ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ Екатерину Семенову хоронили на деньги банка, в филиале которого она работала. Совет директоров раскошелился, «спонсировал». Дементьева покоробило, когда ему сообщили об этом «спонсировании»: как будто речь идет о развлекательном шоу или увеселительной турпоездке. За выделенные средства, однако же, спасибо. Прежде Геннадий никогда не думал об убитых как о реальных людях. Жертвы преступления, вернее их тела, были для него не более, чем факторами в расследовании дел. Вскрытие показало, что смерть была насильственной? Ясно. В крови обнаружен наркотик? Понятно. Точное время смерти не совпадает с показаниями свидетеля? Учтем. А сейчас у него впервые появилось такое чувство, будто в лице незнакомой Кати он потерял кого-то из близких. Почему, отчего? Он решил отправиться на похороны по двум соображениям. Первое — чисто деловое. Вдруг узнает что-то новенькое, подметит какую-нибудь деталь, которая прольет свет на неясные факты следствия. Второе — чисто личное, сокровенное. Он хотел… попрощаться. Не догадался — почувствовал, что Екатерина была очень дорога Сергею. Но Грачев — ныне заключенный, и поскольку покойная не является ему родней и даже считается его жертвой, на похороны, естественно, никто его не отпустит. И вот Дементьев как бы подменит Сергея на этом скорбном посту: отдаст однокласснице Грачева последний долг. * * * Не без умысла позвонил он Варламову: сообщить о предстоящем захоронении. Еще после допроса «жениха» у него мелькнуло сомнение: почему этот человек не попросил разрешения взглянуть на свою нареченную? Тем более — не поинтересовался, что будет с ее телом. О том, что сам хотел бы заняться похоронами, — даже не обмолвился. Но тогда Дементьев списал все это на нервное потрясение, которое испытал Варламов. А теперь, после разговора с Сергеем, он изменил свою точку зрения. Если принять версию Грачева — а в душе Дементьев ее принял — то все вставало на свои места. Но в душе — это одно, а факты, бывает, говорят о другом. Следователь хотел убедиться кое в чем воочию. Быть может, похороны в этом помогут. Не исключено, что Варламов при виде своей жертвы как-то выдаст себя. Нельзя сказать, что у Дементьева совсем не было колебаний по этому поводу. «А что, если я возвожу напраслину на невиновного человека? Вдруг ошибаюсь и Варламов действительно убитый горем жених? Ну что ж, в таком случае не сообщить ему о погребении было бы и вовсе жестоко. Как ни крути — нужно позвонить». * * * А «убитый горем жених» тем временем собирался отпраздновать победу. В компании «сливок общества», но «сливок» исключительно женского пола. Не каких-нибудь престарелых режиссеров и актеров-алкашей, а юных девушек. Но опять-таки — не продажных девок с улицы и даже не дорогих проституток, а нежных культурных особ, утонченных и интеллигентных. Как говорится, из хорошей детской. У него были на примете две студентки ВГИКа, но не с актерского факультета — это так банально — а с киноведческого. Интеллектуалки. Варламов понимал толк в сливках. Грачев арестован у него на глазах. Мальчишка исчез. А значит, все опасности позади. И он — победитель! Но дома праздновать нельзя. За его квартирой вечно следит неусыпное око Варвары. Варламов не сомневался, что тетка и к стене, разделяющей их жилища, прикладывает кружку и, прижавшись к ней ухом, жадно слушает, слушает. Но не слышит, бедняжечка, ничего, кроме телевизора да классической музыки, к которой Юрий неравнодушен. Вот уж было бы ей развлечение, если б засекла сабантуй в доме соседа, да еще сразу после убийства его невесты! Интересно, какую сумму она бы потребовала за то, чтобы не сообщать об этом «куда следует»? Значит, квартира однозначно отпадает. Кабаки Варламов не любил. Не было там должного интима. Да и вообще атмосфера ресторанов, даже самых изысканных, казалась ему дешевкой. Эти места больше подходят для мальчиков, любящих шикануть, пустить пыль в глаза, вроде Негатива и ему подобных. Идеальный вариант для празднества — собственная вилла в Болшеве. Правда, для такого торжественного случая не подходит водочка под соленый огурец да деревенская стряпня Марьи Устиновны. Девушки-киноведки — это вам не Крошкин с Махальским. Они насмотрелись элитарных французских фильмов, и хотелось бы принять их в соответствии с европейским стандартом. Закупить, например, бургундского… * * * Наводчик подошел к бару в мебельной стенке, откинул крышку. В глубине стоял один-единственный бокал богемского стекла и одна-разъединственная бутылка. Бургундское. Эту — он разопьет наедине с самим собой, не деля ни с девушками, ни с кем-либо еще. Эта — особенная. …В последний год перед смертью отец вообще не пил: врачи запретили. Но запас дорогих вин всегда хранился в домашнем баре. Отец часто подходил к нему, откидывал крышку — так же, как сейчас Юрий, — и глядел на зеленоватое свечение бутылочного стекла. А еще, бывало, плеснет вина в бокал и нюхает, нюхает, вдыхая тонкий букет напитка. Или смотрит на люстру сквозь багровую жидкость, пылающую огнем. Юрий к этому времени уже был взрослым, и отец больше не унижал его. Однако сын не забыл и не простил ему былых обид. Отец умер, а припасенные им вина остались. Долго, в течение нескольких лет, Юрий не осмеливался прикоснуться к этому вину, хотя частенько разглядывал бутылки, точно завороженный. Но не трогал их даже пальцем: они внушали ему какой-то мистический ужас. Несколько литров французского вина — что в этом страшного? Однако же было что-то. Глубинное, запредельное. Как будто знак самой преисподней. Это наваждение оборвалось лишь тогда, когда обычный человек Юрий Андреевич Варламов превратился в джина. То есть — когда он совершил свое первое преступление. Дельце было совсем ничтожное: всего-навсего коммерческая палатка, какой-то маленький кооперативчик. Но начало было положено, и Юрий тогда понял: это и есть его путь. Больше он с него не сойдет. Потому что именно тогда он впервые ощутил вкус власти над человеческой Жизнью и смертью. Вкус власти. Вкус бургундского. Он почувствовал, как для него эти две вещи стали тесно связаны. Та кооперативная палаточка, облитая бензином, сгорела дотла. Наводчик сам ходил на следующий день полюбоваться пепелищем. Сгорела-то она вместе с ее хозяином. Останки, правда, к утру уже вынесли. Но это, в конечном итоге, ничего не меняло. Вернулся с пожарища домой — и распахнул бар на этот раз без всякого трепета. Откупорил отцовскую бутыль и долго потягивал терпкую жидкость из богемского бокала. Это был праздник успокоения. Отныне покойный родитель больше не имел над ним власти. Отныне — вся власть была в руках его сына. Потом это стало у Варламова своеобразным ритуалом. После каждого преступления он открывал вино и выпивал его до дна в одиночку. — Салют, папуля! — произносил он при этом свой кощунственный тост. — Теперь ты — никто, пустота. А я — жив и силен! Опустошенный сосуд он разбивал на мелкие осколки. С яростным наслаждением. * * * И вот настал день, когда в баре осталась одна-единственная бутылка, последняя. Сейчас он приступит к поглощению ее содержимого, и тогда отцовская сила окончательно перейдет к нему, наследнику. Он впитает ее до капли. Вот и старинный штопор, особенный, аристократический. Не надо тужиться, тянуть пробку: поворачиваешь специальный рычажок, и любая укупорка выходит сама мягко и плавно. Ввинтил острие в податливую пробочную мякоть… Это занятие прервал телефонный звонок. Как некстати! — Варламов слушает. Какой Геннадий Иванович? А, простите, понял. Нужна моя помощь? Готов всемерно, всенепременно… К-какие похороны? Он все еще держал в одной руке бутылку с торчащим штопором. Над верхней губой выступили капли пота — обильные, он слизнул их языком. — На деньги банка? Но я мог бы и сам… Ну ладно, хорошо, пусть так. Я закажу венок. Буду ли? Ммм… Ну конечно, буду, разумеется, а как же? Завтра? В десять? Где сбор? Вы тоже придете? О чем вы говорите, Геннадий Иванович, я отложу все дела. Ради Катюши… Увидеть ее в последний раз… О, благодарю, благодарю, что сообщили. Я? Да ничего, спасибо, стараюсь держаться. На валидоле, но держусь. До завтра, Геннадий Иванович.