— Не тати. И не скитники, — веско сказал Тур. — Мы, по-вашему, — язычники. — Русские — и язычники? — Не русские. Словене. Речь старика была русской, но какой-то певучей, древней, сказочной. И весь его облик, облик молчаливых людей, стоящих за валунами вокруг капища, дышал древностью, необычностью, былинной мощью. — Не пойму я тебя, — отшвырнув медный нож, признался Пестрый. Краем глаза он увидел, как один из «словен» подобрал нож и, обтерев о рукав, бережно положил на колоду. — Вы — Христовы дети, а мы — дети Перуна. Издревле род мой, Туры, молился Перуну, да Яриле, да Стрибогу и другим родам на их небеса воскурения не поганил. Но христиане нас не потерпели. Осквернены были наши алтари, заплеваны светочи, затоптаны божьи личины и смешаны с грязью жертвы. Тогда наши пращуры от злого князя Волота Мономаха решили уйти — и ушли из отчего Чернигова в далекую Чердынь. Два священных хазарских блюда у нас было, и одно мы на родине погребли, а другое принесли в дар пермскому кану. Он нам дал земли вдоль лесного Лолога, где тогда еще обитали звери Индрик и Маммут. С тех пор мы здесь и живем. Пермяки по нашему уговору тебе о нас не скажут, а московитам о нас не узнать никогда. Пестрый нахмурился, вспоминая. Вотчина его, Стародубово, находилась недалеко от Чернигова, и не раз, будучи еще княжичем, Федор слышал об упрямых язычниках, уносивших свою веру в далекие леса, к чужим чудским народам, хотя сами были с христианами единоплеменниками. — Чего ж вам от меня надо? — спросил Пестрый. — От тебя нам ничего не надо — только одолей беду. А мы тебе пособим, сколько сил хватит. — Так ведь и я христианин. — Про тебя нам давно известно. Делами своими, терпимостью и твердостью ты многих к себе расположил. Никогда ты чужих святынь не рушил и своих богов силком не навязывал. Под твоей рукой честь наша не осквернилась. Ты — это наша воля. А придут московиты, и опять нам нужно будет уходить, ибо они нас в нашей вере не потерпят. Мы с тобой по богам разные, но по человечности едины. Твоя правда — наша правда, пусть и судьба будет общей. Не хотим бежать, как пращуры. И ждать покорно тоже не хотим. Хотим встать за себя рядом с тобой. Князь Пестрый опустил глаза, снял шелом, вытер лоб. Эти язычники приняли его за Михаила Пермского. Когда Пестрый надел шелом и поднял взгляд, лицо его было жестким, непроницаемым. — Хорошо, Тур, — согласился он. — Я возьму вас в свою дружину. Пойдем. Вольга… — он обернулся к рынде. — Лети в отряд, готовь встречу. Потемневшие, расширенные глаза Вольги все сказали Пестрому — парень понял его без слов, не подведет. Олег и Комар раздвинулись, пропуская Вольгу на тропу. Тур и князь пошагали вслед за убежавшим рындой первыми, а остальные — за ними. — Ну что ж, как жизнь здесь ваша? — спросил Пестрый, лишь бы не молчать. — Жизнь добрая, — с достоинством ответил Тур. Он нес свой меч Ирий как косу — на плече. — Жировать не жируем, но и не пухнем с голоду. Немного пашем, рыбу берем, зверя бьем. Пермяки — народ тихий. Вольно нам здесь. — А из-за богов не теснят? — Не теснят. Они нас понимают, мы их — тоже. И мы, и они Перуну молимся, по-пермски Войперу. А главный богатырь их, вроде нашего Святогора, — Пера, — напрямую Перунов внук. Волхвы пермские и наши алтари в чести блюдут, потому как боги наши — единого корня, родные братья. Сварог Сурмогу брат, Рарог — Лологу, Пан — Пянтегу, Лель — Пеле, Дид — Дию, Велес — Вёлся… Как и мы, пермяки Латыгорке, Солнечной Деве, Зарини, по-ихнему, кланяются, на семик березу завивают, на Купалу хмель варят, хороводы водят, венки плетут… Нет, и по вере мы с ними заодно. А обычаи разные, конечно… На тропе вдали послышался конский топот. По берегу скакали вершники князя, держа мечи поперек седел. Словене остановились, выжидательно и испытующе глядя на всадников. Первым скакал Вольга. Бывалые ратники князя не спугнули врагов, приблизились не торопясь, спокойно. А потом винтом ввысь взвился свист, и дружно сверкнули русские мечи, падая с неба на язычников. Вольга первым рубанул с плеча Комара, широко плеснув кровью в лицо князя. Пестрый отпрыгнул, падая набок. Над ним, блеснув дугой, с шелестом прошел огромный меч Тура — Ирий. Кто-то из всадников тотчас ударил в широкую грудь старика копьем, и Тур повалился на тропу. Словене не бросились врассыпную, да и бежать им было некуда — их прижали к крутому склону, заросшему ельником, заваленному непролазным буреломом. Мгновенно построившись серпом, словене ощетинились мечами, кольями, копьями, рогатинами. Но конники врубились в их строй, секли направо и налево. Они схватились без криков и воплей, молча, только звенели мечи и удила да трещал сухостой под ногами. Один за другим словене падали мертвыми под валуны, ломали сучья телами и тонули во мху. От блеска мечей в лучистом небе словно что-то замерцало — это открылись глаза древних языческих богов, тихо смотревших с высоты, как истребляют последних Перуновых детей на этой земле. Пестрый поднялся на ноги и наступил на Ирий. К князю уже бежал Вольга. Ручища Тура медленно потянулась к рукояти меча — огромная и костлявая, похожая на корень, уже мертвенно посветлевшая, стынущая, но еще упрямо дрожащая. Кровь залила широкую грудь старика, будто на груди, как на парусе, загорелось языческое солнце. Тур чуть приподнял разбитую о камень голову, глянул на Пестрого огненно-синими, запоминающими глазами и ткнулся лбом в мох. — Чур нас сочтет… — прошептал он. Глава 22 Искорка До стана под Искором они добрались к вечеру. Вольга сразу понял, что место для стана выбрано хоть и не князем, но верными его воеводами. Пестрый всегда подыскивал именно такие места. Большая кедровая роща на берегу Колвы была охвачена широкими луговинами. По луговине враг не сможет подобраться незаметно; вода — рядом; деревья дадут дров, ведь как раз дровосеки становятся «языками» у лазутчиков в первую очередь. Опять же, роща войско укроет так, что издалека не сосчитаешь, сколько человек, сколько коней, сколько шатров. Меж деревьев увязнет чужая конница, если, конечно, нужда припечет отступать с поля боя на стан. Стан был окружен рогатками, заломами, подсеками и располагался квадратом. Пестрый понимал власть по-татарски, а войсковой порядок — по-ромейски. Балаганы воинов окружали палатки сотников; в центре, вокруг княжеского, торчали шатры воевод. У входа в шатер Пестрого были врыты две жерди, на которых висели хоругви: Великого князя Московского с Георгием и князя Федора Стародубского с вышитыми словами из Писания — «Имя же им легион». Вольга понимал, что тем самым Пестрый пояснял: у него не сброд, не ватага, не удельная дружина, а надежное и крепкое войско — как у тевтонцев, как у царьградцев, как у римлян. Пока Вольга расседлывал коней и снимал сбруи, князь и воеводы пошли по стану. Конюх погнал коней на берег, где ярко зеленела полоса свежей травы. Там стреноженные кони будут пастись до рассвета. А на рассвете — битва. Вольга знал, что с битвой Пестрый никогда не медлит. Коли князь приехал в войско, значит, готовь меч к работе. Вольга едва успел слетать к артельному котлу, как над станом затрубил рог. Дожевывая горбушку на бегу, Вольга кинулся к князю. У шатра он напялил белый кафтан, нахлобучил смушковую шапку и взял в руки посеребренную секиру. Пестрый уже сидел в шатре на маленькой лавочке, что стояла на алом бухарском ковре. Вольга, как положено рынде, встал у князя за спиной и застыл. Князь хлопнул в ладоши. Рожечник выскочил за полог и снова затрубил. В шатер, кланяясь, но не снимая шеломов, вошли воеводы и сотники. Начался княжеский совет. Воеводы доложили о своих отрядах. Пестрый на вощаной дощечке чертил какие-то палочки, крестики и крючки — учитывал свою силу одному ему понятными значками. Потом перед князем расстелили широкий лист бересты, исчерченный линиями, загогулинами и каракулями. Это было изображение местности между Искоркой и станом, где завтра состоится битва. Подолгу раздумывая, расспрашивая, Пестрый начал что-то дорисовывать стилом, переносить с дощечки свои знаки — он расставлял войска, определял ход сражения. Воеводы напряженно всматривались в изографию, чесали затылки под шеломами, кивали, драли себя за бороды. Вольга на бересту не глядел. С огромным уважением он рассматривал большую голову князя, его выпуклый затылок. Войсковую премудрость Вольга так и не постиг, хотя не раз стоял за спиной Пестрого на советах. Раньше, до Шелони, Вольга думал так. Что такое войско? Это большая толпа богатырей. Что такое сражение? Это когда большая толпа богатырей нападает на большую толпу врагов и рубит ее в капусту. Ну, или же враги рубят в капусту богатырей. И все. Никакого ума не надо — знай мечом маши. Но став рындой при Пестром, Вольга понял, что все совсем не так, все держится на хитрости и расчете. Только постичь эти расчеты он уже не сумел, хоть и все было перед глазами. Вольга мог только изумляться устройству большой головы князя, в которой все эти линии и загогулины превращаются в перелески, луга, лощины, холмы, ручьи, а закорючки, кресты и палочки — в сотни мечников, лучников, копейщиков, которые бегут по холмам и лощинам и бьют врага. Такое же благоговение, как перед князем, Вольга испытывал только перед зодчими. Отец Вольги был рыбаком на Онеге, на Волкострове. Однажды он взял Вольгу в Новгород — повез рыбу на торг. И там, на торгу, из-за какой-то мелочи отец заспорил со случайным встречным, оказавшимся знатоком строительного ремесла. Спорили не со злостью — с азартом, не по корысти — за интерес. Отец, сам знаменитый лодейный мастер, хотел доказать, сколь мудреное это дело — строительство судна: лодьи, коча, шнявы, это не важно. Сколь много всего надо знать, помнить, брать в расчет. А церковь ставить, мол, просто — кирпич на камень, плинфу на кирпич; четыре стены, крыша да барабаны с луковками. Лепо выйдет — удача; нелепо — что ж, не судьба. Зодчий же не спорил о лодейном деле, но за свой труд стоял горой. Вольга мало что понял из этого спора, зелен еще был, но одно его поразило. Когда церкву заказывают — князь, или посадник, или конец, или улица, — то не просто абы как: чтоб, дескать, стены двадцать саженей на двадцать, и высотой столько же, и глав пять штук. Нет. Вместо этого дают зодчему цепь с двумя кольями, и все. Цепью этой он рисует на земле круг подкупольный, а уж дальше по законам, одному ему ведомым, он, деля цепь на доли, складывая длины, умножая и вычитая, уже и выстраивает храм по соотношениям частей, всегда неизменным. Вот это Вольгу и поразило. Есть голова зодчего, в которой куча этих правил, и есть цепь — и вот уже стоит невидимый храм, постепенно обрастая камнем. Так же и воинская премудрость Пестрого поражала Вольгу: есть земля и войско, и значит, уже есть битва, никому еще, кроме Пестрого, пока не видимая. Но она вскоре обретет явь, воплотится в мечи, кровь, движение, и все ее узрят. Потом совет вывалил из шатра. Князя повели на дозорную вышку. На краю рощи стоял огромный кедр, у которого срубили вершину, а вместо нее сколотили помост. По узенькой приставной лестнице Пестрый полез наверх, словно не замечая высоты. Вольга карабкался за князем и едва не трясся на жердях, ходивших ходуном, хватался за перекладины так цепко, что болели костяшки пальцев. Пестрый выбрался наверх и встал у края помоста, оглядывая дали. Помост скрипел, раскачивался, как лодка, будто хотел опрокинуть людей в бездну. Вольга раскорячился посередке, расставив ноги и растопырив локти. Больше всего ему хотелось опуститься на четвереньки. Глубокий простор раскрывался с вершины кедра. Синей блещущей лентой текла к полуночи Колва. По левому берегу далеко тянулись зеленые луга и выпасы, кое-где разорванные сосновыми борами, березовыми, липовыми, осиновыми, кедровыми рощами. Вольга уже знал, что их здесь называют дубравами, хотя дубы тут не росли. Где-то далеко-далеко виднелась пермяцкая деревушка, а на полпути между ней и станом раскинулся беспорядочный лагерь пермяков: людишки, кони, шатры, костры… Но к восходу от реки поляны и дубравы сменялись густыми еловыми чащами — великой пармой, что громоздилась до окоема. И там, в парме, поднималась скалистая и гребенчатая гора с частоколами — гора Ис, Камень, и крепость Искор, Искорка, Каменная Твердыня. А над Искоркой и станом, над пармой, лугами и Колвой высоко стояло небо, лазурное, как покров Богородицы. Только на земле Вольга смог оценить — уже по памяти — все величие увиденной картины. Наверху мешал страх. Пестрый повел воевод обратно в шатер. До поздних сумерек князь еще совещался, раздавал указания. Вольга украдкой начал позевывать. Наконец князь распустил воевод и велел трубить вечерю. Вольга знал, что спать этой ночью никому не придется. Пестрый всегда назначал бой на раннее утро и никому не давал перед боем спать. Как-то раз при Вольге он объяснял кому-то, зачем так поступает. Сытый, выспавшийся человек в бою плох. Сила играет, подмывает, хочется лихость проявить, покрасоваться. Человек может увлечься. А битва — это не молодечество, не забава, даже не испытание. Для старого ратника битва — это привычный труд, в котором не должно быть ничего лишнего. Бессонная ночь словно бы гасит душу человека, притупляет чувства, и на ратное поле выходит не творец-искусник, а надежный ремесленник, который тупо, но точно, привычно и мастерски делает свое дело. Мечом воев двигает уже не гнев, не одержимость, не страх, а непогрешимый и выверенный опыт. Такой ратник не будет думать сам, а будет слушать приказ; и пугаться крови в нем силы не найдется; и удача его не опьянит; и о бегстве он не вспомнит. Изматывая усталостью, Пестрый таким образом готовил людей к победе. И всегда побеждал. После заката Пестрый направил полки на поле завтрашней битвы: копать рвы для конницы, бить колья, отсыпать валы, защищающие лучников. Вольга со слипающимися глазами качался в седле, разъезжая вслед за князем. «Соснуть бы… — мечтал он. — А может, искупнуться? Когда ж свет вернется? На свету дрема отстанет…» Возвратившись в шатер, Пестрый велел нести квасу; он пил квас и поглядывал на очумевшего рынду. Косматые вершины кедров, снизу озаренные кострами, шумели в звездах неяркого северного неба. — Взбодриться хочешь? — спросил князь. — А вот отправлю тебя сейчас со всеми прочими могилу рыть, и взбодришься. — Какую могилу? — оторопел Вольга. — Общую. Ее перед рассветом все войско рыть будет. — Свят-свят, князь! — Вольга перекрестился. — Ты что ж, для живых людей скудельню готовишь? — Готовлю. А перед битвой велю еще и отпеть всех. Даром ли попа возим? — Да почто же это тебе? — изумился Вольга. — Кто себя мертвым считает, тот смерти не боится. Злее драться ратнички будут. — Грех, — убежденно сказал Вольга. — Не по уму, да и не по душе мне твоя хитрость, князь. Отпусти ты меня до боя. Пойду в разведку. Там от меня больше проку будет. Пестрый усмехнулся, перекосив тонкогубый рот. — Иди, курья душа. Вольга стащил кольчугу, холодившую ночью тело, оставил шлем и поножи, натянул рваный зипун и шапку, подпоясался оскордом, за голенище сапога сунул ножик. По летнему лугу в темноте он шагал к пермскому стану. Над далекой глыбой Искора голубой криницей горела Полуночная звезда. Трава под ногами стрекотала, брызгала ночными кузнечиками. Высокое небо со всеми своими светилами, как стог, громоздилось над головой. Вольга дышал всей грудью, чувствуя медвяный хмель набирающих силу трав, росный и влажный ветерок с Колвы, чуть уловимое, но просторное и грозное эхо запахов пармы — горько-смолистое, будоражащее, древнее. Дозорные у пермского стана жгли костры, и Вольга, дивясь наивности пермяков, попросту обошел их, даже не пригибаясь. Стан, как подтаявший сугроб, кучами расползся по склонам холмов. По опушке перелеска горели огни, бродили стреноженные кони, вверх оглоблями стояли телеги, под которыми храпели хозяева. «Эх, вояки!..» — радостно поражаясь беспечности врагов, восклицал про себя Вольга. Вокруг костров сидели люди, следили за котлами, ели, переругивались по-русски и по-пермски, пересмеивались, кричали что-то, пили. Вольга не чувствовал себя на войне, не чувствовал, что он — лазутчик, что эти люди — его недруги. Он будто бы попал в незнакомую артель, или в купеческий табор, или к косцам… Он остановился в круге света костра, возле которого на охапках кедровых лап лежали, судя по говору, русские. — Сядь, не торчи, как дрын заборный, — лениво предложили ему. Он сел на корточки и протянул к углям руки. — Тоже на рать пришел? — спросил у Волыи ближайший мужик, лежавший на боку. Он был одет в рванье, перемотанное веревкой. На кушаке висел ржавый меч. — Сам-то чей? — С Лолога, — ответил Вольга, вспомнив перебитых словен. — Пашенный? Промысловый? — Пока никакой. Недавно осел. — А откуда пришел? — Онежанин с Волкострова, — честно рассказал Вольга. — Отец рыбарил, а я в извозе был, в Новгород на торг рыбу ставил. Московиты пришли — воля кончилась. Податями задушили, приписали к боярам. Купчишек новгородских, что у нас товар брали, на кол посадили. Не жизнь стала. Убёг. — Понятное дело, — кивнул мужик. — У всех эдак. Потому и поднялись против московита — кто от сохи, кто от сети, кто от рогатины. Без воли недоля. — Думаешь, одолеем? — спросил Вольга. — Должны, — почему-то грустно ответил мужик.