– Как пожелаешь. – Во взгляде Онории читалось «она всё равно тебе не понравится ни при каких обстоятельствах». – Это книга моей матери. Но она сказала, что ты можешь оставить её у себя. – По крайней мере, это роман вновь разожжет во мне любовь к пирогу с голубями. Девушка рассмеялась – Я попрошу повариху приготовить его тебе на завтра, когда мы уедем. – Она внезапно посмотрела на него. – Ты же знаешь, что мы завтра уезжаем в Лондон? – Да, твоя мать мне говорила. – Мы бы не уехали, если бы не были уверены в том, что ты выздоравливаешь, – заверила его Онория. – Знаю. И я уверен, что у вас много дел в городе. Онория поморщилась: – На самом деле, это из-за репетиций. – Репетиций? – Перед… О, нет. – … музыкальным вечером. Музыкальные вечера Смайт-Смитов. Мысль о них довершила дело, начатое крестоносцами. Ни один живой мужчина не в состоянии пребывать в романтическом настроении, когда его посещает воспоминание о вечерах Смайт-Смитов или возникает угроза их посещения. – Ты по-прежнему играешь на скрипке? – из вежливости спросил Маркус. Она насмешливо посмотрела него: – Вряд ли я успела бы освоить виолончель за последний год. – Конечно, конечно. Глупый вопрос. Но единственно возможный вежливый вопрос, который пришёл ему на ум. – А ты уже знаешь, когда запланирован концерт в этом году? – На четырнадцатое апреля. Уже скоро. Осталось чуть больше двух недель. Маркус взял ещё кусок пирога с патокой и стал жевать, раздумывая, как долго продлится его выздоровление. Три недели, не меньше. – Как жаль, что мне не удастся приехать, – проговорил он. – Тебе действительно жаль? – Онория явно ему не верила. Маркус не знал, как это понимать. – Ну, конечно, – ответил он, слегка запинаясь. Ему никогда не удавалось красиво врать. – Я не пропустил ни одного выступления за много лет. – Я знаю, – сказала Онория, покачивая головой. – Это настоящий подвиг с твоей стороны. Он посмотрел на неё. Она посмотрела на него. Маркус внимательно вгляделся ей в лицо. – Что ты имеешь в виду? – осторожно спросил он. Щёки Онории слегка порозовели. – Понимаешь ли, – заговорила она, глядя на совершенно пустую стену, – я знаю, что мы играем не … э-э… Она кашлянула и продолжила: – Есть какой-то антоним к слову «неблагозучно»? Маркус смотрел на неё, не веря собственным ушам: – Ты хочешь сказать, что знаешь, что вы играете… как бы это сказать… – Что мы ужасно играем? – закончила она за него. – Ну, конечно, мне это известно. Ты думаешь, я идиотка? Или глухая? – Нет, – ответил Маркус, растягивая слог так, чтобы выиграть время на размышления. Но что хорошего эти размышления могли ему принести, он не знал. – Я просто думал… И на этом Маркус Холройд остановился. – Мы отвратительно играем, – сказала Онория, пожимая плечами. – Но нет смысла закатывать истерики или хныкать. Мы ничего не можем с этим поделать. – Больше заниматься? – осторожно посоветовал Маркус. Он бы ни за что не подумал, что у человека на лице могут быть одновременно уживаться презрение и изумление, но Онории это удалось. – Если бы я полагала, что занятия действительно могут нам помочь, – проговорила она, сжав губы в линию, хотя в глазах её плескался смех, – то поверь мне, в мире не существовало бы более прилежной ученицы. – Но, возможно… – Нет, – твёрдо заявила девушка. – Мы играем просто отвратительно. И всё тут. В нас нет ни капли таланта, ни музыкального слуха. Маркус не мог поверить в услышанное. Он присутствовал на стольких выступлениях Смайт-Смитов, что просто чудо, как он не разлюбил музыку. В прошлом году, когда Онория совершила свой скрипичный дебют, она выглядела сияющей, исполняя свою партию с широкой улыбкой, словно забывшись от восторга. – Вообще-то, – продолжила Онория, – я нахожу в этом некий шарм. У Маркуса не было уверенности, что в мире отыщется ещё одно человеческое существо, которое согласится с подобным суждением, но он не стал озвучивать свои мысли. – Поэтому я улыбаюсь, – говорила Онория, – и я делаю вид, будто наслаждаюсь нашей игрой. В каком-то смысле я получаю удовольствие от нашего квартета. Смайт-Смиты устраивают музыкальные вечера с 1807 года. Это стало семейной традицией. И затем она добавила более тихим, задумчивым тоном: – Я считаю, что мне очень повезло иметь семейные традиции. Маркус подумал о своей семье, точнее о той зияющей пустоте, где никогда не было никакой семьи. – Да, – тихо согласился он. – Тебе повезло. – Например, – сказала Онория, – я надеваю свои «счастливые» туфельки. Маркусу показалось, что он ослышался. – На время выступления, – пояснила она, слегка пожимая плечами. – Это особая примета нашей ветви рода. Генриетта и Маргарет вечно спорят о том, кто начал её первой, но мы всегда надеваем красные туфли. Красные туфли. Вожделение, растоптанное мыслями о крестовых походах музыкантов-любителей, снова подало признаки жизни. Внезапно красные туфли превратились в самую соблазнительную вещь на свете. Господь Всемогущий! – Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? – Спросила Онория. – Ты выглядишь слишком румяным. – Со мной всё хорошо, – хрипло ответил Маркус. – Мама ни о чём не догадывается, – сказала она. Что?? Если бы Маркус не покраснел раньше, то сделал бы это сейчас. – Прошу прощения? – Насчёт красных туфель. Она не знает, что мы их надеваем. Он прокашлялся: – Есть какая-то причина, по которой вы держите этот факт в секрете? Онория ненадолго задумалась, затем потянулась и отломила ещё кусочек пирога. – Не знаю. Не думала об этом. – Она положила кусочек в рот, прожевала и пожала плечами. – Вообще-то, теперь, когда я думаю об этом, непонятно, почему это именно красные туфли. Они могли бы быть зелёными. Или синими. Нет, не синими. В этом нет ничего необычного. Но зелёные подошли бы. Или розовые. Красные, и толькокрасные. В этом Маркус был уверен. – Думаю, мы примемся репетировать, как только я вернусь в Лондон, – проговорила Онория.