— Все-таки пришли, Гевин? — Да, сэр. — Сержант Трой нервно одернул рукава своей спортивной куртки. — Это моя жена, Мор. — Миссис Трой недовольно притопнула ногой. — Извиняюсь. Морин. — Очень рада знакомству. Морин пожала руку Барнаби. Судя по ее виду, она не была очень рада. Барнаби догадался, что ей скучно, как и Дорис Уинстенли, однако у нее нет необходимости это скрывать. Он вешал афиши ЛТОК в служебной столовой, не уточняя своих взаимоотношений с театральной труппой, но сержант, слышавший от него об участии Джойс в репетициях, давно сообразил, что к чему, и всегда покупал билеты. Барнаби мог представить, как обсуждался дома у Троя поход в театр. Гевин считал, что неплохо бы порадовать старика; Морин не хотела тратить время на какую-то замшелую тягомотину. Она улыбнулась угрюмой рассеянной улыбкой и сказала, что не прочь хлебнуть пивка. Сержант, смутившись, повел ее ко входу в зрительный зал. Вдруг он заметил Калли, которая направлялась к двустворчатой двери, ведущей за кулисы. Мгновение спустя Морин вернула его в чувство сильным тычком в поясницу. — Жаль, что ты не прихватил вилку и нож, — сказала она, когда супруги заняли свои места. — Чего? — Гевин тупо уставился на жену. — Мог бы съесть ее в антракте. Мистер Тиббс опоздывал, и Дирдре извелась от волнения. Она уже сожалела, что поддержала, даже поощрила его желание присутствовать на премьере. Теперь это показалось ей верхом глупости. Если на него накатит безумие или страх, помочь будет некому. Сначала она хотела посадить его рядом с Томом, но потом остановила выбор на месте в последнем ряду у прохода. Дирдре боялась, что в окружении незнакомых людей ему станет страшно. Она стиснула программку, с горечью осознавая собственное незначительное положение и сравнивая себя с Гарольдом, чье имя в программке было набрано самым крупным шрифтом. Дирдре взглянула на часы. Куда он запропастился? Она заказала такси на четверть восьмого, а дорога занимает не более нескольких минут. Потом она увидела такси, подрулившее к тротуару, и выбежала на вечернюю холодную улицу. Из машины вылез мистер Тиббс. — Папочка! — воскликнула она. — Я так волновалась! Вдруг Дирдре замолкла и открыла рот. На ее отце были летняя рубашка с короткими рукавами, бежевые хлопковые брюки, а через руку перекинут льняной пиджак. Когда она уходила, на нем был плотный твидовый костюм, с пододетой для тепла кофтой, а в нагрудном кармане пиджака лежало пять фунтов. «По крайней мере, — подумала она, глядя на банкноту у него в руке, — он не забыл переложить деньги». Когда водитель поднял стекло, Дирдре постучала и спросила: — А сдача? — Какая сдача? — ответил таксист. — Мне пришлось десять минут прождать, пока он переоденется! Дирдре взяла отца за холодную и слегка влажную руку и провела его через опустевшее фойе к месту в последнем ряду. К счастью, в зрительном зале было тепло, и она позаботится, чтобы в антракте он выпил чего-нибудь горячего. Дирдре ушла, а мистер Тиббс остался сидеть, неестественно выпрямившись и с лихорадочным напряжением глядя на ярко-красный занавес. В фойе Барнаби раскланялся с Эрнестом и следом за дочерью направился за кулисы мимо Гарольда, который любезничал с импозантной парой при полном вечернем параде. Из четырех исполнительниц женских ролей в гримерке сейчас было три — актриса, игравшая Катерину Кавальери, согласилась помогать на сцене и в данное время отсутствовала. Джойс Барнаби в пуритански-сером платье и белоснежном жабо пудрила нос. Китти ерзала и вертелась на стуле, перебирала флакончики и баночки, бормоча свои начальные реплики, словно читая молитву. Роза со спокойным видом сидела возле электрического камина. Одета и загримирована она была с величавым пренебрежением к предполагаемому образу своей героини. Своим картинным лицом она походила на какую-нибудь poule de luxe[60] начала века. Ее веки переливались, словно внутренность двустворчатой ракушки, а полные губы сверкали. На голове у нее была большая шляпа, с которой на лицо свисала горсть вишенок. Ее идеально круглые румяные щеки напоминали яйца какой-нибудь сказочной птицы. Двум ведущим актрисам Гарольд послал по великолепному букету. Джойс (которая играла маленькие роли и выполняла обязанности гардеробщицы) получила от мужа букетик зимоцветов и морозников, перевязанный бархатной ленточкой. На спинке стула между Розой и Джойс висел «младенец» Китти. Приоткрылась дверь. Калли просунула голову, сказала: «Ни пуха, ни пера» — и исчезла. За ней показался Барнаби: — Всем удачи. Джойс выскользнула в коридор и обняла его. Он поцеловал ее в щеку. — Удачи, жительница Вены, кухарка и звукооформительница. — Забыла, где вы сидите. — Третий ряд, посередине. — Теперь я знаю, куда лучше не смотреть. Капли прилично себя ведет? — Пока да. В мужской гримерной, куда Барнаби заглянул позже, царило волнение. Только Эсслин, переживший множество премьер, выглядел спокойным. Остальные актеры нервно смеялись, ходили кругами, заламывали руки или (как Орсини-Розенберг) делали все это одновременно. Колин произнес: «Начинаем! Действие первое» — и нажал на звонок. Император Иосиф вскричал: «Колокола! Колокола звонят!» — и зашелся в маниакальном хохоте. Барнаби пробормотал: «Всего вам наилучшего» — и отошел, пропустив Гарольда, который выскочил на середину гримерной и издал громкий клич, исполненный необоснованной уверенности. — Ну, дорогие мои, я знаю, вы все будете великолепны… Барнаби поспешил удалиться. Проходя мимо кулис, он заметил Дирдре, сидевшую в полной готовности за реквизиторским столом. Он подумал, что в свете настольной лампы она выглядит чрезвычайно обеспокоенной. Возле нее стоял Колин. Барнаби показал обоим большой палец. Потом заметил в арочном проеме Николаса, который ожидал своего выхода. В тусклом дежурном освещении лицо юноши выглядело серым и поблескивало прозрачными капельками пота. Он наклонился, взял стакан воды и выпил, потом дрожащими руками вцепился в края проема. «Лучше ты, чем я, приятель», — подумал старший инспектор. Едва он добрался до третьего ряда и уселся возле Калли, как появился Гарольд, с излишней торжественностью распахнув левую служебную дверь, а потом повернулся лицом к публике, словно ожидая, что при его виде та разразится аплодисментами. Потом он сел посередине переднего ряда, и спектакль начался. С самого начала все пошло наперекосяк, и виной тому, по мнению всех актеров, было освещение. Тим и Эйвери, потеющие в осветительной ложе, настолько увлеклись собственной дерзостью и с таким восторгом предвкушали долгожданное воплощение собственного замысла, что совершенно не учли, какой эффект непривычное освещение произведет на актеров. Все они действовали медленно и заторможенно. Даже Николас, подготовленный к этой перемене, растерялся и не сумел сосредоточиться. А первая сцена с его участием, в которой он изъяснялся сплошными непристойностями, оказалась просто провальной. Сначала жители Каустона решили показать себя людьми передовых взглядов и отнеслись ко всем этим непристойностям спокойно, но, когда Моцарт сказал, что хочет поцеловать свою жену пониже спины, один добропорядочный горожанин пробормотал что-то про «туалетный юмор», поднялся и затопал к выходу, сопровождаемый верной супругой. Николас умолк и стал думать, дождаться ли, пока они уйдут, или продолжать. Его сомнения не разрешились, даже когда Гарольд отчетливо произнес вслед уходящей паре: «Деревенщины!» Когда Николас снова заговорил, из его голоса исчез весь раблезианский кураж. Он стеснялся и чувствовал себя виноватым, как будто вовсе не имеет права находиться на сцене. Он сердился на Китти, на ее беспомощность и осознавал всю справедливость ехидных предсказаний Эсслина. После своего первого выхода он стоял за кулисами, вне себя от разочарования, и слушал, как Сальери произносит свои слова — гладко, без запинки, хотя и совершенно безжизненно. Впервые в жизни Николас задался вопросом, какого черта взрослый человек, одетый в нелепый наряд, с гримом на лице и дурацким париком на голове, обливается потом от волнения и собирается шагнуть сквозь нарисованную на холсте дверь в мир, который имеет самую поверхностную связь с действительностью. (Он не знал, что в будущем эти мысли посетят его еще тысячу раз. И чаще всего — в самой именитой труппе.) Дальше было не лучше. Запись приветственного марша Сальери в переработке Моцарта включили слишком рано. К счастью, благодаря поднятой крышке рояля никто не заметил, что Николас не успел коснуться клавиш. «Главное, — подумал он, садясь, — что я не споткнулся о собственную шпагу». В сцене постановки «Похищения из сераля» Китти, ринувшись через всю сцену с криком: «Прекрасно, котик-обормотик!» к своему Вольфгангу, запнулась о ковер и, чтобы сохранить равновесие, повисла на руке у императора. Франц-Иосиф рассмеялся и тем самым лишил всех остальных нужного настроя. Только Эсслин и Николас сохранили бесстрастный вид. Справа от Барнаби Калли, закрыв лицо руками, медленно сползла вниз, и ее плечи под черным кружевом мелко задергались. Барнаби увидел, как в переднем ряду Дорис Уинстенли с тревогой взглянула на своего мужа. Профиль Гарольда выглядел сурово, губы были плотно сжаты. Вдруг вспыхнул яркий свет — казалось, сцена и стены зала не способны его сдержать — и грянули великолепные звуки до-минорной мессы. Потом повсюду разлился предрассветный серый полумрак. Эсслин завершил свой финальный монолог, набил рот конфетами и вышел вон. Барнаби посмотрел, как Гарольд несется вверх по проходу, перескакивая через две ступеньки, потом поднялся и повернулся к дочери. — Хочешь пить? — Знаешь, папа. — Она медленно поднялась. — Да, я бы ни за что не согласилась такое пропустить. Как там моя тушь? — Потекла. — Неудивительно. Мы в прошлом году устраивали рождественский капустник, но никакого сравнения с сегодняшним спектаклем. — Калли последовала за отцом вверх по проходу. — Наверное, это своего рода рекорд, когда лучшим во всем спектакле оказывается освещение. Ой-ой-ой… — Прекрати. — Уже прекратила… — Она высморкалась в платок. — Честно. Когда они подошли к последнему ряду, Барнаби увидел мистера Тиббса. Тот сидел, подавшись вперед, вцепившись в спинку сиденья перед ним. Выглядел он неряшливо и рассеянно, словно святой во время молитвы. Барнаби, не видевший его почти два года, поразился, насколько тот одряхлел. Его бледная кожа напоминала папиросную бумагу. На лбу пульсировали голубые вены. Барнаби поздоровался с ним и в ответ удостоился необычайно приятной улыбки, хотя был убежден, что старик понятия не имеет, кто к нему обращается. Трое молодых людей, сидевших за мистером Тиббсом у стены, очень вежливо попросили его пропустить их, но он или не расслышал, или не понял, поэтому они в конце концов перелезли через предпоследний ряд и вышли из зала. Буфет был битком набит. Калли достала из черной инкрустированной сумочки маленький кружевной платочек и зеркальце и вытерла потекшую тушь. Когда Барнаби принес ей вина, она кивнула в сторону осветительной ложи, в которую нетерпеливо стучался Гарольд. Потом он приложил губы к дверному косяку и что-то прошипел. Дверь оставалась закрытой. Натянув на лицо улыбку успешного импресарио, Гарольд двинулся обратно, но Калли его перехватила. — Чудесное освещение, Гарольд, — сказала она. — Великолепное. Передайте Тиму лично от меня. — Не стоит… не стоит… — прокряхтел Гарольд, будто неисправный мотоцикл. — Тим простой технарь. Ни больше, ни меньше. Я сам обдумываю освещение для моих спектаклей. — Правда? В ее чрезвычайно вежливом тоне чувствовалось недоверие. Барнаби взял дочь за руку и оттащил в сторону. — Я больше никуда тебя с собой не возьму. — Я это слышу от тебя с пяти лет. — Ты неисправима. Выпей. — Отец раздраженно цыкнул, когда Калли поднесла свой изящный нос к бокалу и фыркнула. — Что опять не так? — Ничего. Если, конечно, тебе нравятся гербициды и давленые бананы. Появился сержант Трой, волочась следом за своей недовольной женой, и Барнаби натужно улыбнулся: — Ну как, Гевин? — Неплохо, да, сэр? — он обращался к Барнаби, но взгляд не отрывался от его спутницы. — То есть для любителей. — Трой продолжал смотреть на Калли, и старшему инспектору пришлось их познакомить. — Ваша дочь? — Барнаби вполне понимал изумление сержанта. Он и сам всякий раз, когда Калли приезжала домой, удивлялся, что такое изящное, резвое создание было плодом чресл его. — Странно, что мы раньше не встречались, Калли. — Я учусь в Кембридже. Последний год. «Кто бы сомневался», — раздраженно подумала миссис Трой, уже не в первый раз подивившись, насколько несправедливо феи распределяют свои дары во время крещения. — А это моя жена Мор, — сказал Трой, и девушки пожали друг другу руки. — И много кого уморили? — спросила Калли. — Пока одного Троя, — ответила Морин, и в ее глазах сверкнул недобрый огонек. Барнаби снова увел свою дочь от греха подальше. Когда они возвращались, он чуть не столкнулся с Тимом, который украдкой выскользнул из осветительной ложи, быстро огляделся и побежал вниз по лестнице. Тем временем Гарольд вихрем пронесся за кулисами, по пути бросая суровые взгляды на рабочих сцены, которые в течение злосчастного первого действия выполняли свои обязанности почти безукоризненно, и ворвался в мужскую гримерную. — Никогда… никогда на моей памяти, — ревел Гарольд, — я не видел такого чудовищного проявления совершенно умопомрачительной некомпетентности. Не говоря уже о полном отсутствии правдоподобия. Все вы с треском провалились. Кроме Сальери. — Вы считаете? — злобно произнес Николас. — Лично я нисколечко не провалился. — Мы растерялись из-за освещения, — сказал император Иосиф. И добавил, как на беду: — Хотя оно было великолепным. — Вы должны были привыкнуть к моему освещению! — взвизгнул Гарольд, побагровев от злости. Николас, разинув рот, смотрел на режиссера. Он уже размышлял, как отреагирует Гарольд на дерзкую выходку Тима. Он представлял себе все, вплоть до истерического припадка и безобразного эксгибиционизма. Но он бы никогда не подумал, что Гарольд воспримет произошедшее совершенно спокойно и выдаст все за собственный замысел. — Закрой рот, Николас, а то муха залетит, — резко произнес Гарольд. — Больше мне сказать вам нечего. Вы все меня подвели. Да, и ты тоже, Моцарт. Не надо на меня так смотреть. Где твоя шпага? — Ой. — Николас с запозданием понял, почему не запнулся за нее по дороге к роялю. — Извините. — Извинений недостаточно. Я хочу, чтобы во втором действии вы все исправились. Нет, преобразились! Вы можете. Я знаю, что вы можете творить чудеса. Он развернулся и вышел, а мгновение спустя они услышали, как он обращается с пламенной речью к актрисам в соседней гримерной.