– Петров. Иван Сергеевич. Так и запишем. – Запишите, Николай Михайлович. Имя у меня простое, народное. Ну так что, не желаете ли… – Не желаю, Иван Сергеевич. Уж раз вы такой высокоуполномоченный, что аж самому Юрию Владимировичу предлагаете на вас жаловаться, то сами справляйтесь. – Сами справимся, не сомневайтесь, – заверил его полковник. Молча кивнул своим людям – те немедля и сноровисто разбежались по комнатам, не путаясь, не сталкиваясь, не мешая друг другу, как истинные профессионалы. Николай Михайлович так и остался сидеть у небольшого бюро красного дерева, явно дореволюционной работы, на котором стоял старомодный чёрный телефон, с буквами на диске рядом с отверстиями. Затопали сапоги и по ступеням подвальной лестницы. Николай Михайлович потянулся, взял остро отточенный карандаш, на листе блокнота принялся набрасывать какие-то формулы. Полковник Петров откровенно наблюдал за ним, совершенно не скрываясь. – Ну так где же она? – вкрадчиво осведомился он у профессора. – Где кто? Моя супруга? Мария Владимировна дома, в Ленинграде. – Нет, не ваша супруга. Ваша машина. – Принадлежащая мне автомашина марки «ГАЗ-21», номерной знак «14–18 лем», находится у ворот гаража. Вы её вроде бы должны были заметить. – Очень смешно, – фыркнул полковник, нимало не рассердившись. – Умный же вы человек, гражданин Онуфриев, а дурака валяете. – Ищите, ищите, за чем приехали – то и ищите, – отвернулся Николай Михайлович. – Сложный вы объект, гражданин профессор, – покачал головой Иван Сергеевич. – Какой есть. Иначе б ни званий не заработал, ни орденов, ни премий. – Нас, Николай Михайлович, очень интересует высокочастотная установка дальней связи, кою вы тут собирали в кустарных условиях, опираясь якобы на некие «идеи Николы Теслы». Тесла, конечно, великий человек и много полезных открытий совершил, но «идеи»-то его – всё полная ерунда! – И что же? – поднял бровь профессор. – Мало ли что я тут собираю! Или вы меня «несуном» выставить пытаетесь, мол, из лаборатории радиодетали таскаю? – Так вы подтверждаете? – мигом выпалил полковник. – Ничего не подтверждаю, всё отрицаю, – сварливо отрезал Николай Михайлович. – Ну, долго вы ещё будете у меня дачу вверх дном переворачивать? На чердаке смотрели? На втором этаже? В подвале? Всюду побывали? К полковнику Петрову и в самом деле стали возвращаться его люди. Ничего не говорили, даже головами не качали, просто выстраивались у входа. Человек с удостоверением на имя «Ивана Сергеевича Петрова» поднялся. Взгляд его оставался спокоен, но изрядно отяжелел. – Значит, будем по-плохому. – Бить будете? – деловито осведомился Николай Михайлович. – Валяйте. Только ничего вы из меня не выбьете. Нет тут никакой «машины». Ничего вы не нашли. Теперь меня запугать пытаетесь. Ну да, мы-то, люди старшего поколения, мы пуганые, верно. Вот был у меня… гм, знакомец. Красный комиссар Михаил Жадов. Комиссарил на Южном фронте. Вот это был чекист, глыба, матёрый человечище! Метод допроса у него был один – рукояткой «нагана» да по зубам. А если и после этого человечек отмалчивался, так комиссар только плечами пожимал да и отправлял к стенке – на виду у других подозреваемых. Все тотчас признаваться начинали, целая контора только и успевала протоколы заполнять… – Это есть злостная клевета на доблестные органы революционного правопорядка, – ровным бесцветным голосом сказал полковник Петров. – Скажите, от кого вы услышали эти лживые измышления? – От Миши Изварина, – с готовностью отозвался профессор. – От Изварина Михаила Константиновича. – Вот как? Что ж, спасибо. Не ожидал, что ответите… Можете не сомневаться, с гражданином Извариным мы проведём профилактическую работу. – Эх вы. – Николай Михайлович глядел на полковника с непонятной горечью. – Работу они проведут… разве что на том свете. Миша Изварин, мой гимназический товарищ, расстрелян ЧК в Ростове поздней осенью тысяча девятьсот двадцатого года. Думайте ж вы головой хоть чуть-чуть! Иначе всё провалите и всё потеряете. И страну тоже. Люди в штатском стояли, молчали. Полковник Петров – если он и впрямь был полковником и Петровым – только пожал плечами. – Не пойму я вас, Николай Михайлович. Установка ваша нас очень волнует, не буду скрывать. Сверхдальняя связь… – Да не слушаю я эти ваши «вражьи голоса», – опять поморщился профессор. – В чём я с вами, как бы это ни показалось странным, согласен – что у России есть только два союзника, её армия и её флот. Никто за границей нам помогать не стремится. «Огромности нашей боятся», как сказал классик. – Как это «только два союзника», Николай Михайлович? – с готовностью подхватил разговор полковник. – А как же наши друзья по Варшавскому договору, а как же… – Вы ещё какую-нибудь «спартакиаду дружественных армий» вспомните, – фыркнул профессор. – Ладно, полковник, – вы нашли, что искали? Нет? И не найдёте. Потому что нет никакой тайной установки, которую я бы тут собирал с намерением передавать шифром за границу секретные сведения, как в детективах про майора Пронина. А если Серёжа Никаноров опять с доносом на меня прибежал, так то дело обычное. Я привык. Да, кстати. Жучки не пытайтесь у меня ставить. Я ж их всё равно найду. И сдам в первый отдел по описи, как в тот раз. Помните? – Товарищи тогда перестарались, – мягко сказал полковник. – Им было указано на недопустимость подобного рода действий. Виновные понесли наказание. – Именно. Не на меня аппаратуру свою тратьте, наверняка дефицитную. И, полковник, очень вас прошу – думайте. Головой думайте. Иначе и в самом деле страну про… потеряете. Полковник Петров помолчал, барабаня пальцами по бюро. – Вы, Николай Михайлович, человек заслуженный, очень. Страна, родина, партия высоко ценят ваш труд. Очень надеюсь, что вы не совершите никаких… необдуманных поступков. – А когда я их совершал? – пожал плечами профессор. – Я ж вам не этот блаженный идиотик Сахаров, прости Господи. – Очень рад, – слегка повеселел полковник, – что мы с вами сходимся в оценке деятельности этого… отщепенца. – Он не «отщепенец». Он блаженный, и подкаблучник вдобавок, – вздохнул Николай Михайлович. – Физик выдающийся, хотя Зельдовича я ставлю выше. А в остальном… – Он только махнул рукой. – В общем, «поступки» я никакие совершать не собираюсь. А Никаноров пусть пишет заявление о переводе в другой отдел. Полковник этого словно бы не услышал. Поднялся, сделал короткий знак своим людям. – Всего вам доброго, Николай Михайлович. И помните – что бы ни врали про организацию, в коей я имею честь нести службу, мы не царские жандармы, не душители свободы и не церберы. Мы всегда готовы прийти на помощь. И если у вас возникнет какая-нибудь нужда… – Благодарю, – коротко кивнул Николай Михайлович. – Да, и… аппаратуру вашу приносите. Посмотрим, нельзя ли её покомпактнее сделать. В рамках хоздоговорной тематики. Полковник только усмехнулся и шагнул за порог. За ним потянулись и его люди. Профессор долго сидел неподвижно, только пальцы у него начали трястись всё сильнее и сильнее. Поднялся он уже с немалым трудом, тяжело дыша и держась за сердце, прошаркал ко спуску в подвал. Включил свет. Тьмы, заливавшей угол, где стоял его аппарат, больше не было. Машины не было тоже. Николай Михайлович подрагивающей рукой полез за пазуху, вытащил пузырёк, сунул под язык сразу две таблетки. И потом ещё долго, очень долго смотрел в тот пустой угол. Ленинград, конец мая – начало июня 1972 года Юлька Маслакова и Игорёк Онуфриев теперь вместе ходили домой из школы. Оно получилось как-то само собой – после того вечера во дворе Игорева дома. И после того, как она, Юлька, ученица 5-го «а» класса 185-й ленинградской школы, стала причастна настоящей, великой Тайне. Тайне, от которой заходилось сердце и прерывалось дыхание. Тайне, о каких Юлька раньше читала только в приключенческих книжках (какие удавалось достать в школьной библиотеке). И это было здорово. Здорово, как ничто иное. Оно и впрямь заставляло забыть обо всём, ну, почти. О том, что папа ушёл. О том, что Юлька с мамой жили в огромной коммуналке (еще восемнадцать соседей, одна уборная, одна ванна), – но в небольшой комнатке всего в двенадцать квадратных метров, разделённой на две части платяными шкафами, – в одной стояли вешалка, обеденный стол со стульями, за которым Юлька обычно и делала уроки, висели хозяйственные полки; в другой, светлой, с двумя окнами были мамин диван, Юлькина узенькая постель в самом углу, книги, швейная машинка, здоровенный кульман – мама часто брала работу домой, денег вечно не хватало – да старенький чёрно-белый телевизор. В уборную вечно приходилось ждать своей очереди, а в ванну нечего было даже и пытаться прорваться – Юлька с мамой ходили в бани, чего Юлька ужасно стеснялась. …До окончания пятого класса оставалось всего ничего; последние дни мая выдались тёплыми, лето заманивало, соблазняло, но Юлька более чем хорошо знала – это всё неправда. Стоит начаться каникулам, как сразу же резко похолодает, наползут низкие и серые, словно половая тряпка, тучи, начнёт сеять мелкий нудный дождик – словом, «типично ленинградский июнь», как в сердцах говаривала мама. Ни то ни сё. Снова натягивай противные колготы, а то и штаны. Но сейчас Юлька ни о чём подобном не думала, не вспоминала – словно ножом отрезало. Они с Игорем после уроков, не сговариваясь, как-то сами по себе, рядом, бок о бок, вышли из школы, повернули направо, по Войнова, потом ещё раз направо – на проспект Чернышевского, обратившись спинами к Неве и маячившим на другом берегу её знаменитым Крестам. По левую руку оставался магазин «Бакалея», ларёк с мороженым (мороженого Юльке очень хотелось, но пятнадцать копеек на «крем-брюле» у неё отсутствовали), пирожковая «Колобок», хлебозавод, где всегда так вкусно пахло – аж слюнки текли. Можно было поехать на метро, от «Чернышевской» одну остановку до «Площади Ленина», но школьная проездная карточка у Юльки была только на трамвай – потому что на месяц она стоила рубль, а не три, как та, что с метро. Эх, тоже жалко. Кататься на эскалаторах и вообще под землёй Юлька очень любила. И потом они с Игорьком шли дальше, мимо сероватого вестибюля станции, туда, где проспект Чернышевского упирался в улицу Салтыкова-Щедрина и где ходили трамваи. Сесть можно было на любой – «семнадцатый», «девятнадцатый» или «двадцать пятый». Они все поворачивали направо по Литейному, шли через Неву, минуя Военно-медицинскую академию; но лучше всего – если повезёт и быстро подойдёт «двадцать пятый». Потому что он, проползя мимо Финляндского вокзала – или «Финбана», как его звали родители и вообще взрослые, – свернёт налево, оставит позади мост через Большую Невку, серую тушу «Авроры», и наконец доберётся до узкого ущелья улицы Куйбышева, что идёт прямо к Петропавловской крепости. …Им везло. «Двадцать пятый» исправно подходил первым. Ехать на нём было довольно долго, вагон в середине дня почти пустовал, можно было забраться вдвоём на сиденье и наговориться всласть. И они говорили. Точнее, говорил в основном Игорёк, а Юлька заворожённо слушала. Слушала про небывалые, невообразимые вещи – про потоки времени и про миры, очень-очень похожие на наш. Особенно – про один мир, в котором Пушкин не пал на дуэли, а русский флот не погиб при Цусиме. Мир, в котором живут бравые кадеты Федя Солонов, Петя Ниткин и Костя Нифонтов. – Игорёха, а что ж… это выходит, что и у нас они тоже есть? Ну, наши Солонов с остальными? – Может, и есть. А может, и погибли. В Гражданскую или в войну… – Игорёк глядел в окно трамвая, медлительный ленинградский «слон» погромыхивал, осторожно спускаясь по Литейному мосту. – Они ж старички уже у нас должны быть, – пригорюнилась вдруг Юлька. – Как твой деда…