– Умер? – Всего одно слово. Будто спустили петлю и ткань жизни распалась. Мама выставила вперед руку. – Не может быть… – Я его видела. И передала несколько карт по его просьбе. – Что? Что ты сделала? Эстелла крепче сжала руку матери и рассказала ей, что случилось. Дом, кровь, театр, незнакомый мужчина, который обещал позаботиться о теле месье Омона. – Думаю, он сдержит слово, – тихо сказала Эстелла. – Теперь и ты замешана. – От ужаса лицо мамы лишилось всех красок. – Кругом шпионы. И кто знает, много ли времени осталось до того, как вермахт в полном составе будет здесь. – Мама набрала в грудь воздуха и выпрямилась. – Ты должна уехать из Франции. – Никуда я не уеду. – Уедешь. – В голосе мамы появились решительные нотки. – Тебе больше нельзя оставаться здесь. Если кто-то тебя видел сегодня вечером… – Она не договорила. – Меня никто не видел. – Если ты держала в руках карты, легко можешь кончить так же, как месье Омон. И в Париже ты так навсегда и останешься мидинеткой в мастерской, подобно мне. Я отправлю тебя в Нью-Йорк. – Мне нравится быть мидинеткой в мастерской. Нью-Йорк! Просто смешно. – Не бывать тому. Посмотри на свое платье. Так шьют настоящие кутюрье. Война в самом разгаре. Скоро в Париже позабудут о моде. – Что я буду делать в Нью-Йорке? – Эстелла старалась говорить непринужденно, как будто речь шла о шутке. Однако стоявшая перед глазами картина – тело месье Омона, распростертое на земле среди сорняков, и осознание того, как близко оказалась мама к опасности, заставили ее голос сорваться. – Я не хочу ехать одна. – Придется. Месье… – Мама запнулась, ее глаза наполнились слезами. – Месье Омон попросил меня, еще несколько недель назад, взять на себя мастерскую, если с ним что-то случится. Наше ремесло умирает. Я должна не дать ему исчезнуть, должна сдержать обещание. И я сегодня не прикасалась к этим картам. А вот ты… – Мне ничто не угрожает. – Она вспомнила слова незнакомца, сказанные ей в последний момент: «Бегите из Франции, если можете». – Месье Омон тоже так считал. Эстелла встала и нашла в буфете бутылку портвейна. Налила по бокалу себе и Жанне и мгновенно осушила свой, не в силах представить себе жизнь без мамы. Кто, как не она, разрешила ей сесть за швейную машинку в пять лет? Кто, как не она, приносила домой лоскутки ткани, чтобы Эстелла могла сшить еще больше фантастической одежды для своей тряпичной куклы? Кто, как не она, позволяла дочери по выходным и по вечерам, когда приходилось работать допоздна, сидеть у своих ног под столом и творить собственные версии цветков из обрезков материала? Они все делали вместе, Эстелла и мама. Каждую субботу шли на рынок Лез-Аль и покупали еду на неделю. Каждое воскресенье молились в церкви Сен-Поль-Сен-Луи. Лежали бок о бок на единственной кровати, порой обсуждая, как Эстелла, Рене и Ютт развлекались в La Belle Chance, а порой засыпая мертвым сном, потому что Эстелла допоздна рисовала эскизы. У них никого не было, кроме друг друга. Никогда. Иногда Эстелле хотелось иметь сестру, чтобы даже после ухода матери чувствовать, что у нее, к счастью, есть семья. Но это желание неосуществимо. Когда Жанна – не дай бог! – умрет, Эстелла останется одна. А отсутствие отца было единственной темой, которую мама никогда не обсуждала – кроме того факта, что он погиб в Мировую войну. Эстелла вновь села и взяла маму за руку, ища поддержки. – Корабли не выходят в море, – решительно возразила она. – Разве что пробраться в Геную… Но это невозможно. – На прошлой неделе американский посол дал объявление в «Ле матен», в котором призвал всех граждан США немедленно отправляться в Бордо, где их будет ждать последний пароход до Нью-Йорка. – Я гражданка Франции. Что мне с того? Мама резко встала и пересекла маленькую квартирку, из которой большинство людей в здравом уме были бы рады сбежать: шестой этаж, ни водопровода, ни лифта, крошечные комнаты – одна спальня, кухня и она же столовая, стол в которой использовали чаще для шитья, чем для еды, оставшееся место занимает диван. Никаких красивых безделушек, лишь самое необходимое: чашки, тарелки, кастрюли, одежда и, конечно, швейная машинка. Однако это все, что они могли позволить себе на жалованье мидинеток. Жанна достала свою boîte à couture[23], старинную коробочку из букового дерева, – самую красивую в их жилище вещь. Литография на крышке изображала несколько диких ирисов, колышущихся на сильном ветру. Эстелле всегда казалось, что стебли изгибаются в танце и символизируют скорее непокорность, чем слабость и согласие подчиниться воле урагана. Мама открыла коробку, вынула иглы, серебряный наперсток, катушки ниток и тяжелые ножницы. На самом дне она нашла документ и протянула его Эстелле. – У тебя есть американский паспорт. – Что? – переспросила Эстелла. – У тебя есть американский паспорт, – настойчиво повторила Жанна. – Сколько ты заплатила за него? Кто поверит фальшивым документам, особенно сейчас? – Паспорт подлинный. Эстелла протерла глаза. – Откуда у меня мог взяться американский паспорт? Пауза длилась бесконечно. Когда мама наконец заговорила, Эстелла едва ли не физически ощутила, как некая струна натянулась и затем оборвалась. – Твой отец был американцем, и ты родилась там. – Мой отец – французский солдат, – упорно твердила Эстелла. – Это не так. На комнату, как тяжелая джутовая завеса, опустилось молчание, мешая вдохнуть. Теперь пришла очередь мамы осушить до дна свой бокал. – Однажды я ездила в Нью-Йорк, – наконец сказала Жанна, – и там родила тебя. Я никогда не собиралась говорить об этом, но сейчас самое главное – твоя безопасность. Эстелла развернула бумаги и прочитала свое имя. Документы подтверждали мамины слова. – Но как? По маминым щекам покатились слезы. – Мне больно рассказывать. – Мама! – воскликнула Эстелла, напуганная видом плачущей матери. – Прости меня. Я всего лишь пытаюсь понять. – Сейчас не до этого. Тебе нужно уехать из Парижа. Посольство организовало последний, дополнительный поезд, он отправляется завтра. На прошлой неделе я ходила в посольство и все выяснила. На всякий случай. Тогда я не решилась признаться. Боялась потерять тебя. А вот теперь придется. – Разве я смогу тебя бросить? – Голос Эстеллы срывался. Она не представляла себе, как сядет в поезд, полный американцев, и проедет через охваченную войной страну, чтобы попасть в Бордо, взойти на пароход как гражданка США и отправиться в Нью-Йорк. Одна, без мамы. – Ты сможешь. И ты уедешь. Вместо ответа Эстелла разрыдалась. – Милая, – прошептала мама и крепко обняла дочь, прижав ее голову к своей груди. – Не плачь. Если ты плачешь, я тоже заплачу. И больше не остановлюсь. Мама произнесла эти слова с таким безысходным отчаянием, что Эстелла лишилась самообладания и не послушалась. Наоборот, она зарыдала так, как никогда прежде не рыдала, представив маму одну в мастерской, одну в квартире, одну на их общей кровати. Неизвестно, сколько лет они проведут в разлуке, прежде чем смогут увидеться вновь, и смогут ли вообще? Глава 3 Утро началось с завывания над Парижем пикирующих бомбардировщиков – они сбрасывали бомбы на расположенный неподалеку завод «Ситроен». Эстелла понимала: как бы она ни надеялась, что мама передумает, бомбежка лишь укрепит ее в намерении заставить дочь уехать из страны. Проведя мучительное утро в тесном бомбоубежище, Эстелла с мамой молча заторопились на вокзал Аустерлиц. Небо, еще недавно по-летнему ясное, заволокло дымом, в воздухе висели гарь и копоть. – Надеюсь, поезд придержат, – тихо повторяла мама, а Эстелла надеялась на обратное: что во время бомбежки поезд каким-то образом сумел отправиться по расписанию и у нее нет иного выбора, кроме как остаться с матерью в Париже. Ночью никто не постучался в дверь. Никто ее не разыскивал. Ведь молодая девушка, которая знает так мало, не должна привлечь чье-либо внимание, не правда ли? Однако следом Эстелла вспомнила о предупреждении незнакомца: бегите! А вдруг, оставшись дома, она навлечет опасность на маму? От этой мысли она содрогнулась и теперь старалась не отставать от Жанны; чемодан и швейная машинка уже набили ей синяки на ногах. Большую часть места в чемодане заняла мамина коробка со швейными принадлежностями. Жанна настояла, чтобы Эстелла взяла ее и швейную машинку с собой. Дочь не могла представить, как мама будет жить без этих двух вещей. Однако еще больше она не могла вынести боль в глазах матери, когда попыталась отказаться от подарков. Так что взяла их в знак благодарности, чтобы иметь при себе два драгоценных предмета, которые будут напоминать о маме всякий раз, когда доведется ими пользоваться. Вокзал Аустерлиц был настолько переполнен, что они едва смогли пробиться сквозь толпу. Утренняя бомбардировка вызвала ужас, распространившийся по городу, подобно пожару. После того как две сотни немецких самолетов сбросили множество бомб так близко к жилым домам, мало кто из парижан хотел остаться и увидеть, чем закончится очередной налет. Пол усеивали брошенные чемоданы, предметы мебели, другие вещи, которые невозможно было втиснуть в поезда – осколки ваз и торшеров, плюшевые мишки с оторванными лапами, разбитые напольные часы. Было жарко, очень жарко; пот струился по спине Эстеллы, одетой всего лишь в легкое летнее платье. Она жадно глотала воздух, но близость множества тел и летний зной тут же отбирали его. Эстелла вдыхала отчаяние, сочившееся из пор; отчетливее всего оно проявлялось, когда грудных детей передавали над головами и укладывали на столы для багажа, чтобы тех не раздавили в толпе – оттуда матери собирались их взять, добравшись до платформы. Однако некоторые матери, увидев, как поезд отправляется, садились в дальние вагоны, думая, что детей уже погрузили, и слишком поздно понимали – младенцы остались на перроне. Эстелла видела, как женщины колотили руками по стеклам и открывали рты в беззвучном крике. Кто теперь позаботится о младенцах? Она сжала руку матери. – Сюда, – сказала Жанна, протискиваясь к наименее переполненной платформе и старательно отводя глаза от женщин, потерявших своих детей. Когда они приблизились к поезду, специально выделенному для граждан США, Эстелла почувствовала себя виноватой. Она самозванка; что в ней есть американского, кроме акцента? Да и тот усвоила случайно, потому что брала уроки английского у американца. Поезд был заполнен, однако не настолько сильно, как все другие составы, где люди занимали даже туалеты, чтобы в вагоны вместилось больше пассажиров. Здесь стены платформы не покрывали сотни надписей мелом, которые люди оставляли своим близким, чтобы дать знать, где их искать. У счастливчиков из всех возможных направлений было лишь одно: Америка. Здесь не оставалось брошенных детей. Здесь были мужчины в элегантных костюмах и начищенных ботинках, некоторые с женами – в легких летних платьях, шляпках, перчатках и туфлях-лодочках. А вот французы на соседней платформе напяливали на себя по три платья, пальто, свитера – все, что не уместилось в чемоданы. Как-то слишком быстро Эстелла добралась до проверявшего документы человека. Она протянула ему паспорт и сжала мамину руку. – Пожалуйста, расскажи о моем отце. Жанна решительно покачала головой. – Сейчас не время. Будь умницей, милая. – Она поцеловала дочь в щеку. Эстелла повисла у матери на руке и слабо улыбнулась.