– А что ещё им надо, чтоб мы умели? – Соль передавать! – Какую соль? – Ну, анекдот такой. Про смысл жизни. Человек после смерти спрашивает Бога: «Скажи, в чём был смысл моей жизни?» Бог говорит: «Помнишь, однажды тебя в столовой попросили соль передать?» – «Ну, помню. И что?» – «Вот в этом!» Анекдот был странный. Женька не улыбнулся. Мысль цеплялась за смысл жизни, Марину Генриховну и тот вопрос, на который Женьке не ответили. – Просто езжай давай, – сказал Гошка. – Давай как я. И взлетел. Женька кое-как поднялся в небо, попробовал снизиться, потом подняться. Черепица на крыше слилась в рыжую заплату. Стало совсем страшно. Он даже дышать боялся. Пальцы взмокли. И очень хотелось нос почесать. – Ногами работай! А то навернёшься! – орал Гошка. Они кружили над соснами. Гошка поднялся повыше, потом резко пошёл вниз. – Жень! За мной не повторяй! Гошка начал спуск. Он обматывал главную сосну по спирали. Педали почти не крутил. А когда до земли оставалось метра полтора, развернулся. Так резко, что опавшие сосновые иголки с земли вспорхнули. Взлетел вверх! Сбросил скорость, подлетел так близко, что до него можно было рукой дотронуться. – Нравится? – Впечатляет, – Женька не спеша объезжал макушку сосны. Смотрел на шишки. Смысл жизни, значит. «Если мне надо будет, чтобы вы с крыши прыгнули…» Человек после смерти. «Чур, я лётчик!» Гошка снова взлетел над соснами, медленно прокручивал колёса, сверкал спицами на солнце. Женька вцепился в руль, дёрнул переднее колесо вверх, резко надавил на педали… 6 – Дебилы! Оба! Макс вклинился между ними, загасил скорость, дотащил оба велосипеда до земли на своём, как на буксире. Приземлился на пригорок – с грохотом и лязгом. И теперь держал Женьку за ворот футболки, как щенка за шкирку. – Гастелло, блин! Разбиться захотел? – А что? – Сперва падать научись. Дятел, ты бы не разбился. Даже инвалидом бы не стал. Мы же неубиваемые. Это жизнь после жизни. Понял? – Неубиваемые? А что мне тогда тут с вами делать? …В мастерской до сих пор пахло горелым. Рядом с железным, похожим на большую холодную плиту хронометром стояли песочные часы. Они были совсем огромные, выше Женьки. Колбы – как банки для компота. Песка хватало надолго. Возле часов – кресла, диван. Надо сесть и замереть. Шелестят секунды, серой струйкой убегает время. Женька сидел напряжённо, словно в кабинете стоматолога. Но потихоньку выдыхал, успокаивался. Ловил суть. Долька с Максом тоже разглядывали песчаный ручеёк, как будто первый раз его видели. Время текло, Женька за ним следил. В окне – ветка сосны, на ней белка с дымчатым хвостом. Тишина. Женька разглядывал неторопливый песок, а Максим с Долькой объясняли, что тут к чему. Говорили чётко, но тоже неторопливо. Так информация лучше запоминается. В общем, сперва в НИИ научились отматывать чужие прожитые жизни и выяснять, почему у человека ничего хорошего не получилось, а потом придумали, как таких людей из прожитых жизней вытаскивать… – Тут все, значит, вытащенные? Ну, на планетке этой? – Кроме куратора. Ну, Вениамина Аркадьевича, ты его видел же. – И у всех жизнь… ну… – Не сложилась. Да. Максу не хотелось, чтобы Женька спросил про свою жизнь. Реальная биография у Женьки была такая, что… Палыч говорил, она даже в учебниках есть. Только не уточнил, в каких. По криминалистике? По истории? По психиатрии? – Жень, знаешь, некоторые мечтают никогда не взрослеть, чтобы вечное детство, – сказала Долька. – У тебя сбылось. – Я, может, хотел, чтобы оно побыстрее кончилось, – мрачно ответил он. – Ерунды не говори, – отрезал Макс. – У меня вот, если хочешь знать, кончилось. Это что там – чайник, что ли, свистит?.. Долька понимающе усмехнулась, поднялась, вышла за дверь. И тогда Макс рассказал. Ему было шестнадцать, когда его сюда забрали. Тоже вызвали, стандартно: вышел из одного места, вошёл в другое. Только там, откуда Макс вышел, были… ну, уроды. Которым Макс помешал – просто фактом своего существования. Потому что он «чёрный». Ну, непонятно, что ли? Женька неопределённо кивнул. Макс поздно вечером ехал в электричке, с гитарой. И вошли эти… четверо. Старше Макса, пьяные или укуренные. А может, то и другое. И в вагоне, кроме него и этих четверых, больше не было никого. Они, как вошли, сразу начали до Макса докапываться. Он сперва молчал, потом понял, что сейчас поведётся и от него точно не отвяжутся. Схватил гитару, в тамбур выскочил, хотел дверь рвануть в соседний вагон… А она заперта. А их четверо, и он для них «чёрный»… А потом дверь вагона всё-таки открылась, и там – темнота. А потом уже НИИ. И хроника оставшейся жизни – на несколько минут. – Вот такие дела, Жень. – Так ты теперь мёртвый, да? – Сам ты мёртвый, дятел! – Макс щёлкнул Женьку по носу. Легонько, чтобы не больно было. – Чувствуешь? Ну, и я тоже. Помолчали. Макс сидел, смотрел на огромные колбы. Песчинки привычно утекали в бесконечность. Часы не пострадали. Это только хронометр сгорел, да и то изнутри. Может, оно и к лучшему сейчас – у Женьки-то история не слаще Максовой. Даже наоборот. Но аппарат скоро починят. И Женьке всё равно придётся узнать о себе правду. Трудно ему будет. Ведь и Максу тоже трудно было, и сейчас бывает. Он тоже не железный. Да, ему нравится исправлять прошлое, реально. Но всё равно – это дикая ответственность, и на отходняке выматывает так, что мама не горюй. А вот живут же обычные люди без этого всего, никого не спасают – просто живут… 7 У тех, кто в эксперименте, внешне всё как у обычных людей: они чувствуют голод, устают, мёрзнут, психуют, спать хотят, боятся прыгать в небытие. Просто они неубиваемые. Выживут в любой ситуации. – А другие сюда тоже так попали? – спросил Женька Макса. – Как ты? – По-разному. Ты особенно-то не выясняй, не всем приятно. – А ты мне зачем про себя рассказал? – Мы же свои. – Братья и сёстры, – сказала Долька, входя с чайником. – Сиблинги мы. Слово такое. – То есть… как семья, что ли? – не понял Женька. Кажется, он глупость спросил. Потому что оба, и Максим, и Долорес, усмехнулись. Но не с радостной злобой, как в школе было, а иначе. Как именно – Женька не понял. Удивился, что мысль про школу просто скользнула в голове, легко, как песок в этих странных часах… Без страха, без ледяной жаркой ненависти, без той безнадёги, которая даже во сне не отпускает, оборачивая обычный сон кошмаром про Рыжова и прочих… Сейчас мысли были лёгкие, спокойные, словно бы и не Женькины. Он вдруг вспомнил, что читал где-то про людей, которые никак не могут проснуться. Им кажется, что они живут, работают, даже стареют и умирают, а на самом деле у них летаргический сон… До окончания школы, например. А что, неплохо же? – А это с какой семьёй сравнивать. Если вон с моей, или с её, или с некрасовской… Дятел, мы лучше, чем семья! Сам скоро поймёшь.