– А если я не последую твоему совету? Если я заставлю плясать под свою дудку Совет регентов, даже Исидо, и приведу Яэмона к власти? – Что бы вы ни сделали, это будет разумно. Но все регенты хотят вашей смерти. Это верно. Я выступаю за немедленную войну. Немедленную. Прежде чем они отступятся. Или, что более вероятно, убьют вас. Торанага задумался о своих врагах. Они были сильны и многочисленны. Возвращение в Эдо заняло бы у него три недели, если бы он двинулся по Токайдо, главному тракту, тянувшемуся вдоль побережья между Эдо и Осакой. Плыть на корабле было опаснее и, может быть, дольше, при условии, что он не воспользуется галерой, которая способна идти против ветра и приливов. Торанага мысленно опять обратился к плану, который уже продумал. Он не мог найти в нем изъянов. – Вчера мне сообщили по секрету, что мать Исидо посетила своего внука в Нагое, – сказал он, и Хиромацу сразу обратился в слух. Нагоя – огромный город-государство – еще не присоединился ни к одной стороне. – Необходимо, чтобы настоятель храма Дзёдзи пригласил госпожу полюбоваться цветением вишни. – Немедленно, – подхватил Хиромацу. – Голубиной почтой. – Храм Дзёдзи был известен тремя вещами: аллеей вишневых деревьев, воинственностью своих монахов, исповедующих дзен-буддизм, и открытой, неумирающей верностью Торанаге, который много лет назад оплатил строительство храма и с тех пор следил за его содержанием. – Самый разгар цветения прошел, но она будет там завтра. Я не сомневаюсь, что почтенная госпожа захочет остаться при храме на несколько дней, – это так успокаивает. Ее внук должен отправиться с ней, да? – Нет, только она. Иначе приглашение настоятеля покажется подозрительным. Дальше: отправь тайное послание моему сыну Сударе, что я покину Осаку, как только Совет регентов закончит свою работу, – через четыре дня. Пошли весточку с гонцом, а завтра – еще и с почтовым голубем. Недовольство Хиромацу было очевидным. – Тогда не стоит ли мне собрать сразу десять тысяч человек? В Осаке? – Нет. Людей здесь достаточно. Спасибо, старый друг. Думаю, я теперь сосну. Хиромацу встал и расправил плечи. Потом, уже от дверей, спросил: – Я могу передать Фудзико, моей внучке, разрешение покончить с собой? – Нет. – Но Фудзико – самурай, господин, и вы знаете, как матери относятся к своим детям. Ребенок был ее первенцем. – Фудзико может иметь еще много детей. Сколько ей лет? Восемнадцать – только что исполнилось девятнадцать? Я найду ей другого мужа. Хиромацу покачал головой: – Она его не примет. Я слишком хорошо ее знаю. Это ее сокровеннейшее желание – покончить с жизнью. Пожалуйста! – Скажи своей внучке, что я не одобряю бесполезную смерть. В прошении отказано. Через некоторое время Хиромацу поклонился и собрался уходить. – Сколько времени протянет этот чужеземец в тюрьме? – спросил Торанага. Хиромацу не обернулся. – Это зависит от того, насколько он свирепый боец. – Благодарю тебя. Спокойной ночи, Хиромацу! – Удостоверившись, что остался один, он тихо произнес: – Кири-сан? Внутренняя дверь открылась, она вошла и встала на колени. – Немедленно пошли сообщение Сударе: «Все хорошо». Пошли с самыми быстрыми почтовыми голубями. Выпусти трех на рассвете одновременно. И еще трех – в полдень. – Да, господин. – Она ушла. «Один пробьется, – подумал он. – По крайней мере четыре станут жертвой стрел, шпионов, ястребов. Но если Исидо не разгадал значения условных слов, послание ничего ему не скажет». Условные слова держались в секрете. Их знали всего четыре человека: старший сын Торанаги, Нобору, его второй сын и наследник Судара, Кири и сам Торанага. Послание означало: «Не обращать внимания на все остальные сообщения. Действовать по уговору пять». Это подразумевало, что надо немедленно собрать всех предводителей клана Ёси и их самых доверенных тайных советников в столице Торанаги Эдо и готовить войско к войне. Условными словами для войны были «малиновое небо». Убийство или пленение Торанаги делали неминуемым «малиновое небо», а стало быть, внезапное нападение на Киото всех его войск под водительством Судары, который должен был захватить город и марионетку-императора. Предполагалось, что одновременно в пятидесяти провинциях вспыхнут втайне подготовленные восстания, замысел которых лелеялся годами. Все цели: перевалы, города, замки, мосты – были давно выбраны. Не ощущалось недостатка в оружии, людях и планах, как это лучше сделать. «Это хороший замысел, – думал Торанага. – Но он не удастся, если реализовывать его буду не я. Судара проиграет. Не из-за бесшабашности, недостатка мужества, ума или из-за измены. Просто Сударе не хватит опыта и знаний, он не сможет увлечь за собой тех даймё, что еще колеблются. А также потому, что на его пути станут Осакский замок и наследник Яэмон – хороший повод для вражды и ревности, которые накопились за пятьдесят два года войны». Война для Торанаги началась, когда его, шестилетнего, взяли в заложники. Несколько раз его захватывали и выпускали, выпускали и захватывали – и так до двенадцати лет. В двенадцать он повел свой первый отряд и выиграл первый бой. Так много битв, ни одной не проиграно. Но сколько врагов… И теперь они объединились. «Судара проиграет. Возможно, ты единственный, кто может победить после объявления „малинового неба“. Тайко смог бы, конечно. Но лучше не доводить дело до „малинового неба“». Глава 14 Для Блэкторна это был адский рассвет. Ему пришлось сойтись в смертельной схватке с заключеными. Бой шел за миску каши. Оба противника были обнажены. Когда арестанта помещали в огромную одноэтажную деревянную ячейку-блок, его одежду отбирали. Одетый человек занимал больше места и мог скрыть оружие под платьем. Мрачное и душное помещение – пятьдесят шагов в длину и десять в ширину – было набито голыми потными японцами. Слабый свет сочился в щели между досками и балками, из которых сколотили стены и низкий потолок. Блэкторн едва мог стоять прямо. Его кожа была исполосована сломанными ногтями соперника и усажена занозами. Вконец осатанев, он боднул врага в переносицу, схватил за горло и стал бить его головой о балки, пока тот не потерял сознание. Тогда он отбросил тело в сторону и, протиснувшись через потную людскую массу к месту в углу, которое наметил для себя, приготовился отразить новые атаки. На рассвете наступило время кормежки, и стража начала передавать миски с кашей и водой через маленькое отверстие. Впервые с тех пор, как он попал сюда на исходе прошлого дня, заключенным дали еду и питье. Выстроившиеся для получения пайки были необычно спокойны. Любое нарушение порядка грозило отказом в пище. Потом обезьяноподобный субъект – небритый, грязный, завшивленный – оттолкнул Блэкторна и забрал его порцию, пока другие ждали, что произойдет. Но за плечами у Блэкторна было слишком много матросских драк, чтобы его удалось одолеть одним предательским ударом. Изобразив на мгновение беспомощность, он яростно лягнул японца, и бой начался. Теперь, сидя в углу, Блэкторн, к своему удивлению, обнаружил, что один из товарищей по несчастью предлагает ему кашу и воду, которые он посчитал уже безвозвратно потерянными. Он принял миски и поблагодарил доброхота. Углы считались в узилище самым удобным местом. Балки, проложенные вдоль земляного пола, делили темницу на две части. В каждой части умещалось по три ряда людей: два лицом друг к другу, а спинами к стене или брусу; еще один – между ними. В центральном ряду сидели только слабые и больные. Когда узники поздоровее в наружных рядах хотели вытянуть ноги, они клали их на бедолаг в середине. Блэкторн заметил два трупа, раздутых и засиженных мухами, в одном из средних рядов. Но ослабевшие и умирающие люди вокруг, казалось, не видели их. Он не мог разглядеть ничего в дальних концах мрачного тюремного барака, где застоялся спертый, удушливый воздух. Солнце уже вовсю пекло дерево. Запах стоял ужасный – не столько из-за параш, сколько из-за того, что больные испражнялись под себя или там, где сидели в согбенном положении. Время от времени стража открывала железную дверь и выкликала имена. Люди кланялись товарищам, уходили, но вскоре на их место приводили других. Все узники, казалось, смирились со своей участью и пытались, как могли, жить в мире с ближайшими соседями. Одного японца около стены начало тошнить. Он быстро был вытолкнут в средний ряд, где сидел согнувшись, наполовину задавленный положенными на него ногами. Блэкторн закрыл глаза и попытался преодолеть ужас и клаустрофобию. «Негодяй Торанага! Затащить бы тебя в такое место на денек! И эти ублюдки-стражники!» Прошлой ночью, когда ему было приказано раздеться, он дрался с ними вопреки горькому сознанию беспомощности, понимая, что его изобьют, дрался только потому, что не привык сдаваться. И в конце концов его силой забросили в эту дверь. Четыре тюремных блока-ячейки располагались на краю города, на мощеном участке земли, обнесенном высокими каменными стенами. За стенами на огороженной канатами утрамбованной площадке около реки высилось пять крестов. Обнаженные мужчины и одна женщина были привязаны к крестам за запястья и щиколотки, и, шагая по периметру за самураями-часовыми, Блэкторн увидел, как палач под смех толпы наискось втыкает длинные пики в грудные клетки казнимых. Потом этих пятерых сняли с крестов, а на их место подвесили других. Вышел самурай и мечом изрубил трупы на куски, заходясь хриплым хохотом. «Кровавые подонки, гнусные негодяи!» Между тем японец, с которым подрался Блэкторн, пришел в сознание. Он лежал в среднем ряду. На одной стороне лица запеклась кровь, нос был раздроблен. Внезапно он прыгнул на Блэкторна, ничего не замечая на своем пути. Блэкторн, застигнутый врасплох, с большим усилием отбил бешеную атаку и свалил здоровяка. Заключенные, на которых тот упал, закричали, возмущаясь, а один из них, огромный, бульдожьего сложения, рубанул возмутителя спокойствия по шее ребром ладони. Раздался сухой щелчок, и голова обезьяноподобного свесилась набок. Похожий на бульдога человек поднял полуобритую голову за жидкий, усеянный гнидами чуб и отпустил. Взглянув на Блэкторна, он произнес что-то гортанное, улыбнулся, показав беззубые десны, и пожал плечами. – Спасибо, – сказал Блэкторн, успокаивая дыхание и как никогда сожалея, что не владеет искусством рукопашного боя, подобно Муре. – Мое имя Андзин-сан, – добавил он, указывая на себя. – А твое? – А, со дэс! Андзин-сан. – Бульдог ткнул себя в грудь и вдохнул воздух. – Миникуй. – Миникуй-сан? – Хай, – произнес японец и завернул длинную фразу на родном языке. Блэкторн устало пожал плечами: – Вакаримасэн. Я не понял. – А, со дэс! – Бульдог кратко и быстро переговорил с соседями. Потом опять пожал плечами, как и Блэкторн. Они подняли мертвеца и положили его рядом с другими. Когда они вернулись в свой угол, их места были не заняты. Большинство заключенных спало или отчаянно пыталось уснуть. Блэкторн изнывал от грязи, ужаса и близости смерти. «Не беспокойся, тебе еще далеко до смерти… Нет, я долго не продержусь в этой адской яме. Здесь слишком много народу. О Боже, помоги мне выйти отсюда! Почему все плывет вверх и вниз, и Родригес выныривает из глубины с клешнями вместо глаз? Я не могу дышать, не могу… Я должен выбраться отсюда. Пожалуйста, пожалуйста, не подкидывайте больше дров в огонь! Что ты делаешь здесь, Крок, приятель? Я думал, они освободили тебя и ты вернулся в деревню, а теперь мы оба в деревне. А как я оказался здесь? Здесь так прохладно. И что это за девушка, такая хорошенькая, внизу под досками? Почему они тащат ее к берегу, голые самураи? Там еще этот Оми… смеется… Почему на песке внизу кровавые отметки? Все голые… я голый… ведьмы… крестьяне… дети… котел, и мы в котле… О нет, не надо больше дров! Не надо больше дров! Я утону в жидкой грязи. О Боже, о Боже, о Боже, я умираю, умираю, умираю… „Во имя Отца, Сына и Святого Духа“. Это последнее причастие, ты католик, мы все католики, и ты сгоришь или утонешь в моче и сгоришь в огне, в огне, в огне…» Он вытащил себя из кошмара, его слух уловил слова последнего напутствия. Какое-то время Джон не мог понять, бодрствует он или спит, потому что не поверил своим ушам, снова услышав благословение на латыни, и тут его недоверчивому взгляду предстало морщинистое, дряхлое пугало – старик европейской наружности брел по среднему ряду в пятнадцати шагах от Блэкторна. Беззубый, в грязной, поношенной хламиде, с длинной сальной гривой, спутанной бородой и сломанными ногтями. Он поднял тощую длань, больше похожую на когтистую лапу хищника, и вознес деревянный крест над мертвецом, погребенным под телами. Луч солнца осветил его на мгновение. Закрыв усопшему глаза, он пробормотал молитву, осмотрелся и увидел, что Блэкторн таращится на него. – Матерь Божья, это мне чудится? – прокаркал он, крестясь, на корявом, грубом испанском, выдававшем в нем выходца из крестьянской среды. – Нет, – успокоил Блэкторн по-испански. – Кто вы? Старик ощупью пробирался дальше, бормоча что-то себе под нос. Заключенные давали ему пройти, ни словом, ни жестом не протестуя, когда он наступал на кого-нибудь или перешагивал через них. Слезящиеся глаза воззрились на Блэкторна с изможденного, усаженного бородавками лица. – О Святая Дева, живой. Кто вы? Я… Я брат… брат Доминго… Доминго… Доминго из священного… священного ордена святого Франциска… ордена… – В его речи японские слова мешались с латынью и испанским. Голова подергивалась, и он все время вытирал струйку слюны, которая сбегала из уголка рта по подбородку. – Сеньор действительно живой? – Да, я живой на самом деле. – Блэкторн поднялся. Монах еще раз помянул Святую Деву, слезы текли по его щекам. Он снова поцеловал свой крест и завертел головой, высматривая, куда бы опуститься на колени. «Бульдог» потряс своего соседа, заставляя его проснуться. Оба сели на корточки, освободив место для священника. – Клянусь благословенным святым Франциском, мои молитвы услышаны. Ты, ты, ты… я думал, что у меня видения, сеньор, что вы призрак. Да, дьявольский дух. Я видел так много, так много… Сколько вы здесь, сеньор? Здесь трудно что-либо рассмотреть в темноте, и мои глаза не так хороши… Сколько времени вы здесь?