— Максимовна, — упрашивал я ее, — ради бога, не говори маме о письме. Я скоро все сам скажу ей и дам тебе денег в десять раз больше. Старуха посмотрела на меня, на письмо, покачала головой, вздохнула и согласилась молчать. У себя в комнате дрожащими руками я осторожно вскрыл голубой красивый конверт и достал похрустывающий лист бумаги. «Глубокоуважаемый, — прочитал я свое имя и отчество, — Вас заинтересовал путь к богатству. Это естественно. Он интересует миллионы людей, тысячи из них я уже осчастливил. Я овладел новым американским способом разбогатеть, вы тоже овладеете им. За 80 копеек почтовыми марками я вышлю вам этот способ, и перед вами раскроется мир радостей и наслаждений. Доктор химии Шток». Доктора химии я словно увидел: старого, с длинными седыми волосами, в шляпе… Копить деньги на отсылку второго письма я не стал: была дорога каждая минута. Хотелось продать что-нибудь из нашего имущества, но в комнате ничего подходящего для продажи не находилось. Я сбросил с сундука свою подушку, простыню, шубу, поднял крышку и среди тряпья увидел очень длинные, мало ношенные галоши. Протерев их, чтобы лучше блестели, я пошел разыскивать тряпичников. Продажа галош без разрешения матери меня не беспокоила. Я думал: «Овладею американским способом, разбогатею и тогда все расскажу». Я долго торговался с тряпичником и наконец отдал ему галоши за рубль двадцать копеек. Чтобы не показаться глупым, над вторым письмом я трудился долго, хотя оно и получилось коротким: «Господин доктор, — писал я, — извиняюсь за беспокойство, пришлите мне, пожалуйста, ваш американский способ». У меня хватило денег купить конверт, бумагу, марку и отослать доктору восемь-десять копеек. Еще остались медяки на случай, если вдруг и второе письмо окажется без марки. Отослав, наконец, письмо, я стал думать уже не только о пирогах и булках. Но и о том, как овладею способом и скажу маме: «Больше я не позволю тебе стирать белье и мыть полы. Поработала — и довольно. Теперь отдыхай». Почтальон приносил письма в дом два раза в день, утром и вечером. К этому времени я выходил на улицу, садился куда-нибудь в сторонку и поглядывал на ворота, крепко сжимая в руке медяки. И это письмо оказалось без марки. Расплатившись с почтальоном, я заперся в комнате, вскрыл конверт и, не торопясь, стал читать, вникая в каждое слово. «Глубокоуважаемый, — опять прочел я, — за обыкновенное мыло вы платите сумасшедшие деньги, а я в совершенстве овладел американским способом приготовления его дома и, заметьте, холодным способом. Теперь вам не нужно переплачивать деньги фабрикантам, заводчикам. По мере надобности вы будете изготовлять мыло дома, а деньги экономить и составлять капитал. Рецепт изготовления мыла высылаю немедленно только за один рубль почтовыми марками. С почтением. Доктор химии Шток». Еще и еще раз перечитывая письмо, я долго не мог сообразить, зачем доктор пишет о мыле, и вдруг понял, что он обманывает меня. «Тысячи я уже осчастливил», — подумал я, и передо мной словно промелькнули бутылки, тряпки, груда костей, галоши… Рухнуло всё… Я бросился на сундук, уткнулся лицом в подушку, горько заплакал и так уснул. Мне снилось, будто разорвался тяжелый занавес и в черную дыру просунулась круглая лысая голова доктора химии. Он смеялся, растягивая большой беззубый рот в отвратительную улыбку. Я замахнулся, хотел ударить по желтому лысому черепу, но рука, словно сделанная из ваты, не слушалась, а лысая голова приближалась. Не в силах оттолкнуть ее, убежать, спрятаться, я закричал: — Мама! И проснулся. Так кончилась моя попытка разбогатеть. Я понял, что такое «американский способ». * * * Почти все мои одногодки уже были отданы в ученье. Пришла пора и мне идти в люди. Часто жильцы квартиры собирались на кухне и решали мою судьбу. Старуха Максимовна говорила, что портновское дело — самое лучшее, и советовала отдать меня в портные. Тряпичник Уткин утверждал, что торговый народ — самый богатый и сытый, а мать грустно молчала, и я понимал, что пора уже самому зарабатывать на хлеб, — мне шел двенадцатый год. Вскоре судьба моя решилась. Мама уложила в фанерный сундучок все мое белье, туда же положила евангелие, свидетельство об окончании школы, мою любимую книгу сочинений Пушкина, благословила иконкой и отвела меня к знаменитому купцу Золотову в ученье на пять лет. Этот дом одной стороной выходил на Сенную площадь, другой — на Екатерининский канал, а третьей — на Демидов переулок, в нем были расположены магазины торгового дома Золотова: чайный, гастрономический, лабаз. Почти все мальчики, принятые, как и я, в ученье на пять лет, два первые года работали в глубоких, но теплых подвалах, которые служили складами. Сначала мне в подвалах было страшно. Низкие потолки и гладкие толстые стены, казалось, сомкнутся, раздавят, но я очень скоро привык. Таких, как я, там было человек пятнадцать. Мы сидели за длинными столами, разливали по флакончикам уксусную эссенцию, раскладывали в баночки горчицу, разливали из бочонков в бутылки прованское масло и наклеивали голубенькие этикетки. Шум с улицы не проникал в подвал. В нем было тепло, тихо, и только от запаха эссенции и горчицы тяжело было дышать и кружилась голова. Работая, мы не боялись, что нас услышат, и рассказывали сказки. Никто, даже старший приказчик, внезапно появляться в подвале не мог. Сначала он должен был наверху приоткрыть люк в полу и начать спускаться к нам по железной винтовой лестнице. Хорошие были ребята в подвале. Вот, например, Ванька Кисель умел хорошо рассказывать разные истории. Сядет он, бывало, на скамейку, подберет под себя ноги, глядит вдоль подвала и, тихонько покачиваясь, начнет нараспев дразнить большого нескладного мальчишку Федьку, прозванного Мухомором. — А бурена-то стоит у калитки: «му-у…» Шею вытянула, об изгородь ухо чешет… Федькина мать бежит, открывает калитку: «Поди, поди, гулёна ты моя». Доит мать, а молоко по ведру — дзинь, дзинь… Бурена оглядывается… Говорит Кисель, медленно покачиваясь, и подвал превращается в уголок деревни. Глядят ребята в полутемную пустоту и ждут. Вот-вот сейчас появится мать с подойником, а буренка вслед ей глядит, мохнатой головой тихонько покачивает. — Ну, вот и подоила, — произносит Кисель. — На лавку в сенях села: «Ох, как-то Феденька мой там в чужих краях? Так бы и налила кружечку тепленького…» Сначала Федька-Мухомор улыбается, потом веснушчатое рыжее лицо его морщится, и он начинает плакать тоненьким голоском под общий смех ребят. — Не плачь, Федя, ведь я пошутил, — скажет Кисель, и Федька-Мухомор успокоится. Меня ребята любили за то, что я им пересказывал сказки Пушкина и читал стихотворения, выученные на память. Если бы не случай, резко изменивший мою жизнь, я два года пробыл бы в подвале, потом сделался бы подручным приказчика и к восемнадцати годам стал бы продавцом. Однажды я взял большой медный чайник и пошел из магазина через дорогу в чайную за кипятком. На противоположной стороне переулка, на панели, меня остановил мужчина, отвел в сторону, дал мне пятьдесят копеек и спросил: — Ты из подвала? — Да, — ответил я. — А вас там не бьют приказчики? — Нет, — говорю, — не бьют. — А чем кормят? — Щи, суп, каша. Он похлопал меня по плечу и ушел. Я принес кипяток, и хотел уже спускаться в подвал, но старший приказчик отвел меня в угол и стал расспрашивать, о чем я разговаривал с человеком на улице. Через остекленную дверь магазина он видел нас. Я рассказал все, как было, и даже показал пятьдесят копеек. Дня через три меня вызвали в контору к хозяину. Он сидел за столом, красный, вспотевший, ворот рубашки у него был расстегнут. Старший приказчик что-то говорил ему, а бухгалтер, растерянный и бледный, стоял рядом. — Разве тебя бил кто-нибудь? — спросил хозяин. — Нет, не бил! — ответил я. — Кормят тебя? Ты сытый? — прошипел бухгалтер. Не понимая, чего он от меня хочет, я заплакал и сказал, что кормят хорошо: щи и каша. — А за что же тебе дали полтинник? — закричал вдруг хозяин, но осекся и, словно проглотив что-то застрявшее в горле, тихо сказал: — Гнать нельзя! — и махнул рукой. Я хотел идти в подвал, но бухгалтер велел мне подождать в кладовой, где хранились папки с документами, связанные веревками. Я вошел туда и присел на стул. Через несколько минут в кладовку вошел бухгалтер, прикрыл дверь и спросил: — Так ты зачем врал, что тебя бьют и не кормят? — Не врал ни словечка! — воскликнул я. — И не знаешь, за что тебе дали полтинник? — Не знаю!