— Держится, — ответила Сэм. — Она пробыла тут всю ночь. Я предложила остаться с ней, но, по-моему, она хочет побыть с ним наедине. А их сын, возможно, прилетит позже. — Возможно? — Если сможет оторвать себя от Нью-Йорка, — съязвил Пол. — Пол… — остановила его Сэм и легонько улыбнулась мне. — Если хочешь поздороваться с Мэри, думаю, она будет рада, Дэвид. Я знал, что Тому сейчас не до посетителей, но все равно хотел пойти. Я уже направился было туда, но Пол меня остановил: — Зайдешь потом в морг? Надо поговорить. Я сказал, что зайду. До меня только начало доходить, что Пол теперь действительный директор Центра криминалистической антропологии. Продвижение по службе явно не доставило ему удовольствия. Как только я вошел в отделение «неотложки», в нос ударил запах антисептиков. Сердце тут же заколотилось, мгновенно вспомнилось мое собственное пребывание в больнице, но я подавил эти воспоминания. Я шел по коридорам к отделению интенсивной терапии, куда отвезли Тома. Под ногами скрипел линолеум. Том лежал в отдельной палате. В двери палаты имелось маленькое окошко, и через него я увидел Мэри, сидящую у его кровати. Я легонько постучал по стеклу. Сперва она будто не услышала, но потом повернулась и пригласила меня войти. Она постарела лет на десять с того вечера два дня назад, когда я приходил к ним с Томом на ужин, но когда она отошла от кровати, улыбка ее была такой же теплой, как тогда. — Дэвид, тебе не было необходимости приходить. — Я только что узнал. Как он? Мы разговаривали шепотом, хотя вряд ли могли потревожить Тома. Мэри слегка махнула в сторону кровати. — Операция прошла успешно. Но он очень слаб. И остается риск повторного инфаркта… — Она замолчала, глаза ее увлажнились. Она отчаянно старалась держаться. — Но ты ведь знаешь Тома. Вынослив как верблюд. Я улыбнулся с уверенностью, которой не испытывал. — Он все время без сознания? — Не совсем. Он приходил в себя пару часов назад, но ненадолго. Он вроде бы путается, кто из нас лежит в госпитале. Мне было нелегко убедить его, что со мной все в порядке. — Она робко улыбнулась, вся ее тревога вышла наружу. — Тебя он тоже упомянул. — Меня? — Он назвал твое имя. А ты единственный знакомый нам Дэвид. По-моему, он хотел, чтобы я тебе что-то передала. Но я смогла уловить только одно слово. Что-то вроде «испанский». — Она с надеждой поглядела на меня. — Это о чем-нибудь тебе говорит? Испанский? Это больше походило на свидетельство расстройства сознания у Тома. Я постарался не выказать беспокойства. — Ничего в голову не приходит. — Может, я недослышала, — огорчилась Мэри. Она уже поглядывала на кровать, явно желая вернуться к мужу. — Я, пожалуй, пойду, — сказал я. — Если я могу чем-то помочь… — Знаю. Спасибо. — Она помолчала, нахмурившись. — Чуть не забыла. Ты, случайно, не звонил Тому вчера поздно вечером? — Нет. Я разговаривал с ним вчера днем, где-то около четырех. А что? Она сделала неопределенный жест. — Ой, да ерунда скорее всего. Просто Саммер сказала, что слышала, как зазвонил его мобильник буквально перед тем, как с ним случился инфаркт. Я подумала, что, может, это был ты. Впрочем, не важно. Вряд ли это имеет какое-то значение. — Она коротко обняла меня. — Я скажу ему, что ты заходил. Он будет рад. Я покинул палату и направился к выходу. После угнетающей тишины отделения интенсивной терапии было приятно ощутить солнечное тепло. Я подставил лицо солнцу, вдыхая свежий воздух, желая изгнать из легких запах антисептика — запах болезни. Мне было стыдно сознаться даже себе, как я обрадовался возможности снова выйти на улицу. По пути к машине я припомнил слова Мэри. Так что же все-таки сказал Том? «Испанский». Я озадаченно поразмышлял над этим, желая найти скрытый смысл, а не свидетельство помутнения рассудка, но так и не додумался, что бы это могло значить и почему он хотел, чтобы она мне это передала. Занятый размышлениями на эту тему, я только уже в машине вспомнил, что еще сказала Мэри. Интересно, кто же мог звонить Тому в это время суток? Сковородка сгорела. Ты видел дымок над ней и слышал шкварчание начавшего гореть содержимого. Но только когда дым уже начал клубиться над плитой, ты наконец встал из-за стола. Чили почернел и шипел от жара. Вонь, наверное, была сильная, но ты не мог ее чувствовать. Ты пожалел, что не обладаешь таким же отсутствием восприятия вообще всего. Ты взял сковородку, но тут же выронил, когда раскаленная металлическая ручка обожгла тебе ладонь. «Твою ж ты мать!» С помощью старого полотенца ты снял сковородку с плиты и отнес в раковину. Ты пустил в нее холодную воду, и сковородка зашипела. Ты смотрел на получившееся месиво, и тебе было наплевать. Ничто теперь не имело значения. Ты все еще оставался в униформе, но теперь она была вся грязная и в пятнах пота. Опять пустая трата времени. Опять неудача. А ведь ты уже подошел так близко. Потому-то так трудно переварить неудачу. Позвонив, ты с бьющимся сердцем поджидал в темноте. Ты беспокоился, что нервы могут сдать, но, конечно же, этого не случилось. Главное — шокировать их, выбить из равновесия, чтобы они не могли ясно мыслить. И все произошло именно так, как ты и планировал. Это оказалось умилительно просто. Но минуты шли, а он все не появлялся. А потом приехала «скорая». И ты лишь беспомощно наблюдал, как парамедики вбегают в здание и возвращаются оттуда, везя на каталке неподвижную фигуру. Затем они загрузили каталку в машину и увезли его прочь. Вне зоны досягаемости. Это нечестно. В тот самый момент, когда ты уже был практически в шаге от триумфа, от ярчайшей демонстрации твоего превосходства, все это буквально вырвали у тебя из-под носа. Столько тщательной подготовки, столько затраченных усилий, и ради чего? Чтобы Либерман тебя обхитрил. «Твою мать!» Сковородка со звоном ударилась об стену, оставляя за собой хвост из воды и колеблющихся липучек для мух. Ты стоял, сжав кулаки и тяжело дыша, отчаянно разжигая в себе злость, потому что иначе оставался только страх. Боязнь неудачи, боязнь следующего шага. Страх перед будущим. Потому что, если посмотреть правде в глаза, что у тебя есть, что можно продемонстрировать, после стольких лет мучений? Бесполезные фотографии. Картинки, показывающие лишь, насколько близко ты подошел к цели, на которых нет ничего, кроме одного промаха за другим. От такой несправедливости у тебя слезы навернулись на глаза. Сегодняшний вечер должен был уменьшить отчаяние, растущее после того, как одно разочарование за другим проявлялось на фотографиях. И захват Либермана этому бы поспособствовал. Это показало бы, что ты по-прежнему лучше всяких фальшивых пророков, провозглашающих себя всезнайками. Уж ты по крайней мере этого заслуживаешь. Но даже это у тебя сегодня отняли. И что у тебя осталось? Да ничего. Только страх. Ты закрываешь глаза, вспомнив картинку из детства. Даже сейчас ты испытываешь от нее потрясение. Холод большой гулкой комнаты обрушивается на тебя, едва ты входишь внутрь. И вонь. Ты по-прежнему помнишь это ощущение, хотя давно уже лишен обоняния. Обонятельная память — нечто вроде фантомных болей в ампутированной конечности. Ты замираешь, пораженный открывшимся перед тобой зрелищем. Ряды бледных безжизненных тел, обескровленных и безжизненных. Ты чувствуешь тяжесть руки старика, когда тот хватает тебя за шею, не обращая внимания на твои слезы. «Ты хотел увидеть что-нибудь мертвое, ну так гляди теперь! Ничего особенного, верно? Смерть приходит ко всем нам, хотим мы того или нет. К тебе тоже. Гляди хорошенько, потому что это то, к чему все приходят. Все мы в конце становимся всего лишь мертвой плотью». После этого посещения тебя годами мучили кошмары. Стоило тебе поглядеть на свою руку, увидеть кости и связки под тонкой кожей, как тебя бросало в холодный пот. Стоило поглядеть на людей вокруг, и ты снова видел те ряды бледных тел. Иногда, глядя на себя в зеркало, ты представлял себя одним из них. Трупом. Ты вырос, преследуемый этим знанием. А потом, когда тебе исполнилось семнадцать, ты посмотрел в глаза умирающей женщины, когда жизнь — свет — покидала их. И тогда ты осознал, что ты не только кусок плоти. Это было откровением, но с годами становилось все труднее поддерживать твою веру. Ты старался найти доказательство, но каждое очередное разочарование лишь ее подрывало. И после всех этих трудов и планов, после стольких рисков, сегодняшняя неудача едва тебя не доконала. Вытерев глаза, ты пошел к кухонному столу, где лежала практически разобранная «лейка». Ты начал ее чистить, но даже это удовольствие обратилось в прах. Ты плюхнулся на стул и оглядел детали фотоаппарата. Апатично взял линзу и повертел в руке. Идея возникла внезапно. А когда она окончательно сформировалась, в тебе начало расти возбуждение. Как же ты просмотрел нечто столь очевидное? Вот же оно, прямо у тебя перед носом! Тебе не следовало забывать, что у тебя есть высшая цель. Ты упустил из виду действительно важное, позволил себе отвлечься. Либерман — это тупик, но необходимый. Потому что, не будь его, ты, возможно, и не понял бы, какая редкая возможность тебе подвернулась. Прикидывая, что тебе предстоит сделать, ты снова ощутил себя сильным и могучим. Ты чувствовал, что это то самое, искомое. Все, ради чего ты работал, ради чего терпел провал за провалом, все это было не просто так. Судьба бросила к твоим ногам умирающую женщину, и вот теперь судьба снова вмешалась. Насвистывая что-то себе под нос, ты начал снимать униформу. Ты проносил ее всю ночь. Отдавать в прачечную уже некогда, но можно ее сполоснуть и выгладить. Тебе нужно будет выглядеть наилучшим образом. 14 Когда я приехал в морг, в приемной дежурил тот толстяк. — Слыхали о докторе Либермане? — спросил он. Писклявый голос жутко контрастировал с его внушительными габаритами. Он явно огорчился, когда я ответил, что знаю, и покачал головой, отчего его тройной подбородок заколыхался как желе. — Жалость-то какая. Надеюсь, он в порядке. Я просто кивнул, вставил карточку в замок и прошел внутрь. Переодеваться в хирургический костюм я не потрудился, поскольку не знал, останусь тут или нет. Пол находился в том зале для аутопсии, где работал Том. Он пересматривал содержимое какой-то открытой папки, лежащей на столе, но при моем появлении поднял голову. — Как он?