Лука шептал слова прямо в ухо Данте, и тот от боли говорил их вполовину осознанно. — Ты знал, что она любила тебя? И что не его — твоё имя кричала тогда? — Знал. — Я не буду спрашивать, как ты мог. Ты сделал — вот что важно. Ты запустил такую цепочку событий, которая может стать твоей веревкой на виселице. Ты понимаешь это? — Понимаю. — Беженцы. Они просили только крова над головой. Они бежали от войны, и не желали такой смерти. Сколько мужчин там было? Мужчины умирают на войне — это наше основное занятие. К вам пришли калеки с мертвыми глазами, женщины и дети. Данте не особо щепетильно обработал свои ссадины замоченной в травах припаркой, натянул рубаху. Новая, она была ещё колючей. Сверху — камзол под горло с острыми щитками наплечников из дубленой кожи и вышитым золотыми нитями ключом на груди. Одежда оставалась только парадная. Малефик легко отмахнулся от Луки — ребро ладони наискось прошло через бесплотную грудь, и чернокнижник, окруженный красным паром, возник уже при входе, недалеко от Линдура. — Дети, женщины и калеки. Что они могли сделать тебе? Чем могли навредить твоей деревне? Я могу видеть то, что видело сгнившее яблоко, стоявшее когда-то на столе. Я могу почувствовать то, что чувствовали стены, когда о них разбивали черепа. Я мог бы заставить содержимое твоей головы закипеть и вытечь через уши, но, змеи тебя побери, что там? Я не могу понять, какой задницей ты мог думать, делая это. Линдур поднял спокойные глаза. — Вы были на войне? Малефик рывком затужил на тощей талии ремень. Откинул с осунувшегося лица чёрные кудри. — Да. Они помолчали. Тишину прервал Данте — хлопнул раскрытой ладонью по столу и зашипел, как масло на чрезмерно разогретой сковороде. — Бред! Не говори! И не думай даже сказать сейчас о смерти, которую ты видел, и о тех ужасах, которым подверг вас мой народ! Да! Да, ты не ошибся — я из Сугерии. И я тоже многое бы мог рассказать, гораздо большее. Мне лет меньше твоего, но прожил я уже не одну жизнь, и отнял не меньше, чем увидел зим. Та война закончилась уже давно. Раньше, чем они пришли в Эмнод. И раньше, чем ты дал им приют, угостил их своим хлебом и дал им уснуть. О, Линдур, я вижу только твою вину, и мне плевать на то, через что ты прошел! Ты виноват в том, что Лука начал творить здесь! Несчастный мальчишка, которому мало было просто сжить тебя со света — он хотел весь мир придать тому огню. А ты... — Я сделал то же, что сделали со мной. В ту ночь я кинул факел. И сделал из юного Луки убийцу. То же, что сделали со мной... Данте выпрямил спину и какое-то время смотрел в лицо старейшины. Ни капли раскаяния, однако, в нем не нашел. — Теперь, когда мы говорим честно, ты ответишь мне? Кто она? Девушка в синем? Мирма? — Моя сестра. Линдур вновь сжал челюсти. Данте сцепил руки на груди, чтобы случайно не съездить ему по лицу. — Знаешь, что я напишу в отчетах, Линдур? Я напишу, что дело происходило в Эмноде, где в течение одной луны из земли поднялось более трех десятков Беспокойных. Они были погребены по всем канонам, и встали не из-за того, что культист воззвал к своим владыкам, не из-за того, что ему приказывали уничтожить Эмнод. Они встали, потому что старейшина деревни Линдур убил их, засыпал их тела землей и говорил трогательные слова прощания и скорби. Ты убил её. Ты убил их всех. В этом городе, где в подвалах дремлют трупы, где они ходят по улицам и скребутся в окна — ты старейшина, ты главный и ты — виновен. Колдун кинул вещи в походный мешок, притоптал ногой, затянул горловину и перешел к складываю своих склянок, реторт и колб. — И знаешь, что скажу тебе на это я, колдун? Я скажу, что единственный, кто мог бы тебе хоть в чем-то признаться перед ликом сильных мира сего, мертв. И что твоим словам веры с каплю, потому что все малефики безумные ублюдки, оттого и дохнут от рук своих спутников. Он сплюнул. — Я сразу был против этой затеи. Вам не понять. Вы видите только убитых и убийц, а в жизни не всё так просто, сынок. Не всё белое и чёрное — веришь? Я сделал то, что сделал, потому что так было надо. Они бы сунулись к нам снова, не прижги я им хвосты. И огня бы было гораздо больше, не только в этой проклятой дыре. — Он убил меня. Волосы Мирмы щекотали Данте плечо. Она не держала больше ладоней на плечах Линдура — её белоснежная кисть была в горсти второго призрака, бледного, с торчащими ушами и залитой кровью грудью. Теперь к её голосу прибавился и его — хрип, звучащий будто сразу из разверзнутой гортани, но Данте расслышал слова: — Он увидел смерть, и не смог больше оторвать взгляда. Калеки с мертвыми глазами — посмотри в его глаза, Дани. — Ты мог бы пожалеть его. Он не властен был над тем, что творил. — Голодный в ту ночь был почти сыт. — И ты ничего не можешь доказать, — Линдур едва заметно улыбнулся, поднимаясь. Он не выглядел радостным или торжествующим, был, как обычно, хмур, и от него нещадно разило спиртным. Данте подумал, что, может, когда-то он был и неплохим человеком. Он не был злодеем, торжествующим над трупами невинных, он не видел в том, что произошло, поводов для гордости. Может быть, он по-своему заботится обо всем и вся в этом Добрым забытом месте. И просыпается — обязательно просыпается! — от криков, которые всё ещё раздаются в его голове. В жизни не бывает чёрного и белого, и каждому поступку, верно, должна быть своя причина, своё объяснение... Но Данте смотрел на него, и видел только убийцу. — Ты прав, — осторожно процедил Данте, забрасывая суму на плечо. Скоро можно было отправляться в путь — в конце концов, мертвые больше не будут терзать Эмнод, ведь призрак культиста сейчас стоял рядом с малефиком, — Я не могу ничего доказать. Но я могу бросить факел. Обретшие друг друга возлюбленные не размыкали рук. По божественным законам их ждали в разных местах, но сейчас они были вместе и, кажется, не спешили никуда уходить. Вечером, когда церковники уезжали с телегами, полными ненужного, на первый взгляд, старья, дождь прекратил. И весьма надолго. Сырой, с порывистыми грозами и душными полднями, сезон сменился иным — засушливым, безупречно-солнечным, без единого облачка на безжалостном синем небе. Говорят, никогда ещё не было такой засухи. Много урожая погибло в то лето, а пожары унесли множество жизней. Дул сухой восточный ветер со стороны Сугерии, нес степной песок и вой шакалов. Данте улыбался, чувствуя его на своем лице. Зловеще улыбался, оглядываясь на торфяные болота. Некогда крупный и оживленный, городок шахтеров по несчастному стечению обстоятельств располагался не слишком далеко от залежей горючего торфа. По сути, Эмнод и торфяники разделяло всего ничего — две лиги леса и восточный ветер, принесший первые искры. Несчастное стечение обстоятельств, и только. Никаких факелов.