Беляев с трудом приоткрыл веки. Глаза были чужие и мутные. — Саша, — повторил Ларионов. — Ты видишь меня?.. Лицо Беляева дрогнуло. Он хотел что-то сказать, но, часто хватая губами воздух, повалился с подушек и затих. Через несколько минут, не приходя в сознание, Беляев скончался. Ларионов осторожно положил на одеяло его безжизненную руку, которую только что пытался согреть в своих больших ладонях, и отошел к окну. В комнате появились люди. Они стучали каблуками и разговаривали за спиной Ларионова. Он смутно чувствовал их, различал отдельные слова, но не мог собраться с мыслями. И когда сержант Карпенко, осторожно покашливая, обратился к нему, он тоже не сразу его понял. — Да, вы ко мне? — машинально переспросил Ларионов. Карпенко протянул руку. На широкой ладони сержанта лежал темный шаровидный предмет. — Что это? — удивился капитан. — Зачем? — Це вот они обронили, покойничек, значит, — скосив глаза в сторону, объяснил сержант. — А, да-да, — сказал Ларионов и, не глядя, приказал отнести шар к себе в комнату. Он вспомнил про него в тот же день, вечером, когда тело Беляева увезли в Узунабад, и жизнь на погранзаставе снова вошла в свою колею. Капитан не был археологом и вообще плохо разбирался в таких вещах. Но он подумал, что шар, видимо, кому-то может быть нужен — ведь неспроста же тащил его с собой умирающий Беляев. Вспомнив о летчике, он снова загрустил и, вытряхнув из пачки последнюю папироску, закурил. Однако мысли то и дело возвращались к странной находке. Он думал об одной и той же навязчивой детали — шар словно излучал невидимые токи. Ларионов выбросил окурок в форточку и подошел к столу. Теперь, прикасаясь к шару, он волновался. А так ничего особенного, довольно грубая работа: поверхность темная, почти черная, шероховатая, вся в полопавшихся пузырьках, в острых зазубринах. Но что-то напоминали ему и эти пузырьки, и эти зазубрины. Что?.. И он вспомнил. Все точно, все именно так... Черт возьми, неужели галлюцинация?!. Ларионов снял трубку телефона и срочно попросил город. Первое знакомство с профессором Юговым За синими окнами падал снег. Он падал большими мягкими хлопьями и тут же таял на красных крышах соседних домов, на тротуарах, на приткнувшихся у продутых сквозняками подъездов мокрых автомашинах. Югов задумчиво побалтывал серебряной ложечкой в стакане с уже остывшим крепким чаем. В комнате было тепло, но на плечи профессора была наброшена желтая вельветовая куртка. Его знобило и слегка поламывало. Он отпивал чай маленькими глотками и смотрел в рукопись, лежавшую на круглом полированном столе. Иногда Югов брал из высокой вазы толстый синий карандаш и делал жирные пометки на полях. Изредка он помечал красным карандашом. Красные и синие кружки, квадратики и стрелки украшали почти всю рукопись. В комнате между двумя просторными венецианскими окнами тихо постукивали узкие прямоугольные часы с длинным никелированным маятником. Зеленоватый свет абажура лежал на тисненых корешках книг в высоком черном шкафу. Красным огнем светился рубиновый глаз темно-коричневого полированного Будды на средней полке заваленного рукописями стеллажа; матовый голубоватый зайчик выделялся на радужно переливающемся перламутровом теле китайского дракона. Много замысловатых, странных и красивых вещей было собрано в московской квартире профессора Югова. Это были сувениры, привезенные в память о далеких увлекательных путешествиях. Сам профессор был среднего роста, широк в кости; шея крепкая, мускулистая, глаза живые и умные. Рядом с книжным шкафом лежали пятикилограммовые гантели, а над кроватью профессора висел эспандер — по этим предметам не так уж трудно было разгадать секрет его неисчерпаемой бодрости. А многочисленные экспедиции, а охота, которой Югов отдавал весь свой досуг!.. Когда-то, в молодости, профессор выступал на ковре в полутяжелом весе, отлично владел труднейшими приемами классической борьбы — об этом в свое время даже писали спортивные газеты. И если бы не сердце, то, наверное, он и в свои пятьдесят с лишним лет не забросил бы любимого спорта. Часы в простенке пробили четыре. Профессор отодвинул рукопись и, сняв очки с натруженных глаз, откинулся на спинку кресла. По всему было видно, что мысли его сейчас очень далеко отсюда — и от рукописи, и от этой уютной комнаты, и от Москвы. Его волновала удивительная находка, полученная вчера от пограничников из Средней Азии. Может быть, это игра природы, источившей бронзовую поверхность шара, а может, в узорах есть свой, глубокий смысл, тот смысл, который придавал находке и сам Югов?.. Он встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину, остановился перед книжным шкафом. Рубиновые глаза Будды следили за каждым его движением. — Вот так-то, старина, — задумчиво произнес профессор и ткнул Будду в стянутую золотым обручем продолговатую голову. Голова дрогнула и стала медленно и важно раскачиваться. Профессор вышел в переднюю, надел пальто и меховую шапку. По Страстному бульвару проходила вереница автомашин; он поднял руку и остановил такси. А минут через двадцать уже поднимался по широкой мраморной лестнице института. В гардеробной улыбчивый седоусый Денис Иванович помог ему раздеться, и Югов, потирая остывшие красные руки, стремительно зашагал по длинному коридору. Массивная деревянная дверь вела в архив и лабораторию. Профессор нетерпеливо нажал белую пуговку кнопки — створки с мягким шорохом разошлись в стороны. Югов переступил высокий порог и, миновав маленький тамбур, остановился перед второй, серебристой дверью. Едва только он приблизился к ней, как в глубине стены раздался резкий щелчок, а наверху вспыхнул большой телевизионный экран. Розовый зрачок приемника передал его изображение на внутреннюю установку. — Профессор Югов, — сказал чужой металлический голос. Дверь провалилась, и профессор вошел в просторное помещение без окон. С потолка и со стен струился мягкий дневной свет. У высоких приборов, похожих на сверлильные станки, стояли люди в белых халатах — здесь реставрировали сильно поврежденные рукописи. На панелях вспыхивали разноцветные огоньки — бесшумно работали счетно-электронные машины. После генеральной реконструкции института профессор долго не мог привыкнуть к новой обстановке. Его раздражала и эта дверь, и этот телевизионный экран, и металлический голос робота, и эти машины — не институт, а фабрика!.. Теперь документы хранились в подвальном помещении — сейф доставлялся по специальной установке прямо в лабораторию. Вот почему, прежде чем получить все необходимое для работы, он должен был изучить целый комплекс всевозможных операций. Наконец, номер набран, кнопка нажата, в стене засветилось окошечко, из него вынырнула белая пластмассовая коробка. Заметно волнуясь, профессор вскрыл коробку и поставил ее перед собой на прозрачную подставку. Он взял зажим, подцепил шар и укрепил его в наклонном держателе. Телевизионная камера автоматически включилась, и над подставкой возникло увеличенное в пятьдесят раз цветное изображение шара. Эта сторона его была тусклой, покрытой толстым слоем зеленоватой окиси, окаменевших остатков почвы. Края слегка оплавились, их источило время — они были зубчатыми и легко крошились. «1-2 век нашей эры», — определил профессор. Характерное для бугского периода клеймо — вещь сама по себе довольно редкая. Таких шаров было одиннадцать — так гласила древняя рукопись. По преданию, одиннадцать каменных богов украшали дворец крепости Буг — в руке каждого был зажат бронзовый шар. Восемь из них уже хранились в институте; девятый вынес летчик Беляев. Беляев умер, ничего не сказав о своей находке — может быть, ему удалось обнаружить загадочно исчезнувшую древнюю крепость?.. Но откуда было знать простому летчику романтическую историю бугских изваяний? Нет, совсем не это заставило его подобрать бронзовый шар... Югов выключил телевизионную камеру и стал медленно двигать поворотный винт держателя — тотчас же возникло изображение обратной стороны шара. Поверхность была неровной, чуть-чуть желтоватой. На ней четко проступали сероватые круги и линии, давно знакомые по лунным атласам. Вот Альпы, вот Море Нектара... А это — кратер Коперника... Ошибки быть не могло. Югов сел в кресло и прижал пальцы к вискам... Доктор Хаузен на пути к неведомому Со всех сторон маленький лагерь обступали скалы. Ночами вмерзшая в трещины вода с сильным грохотом разрывала камни. Доктор Хаузен никак не мог привыкнуть к этим звукам — они напоминали ему о войне, о концлагере, о побеге, когда в спину им, четверым заключенным, стучали выстрелы фашистских автоматов. Он вздрагивал, просыпался и выходил из низкой брезентовой палатки. В горах завывала вьюга. Низко шли тучи. Они медленно укутывали луну. Свет и тень боролись на вершине серого гребня. А когда луна снова роняла на землю свой свет, скалы отливали тусклым серебром, резкие тени ножами рассекали песчаное русло горной реки. Третий месяц экспедиция, кое-как снаряженная на личные сбережения доктора Хаузена и его друзей, вела раскопки в горах Сьерра-Мадре. И третий месяц — ничего. Иногда приходило отчаяние, иногда хотелось плюнуть на все и уехать в Массачусетс — уж лучше заняться педагогической практикой, чем без толку торчать в горах... Но Хаузен умел брать себя в руки. Как — бросить все, отказаться от заветной мечты, от того, что стало целью всей его жизни?!. Великий Шлиман был его богом, великий Шлиман, откопавший легендарную Трою... А если Шлиману просто повезло? А если Хаузен прирожденный неудачник? Но ведь пещера существует — это подтвердили и показания сейсмических приборов. Она существует — однако между ней и Хаузеном базальтовая скала. Казалось бы просто — несколько ящиков динамита, и вход готов. Но скала не взлетела, как ожидал Хаузен, — она продолжала стоять на пути археологов неприступной стеной. Тогда пустили в ход отбойные молотки и зубила. Шли вперед с упорством маниаков. А через два месяца раскоп неожиданно сел. Двух рабочих, стоявших на ночной вахте, чуть не придавило. И вот перед Хаузеном снова ровная, словно отполированная стена. Мысль об экспедиции родилась после сенсационных находок в Чичен-Итца. Там, в храме бога Кукулкана, произошел обвал и обнажился не известный доныне вход в древнюю сокровищницу жрецов народа майя. Были извлечены ольмекские глиняные сосуды с черепами и позвонками юношей, большое количество маленьких статуэток и три золотые дощечки из числа тех пятидесяти двух, на которых по словам епископа Диэго де Ланда была записана вся древняя история майя и которые были спрятаны жрецами от глаз алчных испанских конкистадоров. Ученые пытались прочесть золотые таблички. Было предложено множество оригинальных методов, но все они разбивались о неприступную структуру вымершего языка. Шли годы, писались диссертации, предлагались все новые и новые уникальные методы, а разгадка пришла из Советского Союза. Советские ученые прочли письмена майя при помощи электронно-счетных машин. Хаузен слышал о работах профессора Югова, слышал о новом институте, созданном по проекту молодых московских инженеров, — подлинном чуде современной техники. О таком институте самому Хаузену приходилось только мечтать. Особенно привлекла внимание Хаузена одна из расшифрованных в Москве дощечек. В ней говорилось о боге Кукулкане, о великом потопе и о царе Тутанхаммоне, который якобы спасся от наводнения в базальтовой пещере Натанаро. Этимология слова Ната привела Хаузена на дикие склоны Сьерра-Мадре. Хаузен сумел увлечь идеей поисков пещеры Натанаро своих друзей-археологов из Массачусетского университета. Около трех лет ушло на подготовку к экспедиции. Тщательно изучались все материалы, уточнялся маршрут, изыскивались ресурсы. Хаузен вложил в это мероприятие все свое движимое и недвижимое имущество. Столь решительный шаг диктовался также необходимостью вселить уверенность в сердца его не очень энергичных коллег... Настал долгожданный миг — самолет американской авиакомпании доставил их в столицу солнечной Мексики. Еще несколько дней, и экспедиция, захватив с собой лишь необходимое: приборы, инструменты, книги, — двинулась в путь. Хаузен рассчитывал самое большее на месяц, от силы — на полтора. И это с учетом всех трудностей, которые могли им повстречаться в условиях горной местности... Но прошло три месяца, а они все так же далеки от цели, как и в самом начале работ. Позавчера уехал Стриттмайер, сославшись на сильную лихорадку; сегодня вечером о возвращении в Мехико заговорил Лоусон... Хаузен сел на камень у воды. Болела голова. Во рту было горько и вязко от пачки сигарет, выкуренной за одну ночь. А пальцы на руках были липкими и холодными — так случалось в минуты сильной слабости после тяжелой болезни. Вообще-то у Хаузена пошаливало сердце, и вчера, уже после отъезда Стриттмайера, он потерял сознание, когда остался один в раскопе: упал, ободрал себе щеку — хорошо еще, что Лоусон об этом не узнал... На его счастье, пошел дождь — он очнулся еще до того, как хватились в лагере, с трудом доковылял до палатки. Там в аптечке был шприц. Он сделал инъекцию и крепко заснул, а на следующее утро все пришло в норму, только слегка кружилась голова. И царапину на щеке Лоусон не заметил — теперь-то Хаузен знал почему: он ходил и бредил о возвращении... В лунном свете за крайней палаткой выросла зыбкая тень. — Хозяин, эй, хозяин! — позвал осторожный голос. Хаузен узнал долговязого мексиканца, того самого, что неделю тому назад уехал в долину на свадьбу — он числил его в бегах. — Ты где же пропадал? — строго спросил Хаузен. — Там я был, там, — неопределенно махнул рукой мексиканец, старательно выговаривая не привычные для него английские слова. — Ничего не понимаю, — буркнул Хаузен и сунул в рот потухшую сигарету. — Иди спать. Утром поговорим... Но мексиканец не уходил. Неужели хозяину так трудно выслушать его до конца?.. Это очень, очень важно. Он должен рассказать все сейчас же, потому что, может быть, через час будет уже поздно. — Хорошо, — сказал Хаузен. Ему все равно не хотелось спать. Он пошел и разбудил переводчика. Мексиканец говорил быстро, возбужденно жестикулируя. С грехом пополам удалось узнать, что в деревеньке, где состоялась свадьба, умирает девяностолетний старик, хранитель родового амулета, унаследованного еще от древних майя... Может быть, он знает что-нибудь о пещере Натанаро? Во всяком случае старожилы в один голос утверждают, что это именно так. Хаузен приказал седлать коней.