— Ну… к чему-у это? — протянул я. — Ну… к чему-у? — Ты был впереди там. И ты впереди — здесь, на этой летописи в рисунках! — ответила Мура. Не шквал и не гром, но все же довольно-таки бурный всплеск аплодисментов был ей ответом. И лишь Наташа Кулагина не всплеснула руками. О, как часто движение двух рук для нас важнее, чем движения даже ста тысяч! Я решил двинуться еще дальше по линии скромности: — Раз есть эта летопись в рисунках, зачем нужна летопись в словах? Зачем вспоминать то, что и так уж известно?.. Зачем отнимать у нас время, которого не вернешь? Моим слушателям хотелось домой, и они опять зарукоплескали. А Наташа сомкнула ресницы: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» Что-то ее во мне не устраивало… Но что?! Накануне встревоженная Мура спросила: «Ты не успел отмыть от дорожной грязи и вычистить свои кеды, в которых преодолевал расстояния в тот исторический день?» «Не успел». «И не мой! И не чисти… Отныне они — экспонаты!» Мои кеды экспонировались посреди комнаты на специальной тумбочке, будто памятник на постаменте. Подпись, сделанная тушью, гласила: «В этой обуви Деткин вел за собой остальных!» — Видела сапоги Петра Первого… А теперь наблюдаю кеды Алика Первого, — сказала Наташа. — Почему Первого? — осмелился спросить я. — Потому что ты хоть и не царь, но царишь! В ответ я вновь отказался от всяких воспоминаний так торжественно, как отказываются от престола. Валя Миронова не только безупречно выполняла любые задания, но и категорически их перевыполняла. Поэтому, когда Мура предложила ей прочитать полстранички из дорожного дневника, Валя, как на уроке, подняла руку и спросила: «А це́лую можно?» Перекрывать нормы было ее призванием. — Какой у тебя почерк? — Мура заглянула в тетрадь. — Крупный? — У меня нет своего почерка. Я пишу под Алика Деткина! Она действительно изучила мой почерк и подражала ему. Как раньше подражала почерку Глеба Бородаева… Следовать, подражать, подчиняться вышестоящим тоже было законом Валиной жизни. — «Ровно в 21 час электричка тронулась, — начала читать Валя. — В вагоне были Алик Деткин, Принц Датский, Покойник, Наташа Кулагина, я и Глеб Бородаев. Алик подозвал Глеба к себе ровно в 21 час 3 минуты. Значит, три минуты он обдумывал предстоящий разговор. Это был допрос: я поняла по лицам, которых было два — Алика и Глеба. В 21 час 17 минут Глеб Бородаев начал, образно выражаясь, поднимать руки вверх». Это было что-то новое: раньше Миронова образно не выражалась, а была до самого последнего слова верна правде жизни, как учил ее и всех нас Святослав Николаевич. Он учил до тех пор, пока не отправился на заслуженный отдых от нас всех… — «Наконец Глеб сдался совсем. Это случилось в 21 час 33 минуты». — Хватит! — раздался голос Наташи Кулагиной. — Вот видите: Глеб не явился на вашу громкую церемонию. Наташа говорила так негромко, чтобы слышали только Мура и я. — Да, шумный пир! — Не иронизируй… Это не к месту, — поправила ее Мура. — Но к месту уведомить вас, что я запретила Глебу сюда приходить. Он до того запуган, затравлен, что хотел было явиться… — Почему же ты запретила? И вообще по какому праву ты запрещаешь? Или разрешаешь? Тебя назначили директором школы? — теперь уже иронизировала сама Мура. — Человека никем не надо назначать… чтобы он поступал честно! Происходила дуэль. И мне очень хотелось, чтобы она закончилась в Наташину пользу. Даже если это было бы мне невыгодно! — Хватит взирать на Глеба Бородаева-младшего как на подсудимого… И во всем виноватого человека, — продолжала Наташа. — Он совершил очень скверный поступок. — Отвратительный, — поправила Мура. — Пусть так. Но он уже понес наказание. — В школе сегодня произошло еще одно происшествие. Подозревается Бородаев, — таинственно сообщила Мура. — Это касается как раз твоих белых сапожек на сером меху. Нам сообщила гардеробщица, что они исчезли. — Исчезли? Потому что они — на мне. Наши взгляды как бы опустились к ее ногам. Но Мура не собиралась сдаваться. — Защищать виноватого — значит подталкивать его к пропасти. Он в тот траурный день взял на мушку сердца всех ваших матерей! А твоей больной мамы, Наташа, в первую очередь. — Наташину маму в самом деле называли сердечницей. — Он хотел погубить молодого специалиста — вашу любимую Нинель Федоровну. Разве можно это так быстро простить? Быстрое прощение есть поощрение! Я не знал, что Мура способна произносить афоризмы. — Мы сами создали из Глеба кумира. А теперь обвиняем его в том, что он не оказал сопротивления и двинулся по лестнице славы. Которую мы ему проложили! — возразила Наташа. — И теперь вновь сами ее прокладываем… — Что ты имеешь в виду? — обострила свой облик Мура. Наташа, ничего не ответив, с плохо скрываемой грациозностью покинула «Уголок» моего имени. Но я-то знал, что и кого она имела в виду. — Какая-то всепрощенка! — Мура опять осталась без всякого внешнего облика, а с одним лишь презрительным заострением. — Ничего не случилось, — объявила она. — «Баба с возу — кобыле легче!» То, что Мура сравнила себя или всех нас с кобылой, на меня не подействовало. — А кто баба?! — с плохо скрываемым гневом спросил я, вспомнив, как грубо употребил это слово мой брат Костя. Назвать бабой Наташу?! Этого я и в «Уголке» чужого имени не допустил бы, а уж в «Уголке» своего имени… Мура в который раз стерла свой облик, заменив его заостренным изумлением. — Давайте продолжим… — примирительно сказал добрый силач Принц Датский, не желавший срывать открытие «Уголка». — Я тут… кое-что сочинил. Может быть, вам будет приятно? Это была хотя и короткая, но тем не менее ода. В этот день, когда мы открываем Комнату занявший «Уголок», Мы с волненьем имя называем Рыцаря, который нам помог! До сих пор сидели б «детки в клетке», Если бы не спас нас Алик Деткин! Мура платком вовремя удержала слезу, которая выкатилась из левого глаза и чуть было не скатилась ей в рот, раскрытый от благодарности и восторга. А я молча подошел к Принцу и по-братски обнял его два раза: один раз за слово «рыцарь», а второй — за слово «спас». Дошла очередь до Покойника. — Я прочитаю вам свою неоконченную поэму «Глядя смерти в глаза…». Эпиграфом стали знаменитые строки Сергея Есенина, не оставлявшие меня в подземелье ни на минуту: «Жизнь моя? иль ты приснилась мне?» И сразу же он начал читать с чувством, я бы сказал, противозаконной гордости за самого себя: Никогда я не забуду это: В темноте, хоть среди бела дня, Два скелета или три скелета Пристально глядели на меня. Я тащил скелеты еле-еле, Я один во тьму их уносил… А друзья на ящиках сидели: Смерти ждать уж не хватало сил. Все молчали, словно были немы. Видно, не могли и говорить…