там толпились столь же жутковатые старухи в уродливых салопах и платках, туда не ходили пионеры и октябрята – плохое это, в общем, было место. И недаром в книжках и фильмах попы либо помогали белякам с кулаками, либо сами убивали наших – красных. И почему же такой хороший, такой добрый профессор ходит, оказывается, в эту ужасную церковь?.. …Но потом они возвращались обратно на загородную дачу, где ждал друг Игорёк, комаровский пляж, светлый песок и лёгкий прибой, в котором можно брести по колено долго-долго, а дно всё не будет понижаться. И они, спустившись лесной тропой до Приморского шоссе, перебежав его, увлечённо строили запруды на впадавшем в залив ручье или просто валялись на солнышке; чтобы потом вернуться домой и браться за дела – Юлька с каким-то удивительным даже для неё самой удовольствием помогала Марии Владимировне накрывать на стол, доставать старинные тарелки с вензелями, старое же серебро, украшенное гравированными инициалами; Николай Михайлович переодевался в «вечернее», обычно он даже дома ходил в белоснежной рубашке со строгим галстуком и запонками. А потом Мария Владимировна садилась к фортепьяно. Играла Шопена, почему-то особенно его. Правда, в один из вечеров она сыграла совсем не классику. И вид у добрейшей Марии Владимировны был совсем не добрый. Мотив был донельзя знакомый. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот…» Юлька сама не раз с удовольствием это пела в школьном хоре. А тут слова оказались какими-то совершенно иными. Из Румынии походом Шёл Дроздовский славный полк, Во спасение народа Исполняя тяжкий долг. Много он ночей бессонных И лишений выносил, Но героев закалённых Путь далёкий не страшил!.. Генерал Дроздовский гордо Шёл с полком своим вперёд. Как герой, он верил твёрдо, Что он Родину спасёт!