– Ребёнок, чей ребёнок? По Женькиным щекам проезжались чужие жёсткие ладони. Мокрые. Снег? Голос отдавался эхом, как в арке многоэтажного дома. Женский. Над головой грязное небо. Перед Женькиным лицом мелькали руки. С острыми ногтями. С оранжевым лаком. Таким ярким, что Женьку замутило. Он закрыл глаза и снова поплыл. Запах беляшей. Стук электрички – из Женькиного дома её тоже слышно. Сейчас его отведут домой, к деду. Женька ляжет на свой диван и проболеет неделю, две. Никакой школы, никакого Рыжова. А если нога сломана, то вообще месяц. Но болит не нога, а живот. Сильно, непостижимо. Может, аппендицит? Больница, операция, до конца четверти не выпишут. Ура! Женьку щёлкнули по шее. Несильно. Тихий голос над самым ухом: – Жень! Тебе больно? Жень! Это я, Беляев. Сейчас не будет болеть… Всё в порядке… Уже не болит. И в самом деле, боль прошла. Или время прошло? Сколько Женька провалялся на асфальте? Где Макс? – Макс? Снова голос Беляева: – Валите оба, в темпе, в темпе! 14 Макс пытался что-то объяснить, показывая на избитого хмыря. Тот хрипло дышал. Но Витька почти не слушал, ему было важно, чтоб Женька и Макс поскорее закончили вылет. Пусть уже валят в сортир этот, ну? Женька встал, пошатываясь, упёрся ладонью Максу в плечо… Чёрт, он сейчас ползти будет, как отравленный таракан. Витька яростно уставился в спины сиблингов. Мысленно ускорял их отход. Ну же, ну… Поплыла толпа от очередной электрички, Макс исчез из поля зрения, Женька доволокся до двери, открыл. И не прыгнул, а почти упал, но всё, молодец, получилось. Тут мимо Витьки прошагали мужики с клетчатыми «челночными» баулами, Макс на секунду мелькнул в толпе. Потом пропал с концами. Но за Макса беспокоиться не стоит, он спец по вылетам, сам сообразит. Теперь недобитого этого, как его, Бажова… Витька наклонился над скрюченным телом. Блин, это чем его Макс? Ножом, что ли? И тут тётка с оранжевыми ногтями со всей любезностью заорала прямо Витьке в ухо: – Да это наркоман какой-то, чего вы его трогаете, молодой человек, давайте я милицию вызову! Спохватилась. – Ну, давайте, вызывайте. Витьке было почти без разницы, он же мог в любой момент в любую дверь… Вгляделся в хмыря, механически запомнил позу. Оп-па! А хмырь-то уже не дышит. А это что? А это нож в кровище. Это нож Макса. Выкидушка с тонким лезвием. Та самая, которой Макс на днях Витькины карандаши точил. Улика. Орудие преступления. Витька сам не понял, как это произошло. Нож валялся в бурой слякоти. Витька подумал, что надо отпечатки стереть. Протянул руку, взялся за рукоять. Пальцы дрожали адово, будто от холода. Витька вёл ими по рукоятке. И не понимал, почему она всё ещё бурая. Но это не кровь – ржавчина. Нож истлевал у Витьки в руках. Старился. Как яблоко или газета. Только там был учебный материал, а здесь вещдок. Тоже был. Всё уже… У Витьки в руке вместо оружия – ржавая пыль. Пальцы как будто в крови. Но это не кровь. Загудела милицейская машина. Кто-то истошно орал в матюгальник. Пора возвращаться. Женька и Макс, наверное, давно уже дома. Что произошло-то здесь у них? Зачем Макс этого… ножом? Не было же инструкции убивать. 15 Гошка переселился жить в Женькину комнату. В тот самый день, когда тот вернулся из вылета. Один, без Макса. Сначала никто не паниковал. Только беспокоились, что Женька после переброски опять зелёный. Женька выпал из аварийного люка и сказал, что Макс велел ему прыгать, а сам задержался, потому что выронил ножик, но скоро будет. Потом прилетел Витька – он был уверен, что Макс уже здесь. Потом стало понятно, что произошло ЧП. Приехал Веник, врубил хронометр, позвал Беляева. А Женьку не трогал… Женька сейчас, как в свой первый день, лежал неподвижно, смотрел в потолок, иногда засыпал. И опять во сне разговаривал. Опять про нож, про Макса, про пуделя. А потом Женька просыпался и говорил, что всё уже окей, он в норме, и не болит ничего больше. Но смотреть на него всё равно было страшно. К тому же, волосы у него отросли, прям заметно было. Витька объяснял, что это, наверное, из-за ускорения, когда они ушиб лечили… Женьку на вылете в живот ударили, очень сильно. А Витька теперь умел, оказывается, так делать, чтобы боль проходила быстрее обычного. И боль, и время – потому что Женька как бы старше стал ведь. Не очень сильно, на пару месяцев, но на обычных вылетах так не бывает… Потом Женька задремал и стал опять кричать во сне. Гошка тогда опять притащил ему на ночь кота. Ни о чём не спрашивал, просто сидел рядом. Мы с товарищем котом… …и сам опять заснул. А утром Долька сказала, что, мол, давай ты уже переселяйся. И Женька не возражал. И даже кот не возражал и на Женьке спал целый день, лечил урчанием. А Веник грозился всем устроить утро стрелецкой казни в сосновом бору, что бы ни значили эти слова. 16 Солнце садилось за соснами. Витька и Долька шли по взлётно-посадочной полосе. Сперва от дома до края, потом наоборот. Потом опять. Когда солнце било им в спины, тени были очень длинные. Казалось, что они убегают вперёд, обгоняя друг друга. Такой красивый закат был и неделю назад, и позавчера. И раньше, когда на планетке был Макс. Витька спросил: – Ты по Максу скучаешь? – Дурак, что ли? – Ну… Вы столько времени тут были вместе. Вас же первых сюда взяли. – Я и говорю – дурак. Витька жалел, что вырос не постепенно, как люди, а скачком. Хоп! – и на пять лет старше. Наверное, тогда бы не пришлось о многих вещах узнавать тоже скачками. А про некоторые он до сих пор не знает ни фига. Все знают, а он нет. Например, о том, что сейчас сказать. Но Долька заговорила сама. – Я всё думаю… А может, Максу там сейчас лучше, чем здесь было? Он же просто жить хотел. Обычной жизнью. Не как герой-спасатель, а просто по-людски… Если ему там хорошо, так может… Витька не понял. – А чего он тогда к себе назад не запросился? Воспоминания стёрли – и всё, живи сколько отмерено. – А ты не знаешь, что ли? У Палыча сперва такая теория была… Он думал сюда брать не вундеркиндов-неудачников, а тех, кто не дожил… типа оборванных на взлёте. Но он почти сразу понял, что это не работает, нерастраченный ресурс не сохраняется. Мы с Максом оба до шестнадцати дожили, и всё. Только Макса убили, а я – суициднутая. – Какая?!. Что?.. Долька смотрела мимо Витьки – на сосны, на клочки розовых облаков. И не видела их. Взгляд был очень знакомый и страшный. Витька вспомнил: это его собственный взгляд, из хроники. У него взрослого такое лицо было. Когда мама умерла, до похорон и после. И чужие слова ему не могли помочь, от них ничего не менялось. Мамину смерть невозможно было исправить. Но, наверное, если бы взрослому Витьке кто-то сказал или объяснил… За его спиной на дорожку упала сосновая шишка. Обгрызенная. В ветвях мелькали белки, крупная серая карабкалась по стволу. Долька шевельнулась, повернула голову: – Бельчатник. Я всегда говорила, что у нас на дереве бельчатник, а мы тут как белки. Тоже скачем. А Макс говорил: нет, это скворечник. Мы сюда прилетаем. Про Долькину жизнь Витька не спрашивал никогда. Даже не задумывался. Долька – она и есть Долька. По хозяйству мотается, готовит… Наверное, у неё в жизни ничего не получилось тоже из-за хозяйства. Вышла замуж, родила, всякие супы-пелёнки и никакого творчества. У взрослого Витьки в художественном училище были такие однокурсницы. Сперва считались перспективными, а потом из них ничего не вышло. Не из-за алкоголя, а потому что дом и дети. Он думал, Долька тоже истратила жизнь впустую… А она, оказывается, покончила с собой. – Это как? Почему? Долька села на траву. Подняла с земли обгрызенную шишку. Начала отламывать те чешуйки, которые едва болтались. – Да никак. Я с детства у бабушки жила, у папиной мамы. Папа погиб, попал под машину, маме надо было снова замуж выходить… – Долька на секунду изменила голос, сказала противным, клоунским: – Устраивать личную жизнь…