– Говорю тебе еще раз – я не собираюсь возвращаться в Ричмонд, – говорит из кресла Скарпетта. Она сидит, скрестив ноги, в тех же зашлепанных грязью темно-синих брюках и настолько перепачканных в глине черных туфельках, что уже трудно вспомнить, какими они были утром. – Кроме того, ты же не думаешь, что я строила бы такого рода планы и ничего не сказала тебе? – Кто тебя знает. – Ты меня знаешь. – Я сюда не вернусь. Сейчас тем более. Кто-то стучит в дверь, и сердце у Марино подпрыгивает. Мысли мечутся между полицией, судом и тюрьмой. Он облегченно закрывает глаза, когда голос за дверью отвечает: – Обслуживание номеров. – Я возьму, – говорит Скарпетта. Она встает и идет через комнату к двери. Если бы она была в номере одна, если бы здесь не было Марино, Скарпетта обязательно спросила бы, кто там, и посмотрела в «глазок». Сейчас беспокоиться не о чем – он за спиной, и в ножной кобуре у него полуавтоматический «кольт» двадцать восьмого калибра. Впрочем, до стрельбы бы дело не дошло – Марино с удовольствием размял бы кулаки, врезал кому-нибудь в челюсть или под дых. – Как дела? – осведомляется прыщеватый молодой человек в форменном костюме, вкатывая в номер тележку. – Все хорошо, спасибо, – отвечает Скарпетта и, порывшись в кармане брюк, извлекает аккуратно сложенную десятку. – Можете оставить все здесь. Спасибо. – Она протягивает ему десятку. – Спасибо, мэм. Удачного вам всем дня. – Он поворачивается и выходит, осторожно закрыв за собой дверь. Марино сидит на кровати неподвижно, и только глаза бегают за Скарпеттой. Он смотрит, как она снимает пластиковую упаковку, как добавляет масло в овсянку, как посыпает ее солью. Потом открывает другой квадратик масла, намазывает его на тосты и наливает две чашки чаю. Сахар в чай Скарпетта не кладет. На тележке вообще нет сахара. – Давай. – Она ставит овсянку и чашку крепкого чая на столик у кровати. – Ешь. Чем больше съешь, тем лучше. Может, самочувствие поправится. Может, память вернется. Чудеса, знаешь ли, случаются. – Она идет к тележке за тостами. При виде овсянки желудок начинает протестовать, но Марино все же берет ложку и зачерпывает кашу. Ложка и каша напоминают, как Скарпетта брала пробу грунта деревянным шпателем, и за первой волной отвращения накатывает вторая. Лучше бы было напиться в стельку и свалиться. Но нет, он напился и не свалился. Глядя на кашу, Марино еще прочнее утверждается в мысли, что ночь не прошла без последствий. – Не могу. – Ешь, – строго, как судья, говорит Кей из своего кресла. Марино пробует овсянку и с удивлением обнаруживает, что вкус у нее довольно приятный, и идет неплохо. Не моргнув глазом он расправляется с целой тарелкой и принимается за тосты. И все это время Кей наблюдает за ним. Она ничего не говорит и только смотрит, и Марино прекрасно знает, в чем дело, – он до сих пор не рассказал ей правду. Он придерживает детали, которые – сомнений нет – убьют фантазию и растопчут воображение. Как только она все узнает, у него не останется ни одного шанса. Тост вдруг застревает в горле, и Марино не может его проглотить. – Полегчало? Выпей чаю. – Теперь она точно судья – прямая фигура в темном на фоне серого неба. – Съешь все тосты и выпей по крайней мере чашку чаю. Организм нуждается в пище. У тебя обезвоживание. Кажется, у меня есть адвил. – Адвил? Это хорошо, – отвечает Марино с набитым ртом. В нейлоновом мешочке что-то звякает, и в руке Кей появляется пузырек с адвилом. Марино пережевывает остатки тоста, залпом проглатывает чай и вдруг чувствует, что проголодался. Кей подходит к кровати, откручивает колпачок и вытряхивает ему на ладонь две таблетки. Пальцы у нее проворные и сильные, но на его громадной ладони выглядят маленькими. Они легко касаются его кожи, и это прикосновение для Марино дороже и приятнее многого другого. – Спасибо, – говорит Марино, когда Скарпетта возвращается в свое кресло. «Если понадобится, она просидит в этом чертовом кресле целый месяц, – думает он. – Может, так и сделать? Пусть сидит целый месяц. Она никуда не пойдет, пока не я не расскажу ей все. Хоть бы перестала так смотреть». – Как наша память? – Кое-что утрачено безвозвратно. Такое, знаешь ли, тоже случается. – Марино допивает чай и осторожно глотает таблетки. – Да, кое-что уходит навсегда, – соглашается Скарпетта. – А что-то никак не забывается. И еще есть такое, о чем трудно говорить. Итак, вы с Айзе и Браунингом пили. Что дальше? Во сколько примерно ты переключился на бурбон? – Где-то около девяти… может быть, половины девятого. Потом зазвонил сотовый. Звонила Сьюзи. Голос у нее был расстроенный. Сказала, что ей нужно поговорить со мной, и спросила, смогу ли я приехать. – Марино умолкает, ожидая реакции Кей. Говорить в таких случаях не обязательно – что она думает, видно по глазам. – Продолжай, пожалуйста. – Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что мне нельзя было туда ехать после бурбона с пивом. – Ты даже не представляешь, что я сейчас думаю. – Я нормально себя чувствовал. Подумаешь, пропустил пару стаканчиков… – Уточни. Что ты понимаешь под «парой стаканчиков»? – Ну, не больше трех. – Шесть пива – это шесть унций алкоголя. Три бурбона – это еще четыре или пять унций, в зависимости от того, насколько хорошо ты знаешь бармена. И это все, – она быстро подсчитывает в уме, – примерно за три часа. Выходит около десяти унций. Предположим, ты усваиваешь одну унцию в час – это норма. Значит, когда ты вышел из бара, в тебе плескалось еще по меньшей мере семь унций. – Черт! Давай обойдемся без математики. Я нормально себя чувствовал. Говорю тебе, нормально. – На ногах ты держишься крепко, но с медицинской точки зрения ты находился в состоянии опьянения. По моим расчетам, содержание алкоголя в крови превышало допустимое. До ее дома, надо полагать, ты добрался целым и невредимым. Во сколько это было? – Наверно, около половины одиннадцатого. Ты же понимаешь, что я не смотрел поминутно на часы. – Марино молчит. То, что было дальше, до сих пор колышется внутри ленивой черной массой, него никак не тянет погружаться в этот мрак. – Я слушаю, – говорит Скарпетта. – Как себя чувствуешь? Выпьешь еще чаю? Поешь? Марино качает головой. Горит горло. Уж не таблетки ли виноваты? Может, они застряли где-то и прожигают в нем дыру? Впрочем, жжет во многих местах, и два новых очага были бы неразличимы на общем фоне, но он обойдется без них. – Голова лучше? – Ты когда-нибудь ходила к психотерапевту? – спрашивает Марино вдруг. – Вот и я сейчас так себя чувствую, словно на прием попал. Будто сижу в темной комнате с мозгоправом. Может, оно и не так, не знаю, но вроде того. – Марино сам не понимает, зачем это сказал, но так уж получилось, и он смотрит на нее, беспомощный, злой, отчаявшийся, не зная, что еще сделать, чтобы не ступить в колышущуюся темноту. – Давай не будем отвлекаться. Речь не обо мне. И я не психотерапевт, и уж тебе это известно лучше, чем многим. Вопрос сейчас не в том, почему ты сделал это или почему не сделал. Вопрос в том, что ты сделал или чего не сделал. Что тебя беспокоит. Психиатрам и психотерапевтам на это наплевать. – Понятно. Что? Вот в чем проблема. Не знаю, док. Я просто не знаю, и это истинная правда. – Вернемся немного назад. Ты приехал к ней. Как? Машины у тебя не было. – На такси. – Квитанция есть? – Надо поискать. Может, завалялась в кармане. – Было бы хорошо, если бы она нашлась. – Должна быть в кармане пальто. – Поищешь потом. Что дальше? – Вышел и пошел к двери. Позвонил. Она открыла. Я вошел. – Густая колышущаяся тьма теперь перед ним, как нависшее грозовое облако. Марино вздыхает, и в голове начинает шуметь. – Пит, все в порядке, – негромко говорит Скарпетта. – Ты можешь все мне рассказать. Нам нужно выяснить, что произошло. Больше ничего. – Она… у нее были такие высокие ботинки… как у десантника. Черные, кожаные, с железными мысами. Военные. И еще длинная камуфляжная футболка. – Тьма обволакивает его, готовая проглотить целиком, без остатка. – И больше ничего, только это. Я даже растерялся, не понял, зачем она так оделась. Ты можешь думать, что хочешь, но у меня и в мыслях ничего такого не было. А потом она закрыла дверь и засунула руки… – Куда она засунула руки? – Сказала, что хочет меня с самой первой минуты… с того утра, когда мы к ней приезжали. – Марино немного приукрашивает, но только немного, потому что, даже если слова и были другие, смысл был именно этот. Она хотела его. Хотела с первого мгновения, как увидела его, когда они с Кей появились в ее доме, чтобы расспросить о Джилли. – Ты сказал, что она засунула руки. Куда? Куда она их засунула? – В карманы. Мне в карманы. – В передние или задние? – В передние. Он опускает глаза и смотрит на глубокие карманы рабочих брюк. – Ты в них был? – Ее взгляд не оставляет его в покое. – В них. В этих самых. Я даже переодеться не успел. Даже в комнату не заходил утром. Поймал такси – и сразу в морг. – До этого мы еще дойдем. Итак, она засунула руки тебе в карманы. Что потом? – Зачем тебе это все? – Сам знаешь зачем. Ты прекрасно это знаешь, – говорит Кей ровным, спокойным тоном. Марино помнит, как Сьюзи засунула руки ему в карманы, как засмеялась и втянула в дом, а потом ногой захлопнула дверь. Мысли теряются в тумане, похожем на тот, что кружился в свете фар такси, на котором он приехал к ее дому. Он знал, что едет в неведомое, но все равно ехал, а потом она засунула руки ему в карманы и втянула, смеясь, в гостиную. На ней не было ничего, кроме военных ботинок и камуфляжной футболки, и она прижалась к нему мягким и теплым телом, чтобы они почувствовали друг друга. – Сьюзи принесла бутылку бурбона из кухни, – рассказывает Марино. В номере отеля ничего и никого, кроме Кей. Он в трансе. – Налила выпить. Я сказал, что больше не буду. А может, и не сказал. Не знаю. Она меня завела. Что тут скажешь? Завела. Я спросил, откуда камуфляж, и она ответила, что это его, Фрэнка. Он заставлял ее выряжаться для него, и потом они играли. – Джилли присутствовала при этих играх? – Что? – Ладно, к Джилли перейдем потом. Во что они играли? Фрэнк и Сьюзи? – У них были свои игры.