* * * В ночь на 6 февраля 1872 года в корпусе внезапно появился жандармский полковник Левашев. За его спиной хищно блестели примкнутые штыки конвойной команды. Левашев протянул дежурному офицеру лист бумаги. — Это список бунтовщиков, свивших гнездо в вашем славном Морском училище. Соблаговолите мне их представить! — грозно рыкнул он на перепуганного лейтенанта. — Тащите их сюда по одному! Заспанных «революционеров» выхватывали прямо с коек и пинками разгоняли по карцерам. Миклуха и Суханов завязали было драку с солдатами, но те, навалившись на них, быстро скрутили бунтовщикам руки. — Не имеете права! Это незаконно! — кричал Коля Суханов. — Молчи, морда каторжная, а то счас тебе зубы почищу! — двинул его прикладом в спину краснолицый фельдфебель. Увидев Владимира, полковник обрадовался, как сыну родному. — По стопам старшего братца своего идете, юноша, смотрите, наплачетесь! Еще вчера шефу корпуса жандармов Шувалову поступил донос, в котором указывалось, что в Морском училище существует разветвленная организация заговорщиков, «вынашивающих планы ниспровержения правительства и существующего порядка для того, чтобы освободить народ от угнетения, устроить лучшие порядки в России…» Там же были и списки заговорщиков. Управляющий Морским министерством вице-адмирал Краббе, получив известие о происшествии в Морском училище, немедленно вызвал к себе Епанчина. Тот доложил все без утайки, да и что ему еще оставалось. Выслушав Епанчина, Краббе был поражен, брови у него поползли вверх. Что он говорил Епанчину, история умалчивает, но, думается, начальник училища получил за своих воспитанников по полной программе. Вице-адмирал Николай Карлович Краббе был человеком незлобливым и с чувством юмора. Как-то он прослышал, что за глаза его называют «немчурой», и страшно обиделся. — Помилуйте! — воскликнул Краббе. — Ну какой же я немец? Отец мой был чистокровный финн, мать — молдаванка, сам же я родился в Тифлисе, в армянской его части, но крещён в православие… Стало быть, я — природный русак! В личной жизни, как и в службе, Краббе отличался необычайной доступностью. Перед его рабочим кабинетом не было приёмных и аванзал. В квартире его не было ни адъютантов, ни дежурных чиновников; всякий мог прийти к министру запросто без доклада, а курьеры или вестовые отворяли двери в его кабинет даже без стука. Бывало, что посетителей министр принимал прямо в домашнем халате и туфлях на босу ногу. Вначале кого-то это шокировало, но потом все привыкли. Но внешняя простота Краббе была обманчива, он был не только достойным руководителем Морского министерства, но еще и выдающимся царедворцем. Выслушав информацию Епанчина о заигравшихся в революцию гардемаринах Краббе сразу же сообразил, что чрезмерное раздутие этого дела ни к чему хорошему не приведет. Разумеется, можно снять с должности Епанчина и выгнать из училища гардемаринов-вольнодумцев, но это вызовет большой скандал. Император, безусловно, будет раздражен делами в министерстве, и от этого прогадает в первую очередь сам Краббе. А потому мудрый адмирал, прежде чем выплеснуть гнев наружу, решил провести расследование лично, что было, разумеется, для того времени исключением из правил. История русского флота такого еще не знала, чтобы делами провинившихся гардемаринов лично занимался сам морской министр. Утром следующего дня арестованных начали по одному возить к управляющему делами Морского министерства. Распорядился об этом сам Краббе, когда узнал о внезапных ночных арестах. Адмирал пользовался особым расположением и доверием императора Александра II и мог позволить себе некоторые вольности по отношению к жандармскому корпусу. — Ты не бойся, голубчик, — отечески пробасил он, обращаясь к Владимиру, когда того втолкнули в адмиральский кабинет. — Как твоя фамилия, кто отец, мать? — Кадет Миклуха! — Уж не уважаемого ли Николая Николаевича братец? — вскинул удивленно брови Краббе. Много лет назад управляющий Морским министерством несколько лет занимался обследованием Арала и Амударьи и с тех пор всегда особо покровительствовал путешественникам и исследователям, проявляя живой интерес ко всему, что касалось географии и океанографии. Покровительствовал Краббе и Николаю Миклухо-Маклаю, а потому личность младшего брата знаменитого путешественника вызвала в нем живой интерес. — Так точно, ваше превосходительство. Я — младший! — скромно ответствовал Миклуха. Из своего угла зло смотрел на происходящее жандармский полковник Левашев, которому министр разрешил присутствовать на допросе, но запретил вступать в разговоры. — Да, Николай Николаевич — это наша национальная гордость. — дружески кивнул он Миклухе. — Трудный, но славный путь у него! Левашев раздраженно закашлял, давая понять, что пора приступать к допросу. Краббе недовольно покосился на жандарма. — Ну-с, — сказал он, тарабаня пальцами по столу, — и о чем же вы там в своей курилке болтали? Адмирал так умело повел разговор, что Владимиру, по существу, не приходилось ничего говорить. Пока он соображал, что ответить на очередной вопрос адмирала, Краббе уже сам отвечал за него и вел беседу дальше. Жандарм, не переставая, кашлял, но адмирал демонстративно делал вид, что не замечает его. — А мечтал ли ты, как и старший твой брат, стать путешественником, чтобы в исканиях своих прославлять Родину и обогащать науки? — прозрачно намекал он. — Конечно, ваше превосходительство, конечно, мечтал! — не понимая, к чему клонит адмирал, но вполне искренне отвечал кадет. — Похвально, похвально, — закивал седобородый Краббе. — Ну а с товарищами своими обсуждал ли ты смелые прожекты будущих совместных дальних плаваний? — Конечно, ваше превосходительство! — громко отчеканил Миклуха, начиная уже о чем-то смутно догадываться. Жандарм Левашев в углу беспокойно ерзал на стуле. — Все, — сказал Краббе удовлетворенно. — Иди, Владимир, и думай о нашем разговоре. Пусть он послужит тебе уроком на всю жизнь! После допроса «революционеров» поместили, по приказу Краббе, в одно помещение. Возбужденные происшедшим, друзья обменивались впечатлениями, договаривались, как себя вести на последующих допросах. — Всем надо молчать о наших разговорах, а донос отрицать как наговор, — горячился, размахивая руками, Николай Суханов. — А кто испугается и признается, тому «темная» и всеобщее презрение! — Верно! — поддержали его Юнг с Серебренниковым. — Пусть хоть на дыбу вешают, слова не скажем! Не принимал участия в общем разговоре только Миклуха. О чем-то сосредоточенно думая, он мерил шагами карцер. — Да ты сядь, Казак, а то аж в глазах рябит от беготни твоей! — шикнул на него здоровенный и упитанный Слон-Добротворский. — Придумал, я, кажется, придумал! — внезапно закричал Владимир Миклуха. — Отныне мы все китоловы! — Ты что, того? — присвистнул от удивления Барон-Юнг. — Никак умом тронулся. Тут сухари сушить надо, а он на рыбалку собрался! Несмотря на драматизм положения, все рассмеялись. Подождав, пока иссякнет остроумие товарищей, Владимир пересказал им свою беседу с Краббе. — У меня есть план, — продолжал Владимир. — Все мы читали книжку исследователя Максимова об освоении Севера. Помните, он писал, что следует начать в полярных водах отлов китов, отчего казна государственная большой доход иметь будет. Вот о китоловной экспедиции мы в своей курилке и мечтали. — А разговоры о республике? — поинтересовался Добротворский. Не о республике, а о совете капитанов на манер республиканского во время северных плаваний! — перебил его быстро все понявший Суханов. — А общество наше предлагаю назвать «Обществом китоловов»! — выкрикнул с нар Серебренников. На следующий день кадеты дружно доложили администрации, что они, все как один, желали содействовать развитию промышленности на Севере путем отлова китов. Краббе остался доволен догадливостью, а жандармы были посрамлены. — Желания ваши весьма похвальны, но для пущей острастки назначаю вам по шесть недель без городского отпуска! — деланно насупил брови вице-адмирал. Историк пишет: «Во время беседы адмирал смотрел на провинившихся с отеческой добротой и, убедившись, что кружковцы никакие не апостолы, не преобразователи общества, а просто-напросто мальчики-романтики, решил в мягкой форме доложить великому князю Константину Николаевичу — шефу флота — о произошедшей ошибке. Генерал-адмирал поверил на слово тому, что воспитанники хотели создать „Общество китоловов“, которое должно было способствовать освоению Севера путем развития промыслов и торговли, и, в свою очередь, доложил об этом императору. На его докладе Александр II наложил резолюцию: „Вполне забыть их проступок“. Из так или иначе привлеченных по делу „китоловов“ училище покинул лишь один — Федор Юрковский, сын генерала — участника обороны Севастополя. Впрочем, Юрковский сам заявил, что больше учиться на морского офицера не желает, а желает быть вольнослушателем в университете, наслаждаться свободой и заниматься революцией по-настоящему, а не по-детски. Едва закончилась эпопея с „китоловами“ и в семье Миклухи вздохнули с облегчением, как неожиданно появился слух о трагической гибели старшего брата, Николая, в далекой Гвинее. И хотя точных сведений не было, в доме надолго воцарился траур. Владимир, узнав о страшной новости, тут же заявил матери, что только он сможет разыскать брата, так как знает его планы. Утопающий хватается за соломинку, и Екатерина Семеновна обратилась к управляющему Морским министерством с наивной просьбой определить Владимира на один из кораблей Российского флота, отправлявшегося осенью в дальневосточные воды. „Может быть, что во время плавания и находясь поблизости тех мест, куца отправился Николай Миклуха, он успеет собрать о брате точные сведения и узнать о судьбе его…“ — писала она в своем прошении. — Вот уж беспокойная семейка, — покачал головой вице-адмирал Краббе, бумагу прочитавши. — То один пропадает на островах людоедских, а второй то ли революционер, то ли китоловец, и вот теперь второй рвется туда, не зная куца, чтобы спасать первого. С этими Миклухами точно не соскучишься! Нужно отдать должное Краббе, полученное прошение он под сукно не положил. Ответ составил его помощник — контр-адмирал Пещуров: „Милостивая государыня Екатерина Семеновна… имею честь уведомить Вас… что отправление в кругосветное плавание сына Вашего Владимира Миклухи представляется совершенно невозможным, так как распределение гардемаринов на суда, идущие за границу, уже сделано, отправляется молодых людей этих весьма немного и притом старше по списку, а сын Ваш находится в числе младших и, наконец, по мнению управляющего Морским министерством, молодому человеку этому необходимо прослужить некоторое время здесь, чтобы он на глазах начальства мог своею службою оправдать оказанную ему милость по поводу дела об участии некоторых воспитанников Морского училища в недозволенном обществе. Что же касается собрания на местах сведений о другом сыне Вашем г. Николае Миклухе, то, по званию гардемарина, г. Владимир Миклуха не может иметь никакого влияния на благоприятный исход этого дела, о котором до получения еще Вашего письма Морское министерство сочло нужным озаботиться. Справедливо интересуясь судьбою молодого ученого, предпринявшего столь трудную и опасную экспедицию, г. управляющий Морским министерством телеграфическою депешею поручил начальнику отряда судов наших в Тихом океане отправить одно из этих судов к месту высадки ученого путешественника, и приказание это, приведено уже в исполнение. О тех сведениях, которые будут доставлены в министерство о Николае Миклухе, а я не замедлю сообщить Вам тотчас по получении их в Морском министерстве…“ А вскоре все прояснилось. Слух о гибели Николая не подтвердился. А затем от старшего брата пришло долгожданное письмо, в котором он писал, что его поездка в Новую Гвинею была на редкость познавательной и закончилась вполне благополучно. * * * Последний год учебы пролетел быстро. Наконец настало время, о котором воспитанники училища мечтали с первого дня поступления — начало подготовки к похоронам „Альманаха“ — старинной гардемаринской традиции, зародившейся еще в петровские времена. За пару недель до последнего экзамена по астрономии в училище был вывешен первый бюллетень о болезни „Альманаха“. С этого момента ежедневно всюду вывешивались бюллетени о состоянии его здоровья. Кадеты и гардемарины ходили по корпусу на цыпочках, чтобы не беспокоить „больного“, но, несмотря на это, „Альманаху“ с каждым днем становилось все хуже и хуже. В день экзамена по астрономии над головами последних отвечающих гардемаринов под потолок Столового зала запускались воздушные шары с закрепленными на них плакатами: „Сэр Альманах умер!“ В ночь после экзамена старшая гардемаринская рота торжественно „хоронила“ ненавистный ежегодник. В Столовом зале выставлялся почетный караул в полной амуниции с винтовками, но без всякой одежды — в голом виде. На троне из столов и красных одеял восседал Нептун. „Альманах“ клали в картонный гроб, около которого кружились „балерины“, и вывозили на орудийном лафете. Церемониал начинался панихидой, которую служили „священник“ и „дьякон“ с самодельными кадилами. Здесь же рыдала безутешная „вдова“ умершего (гардемарин, подавший на экзамене работу последним). Ритуал сопровождался парадом в явно непотребном виде. „Залп“ настоящей брани изображал громовой салют брига „Наварин“. Гроб с „Альманахом“ кремировался в одной из печей. Для передачи традиций на „похороны“ приглашались и младшие гардемарины и даже кадеты. Выставлялись и „махальные“, которые должны были предупредить о приближении кого-то из офицеров. Впрочем, начальство смотрело сквозь пальцы на этот „тайный“ церемониал, уважая старые традиции своей альма-матер… Перед самым выпуском по старой традиции гардемарины тянули жребий, кто на какой флот выйдет служить. Момент был достаточно серьезным, поэтому присутствовали ротный командир и заместитель директора корпуса. Жребий тянули в порядке старшинства, то есть успехов в учебе. Первые из лучших отличников от жребия освобождались и имели право сами выбрать место будущей службы. Но Миклуха из-за своего поведения к таковым не относился. В назначенное время все гардемарины собрались в роте. После этого заранее заготовленные билетики были прилюдно свернуты в трубочки и брошены в фуражку. На каждом билетике была написала только одна буква: „Б“ — Балтийский флот, „Ч“ — соответственно Черноморский. Буквы „С“ и „К“ обозначали Сибирскую и Каспийскую флотилии. Что касается Балтийского и Черноморского флотов, то были желающие попасть как на первый, так и на второй. Кто-то считал, что именно на этом флоте ему будет комфортней, у кого-то там служили родственники или знакомые. Были желающие попасть и на Сибирскую флотилию, где офицеры получали повышенные оклады „за дикость“ и быстрее продвигались в чинах. Никто не желал служить лишь на Каспии — Каспийская флотилия считалась прибежищем неудачников, так как возможности сделать карьеру там не было никакой. Перемешав свернутые билетики в фуражке, командир роты давал „добро“, и вытягивание будущей судьбы начиналось. Практически каждый вытягивающий, развернув свой билетик что-то восклицал, кто-то радостно, кто-то грустно. Что касается Миклухи, то он был не прочь попасть или на Балтику, или на Дальний Восток: и в первом и во втором случае имелась возможность участия в дальних океанских плаваниях, о чем он мечтал с первого дня поступления в училище. Черноморский флот его не прельщал, так как черноморские корабли практически не выходили за пределы Босфора и, по бытовавшему среди гардемаринов убеждению, из „этой закупоренной бутылки никогда не выберешься на порядочную войну“, о которой все гардемарины, естественно, мечтали. Больше всего Миклуха, разумеется, боялся вытянуть бумажку со зловещей литерой „К“. С замиранием сердца он подошел к лежащей на столе фуражке и быстро взял первый подвернувшийся билетик. При этом так волновался, что с трудом смог его развернуть. В тот день судьба была милостива к потомку славных запорожских казаков — на билетике стояла спасительная буква „Б“. А в августе 1873 года Миклуха и его однокашники получили свой первый офицерский чин — мичманский. Производство было торжественным: гремел оркестр, молодые мичманы в последний обнажали голову перед училищным знаменем. Присутствовали управляющий Морским министерством, заслуженные адмиралы флота, масса приглашенных гостей. Звучала традиционная речь директора училища контр-адмирала Арсеньева. Присутствовавшие на торжественном выпуске воспитанники с завистью смотрели на одетых с иголочки молодых мичманов и предвкушали в мечтах день, когда наступит их очередь. В жизни каждого, кто готовился к военной службе, самым ярким моментом всегда являлся день производства в первый офицерский чин. Это была не просто великая радость освобождения из приевшихся за долгие годы стен Морского училища, его строгих правил, казарменной жизни и регулярных классных занятий — это был день второго рождения, взлета в безбрежную ширь морских просторов. Офицерская морская форма, увенчанная заветными эполетами с одинокой мичманской звездочкой, не только внешне изменяет облик вчерашнего гардемарина, она изменяет его душу. Теперь бывший воспитанник становился фигурой, обличенной грузом огромной ответственности не только за себя, но и за то дело, которое будет ему поручено, и за тех людей, которые будут ему подчинены. Можно только представить себе ту гордость, с которой Миклуха и его товарища гордостью принимали в руки золоченые кортики — символы офицерской доблести. Вместе с тем в душах выпускников присутствовали и легкий страх перед сознанием огромной ответственности предстоящих задач, а также сомнения, смогут ли они показать себя достойными в борьбе с трудностями, ожидающими их впереди. Говорили, что на выпуск должен был прибыть император, но в силу каких-то обстоятельств его визит был отменен. Обходя строй новоиспеченных мичманов, вице-адмирал Краббе на мгновение остановился напротив застывшего в строю Миклухи. В глубине глаз строгого начальника Миклуха неожиданно увидел смешинку, впрочем, возможно, это ему только показалось, так как мгновение спустя Краббе невозмутимо прошествовал дальше. Прозвучала традиционная речь директора училища. Молодые мичманы прошли мимо начальства церемониальным маршем. Затем строй был распущен, и молодые мичманы попали в объятья родных. Вокруг Миклухи мама, старшая сестра Ольга и младший брат Михаил — студент реального училища. Отныне многое из того, что можно было кадету и гардемарину, мичману Миклухе было непозволительно. Например, офицер не мог себе позволить посещать гостиницы и рестораны низших разрядов, трактиры, чайные и пивные, а также буфеты 3-го класса на железнодорожных станциях. Офицер не мог носить сумки и пакеты сам, а был обязан оплачивать доставку товаров на дом. Важным для офицера считалось не скупиться на чаевые, хотя далеко не у всех жалованье позволяло сорить деньгами. В общем, начиналась совершенно новая интересная жизнь, полная, несмотря на новые условности, надежд и перспектив. Глава третья В МОРЯХ ТВОИ ДОРОГИ