— Это был Сарфади? — спросил я более отчетливо, чем утром. — А, ты просыпаешься, мой Гвидо. Да, это был Сарфади. — Что он сказал? — Что ты нас здорово напугал. Но выпутаешься без осложнений. — А при чем здесь толпа? — Папа решил открыть карнавал. Люди веселятся… — Кроме Сарфади… — Самуил — иудей. Я понял не сразу. — Ему не нравится, как обращаются с его соплеменниками во время таких праздников. Ах да, иудейские гонки… Среди всех карнавальных развлечений это было одним из самых древних: двенадцать еврейских юношей боролись за обладание алым плащом на дистанции между Цветочным полем и Соборной площадью. Я никогда особенно не задумывался над этими соревнованиями, воспринимая их как естественное расположение еврейского народа к понтификальному городу. И с этой точки зрения Рим представлялся мне скорее доброжелательным, терпимым к представителям любых вероисповеданий. Были, правда, некоторые нерушимые правила вроде запрещения иудеям сидеть за одним столом с христианами или обязательного ношения ими одежды из желтой ткани. Однако штрафы за нарушение были незначительными, да и налагали их редко. К тому же иудеи защищались законом. Они имели своих представителей в магистрате, свой квартал, свое кладбище. Однако, если вдуматься, можно было отметить особую атмосферу вокруг таких гонок: оскорбительных выкриков больше, чем подбадривающих, больше насмешек, чем одобрений, а победитель покидал поле боя больше с чувством облегчения, нежели ощущая триумф… Неужели Сарфади так остро воспринимал эти проявления неприязни? — Когда начнутся соревнования? — Еще неизвестно. Уж не думаешь ли ты пойти туда в таком-то состоянии? Я не ответил. Было время, когда мы всей семьей вливались в эти развлечения. Забеги юношей, стариков, скачки на ослах, старых клячах, дряхлых одрах на Корсо; маскарадные костюмы, маски на улицах, мясо, которое жарили прямо на площадях, сласти в бумажных кульках… Но, овдовев, матушка все чаще отказывалась выходить на улицу. — А помнишь быков перед Капитолием? — спросила она, запуская пальцы в мои волосы. Я бы расхохотался, но у меня получилась лишь вымученная улыбка: — Еще бы! Они тогда разнесли трибуну! Все члены магистрата оказались на земле и расползались, как тараканы, спасаясь от рогов! — Твой отец так смеялся, так смеялся! Редко я видела его таким веселым. Она погладила меня по щеке. А по ее щеке скатилась слезинка. — Этой ночью я слышала тебя, Гвидо. Ты бредил. Ты говорил о нем, о Винченцо… И о какой-то старушке, Мартине, что ли… — Наверное, о жене Мартина. Мартина д'Алеманио, гравера… которого убили. Ты знала, что она была знакома с отцом? — Нет. — Он избавил от тюрьмы сына Розины, одной из ее служанок. Она ему до сих пор признательна. — Твой отец был добрым человеком. Матушка подавила рыдание, и я почувствовал, что пора сменить тему. — А что говорят на улицах о преступлениях и остальном? — Ничего хорошего… Была драка на Соборной площади, пришлось вмешаться солдатам. Ночные дружины усилены, повсюду можно встретить людей с оружием. Все раздражены, мечутся туда-сюда… А некоторые так на тебя посмотрят… Все друг друга подозревают! Впрочем… Она колебалась. — Впрочем? — Может, я и ошибаюсь, но… у меня такое впечатление, что за нами следят… Какой-то мужчина, всегда один и тот же. Я несколько раз замечала его в окно. — Мужчина? Как он выглядит? — На нем серый плащ с капюшоном. Лица я не видела: он отворачивается, как только я подхожу к окну. Мужчина следил за домом! Убийца? Я попытался встать, чтобы самому убедиться, но был слишком слаб. В этот момент вошел капитан Барбери. — О! Гвидо! С удовольствием вижу, что ты выздоравливаешь! — Кажется, за нами кто-то шпионит, там, на улице, — ответил я. — Мужчина в сером плаще. Поздоровавшись с моей матушкой, он шагнул к окну: — Никого не вижу. Никого не заметил, и когда подходил к дому. Но на всякий случай завтра же пришлю вам Балтазара. Ненадежные нынче времена… — Вас пугает карнавал? — Лучше бы его не было… С другой стороны, я понимаю папу. Если он будет бездействовать, ситуация станет неуправляемой… Люди вооружаются, в каждом подозревают преступника… Открыв карнавал раньше срока, он может на какое-то время успокоить римлян. — Или наоборот… — Увидим. Но раз уж ты немного очухался, выложу тебе кое-какие новости. Неутешительные, к сожалению. — А это не может подождать? — вмешалась матушка. — Да все в порядке, мама. — Ну, тогда слушай… — Капитан озабоченно наморщил лоб. — Начнем с того, что вдова д'Алеманио скончалась. — Вдова д'Алеманио?.. Боже! Когда же это случилось? — Ночью. Мы с матушкой переглянулись. — Кузины сообщили вчера, что ей стало плохо. Я хотел навестить ее сегодня, но она уже ушла вместе со своей тайной. — Она бы вам ничего не сказала, капитан. На это у нее были свои причины. — Как бы то ни было, нам от этого не легче. Расследование опять затопталось на месте: так и не нашли таверну, где ее муж обедал в день смерти. Да и был ли этот обед? — Был, — убежденно произнес я. — Убийце надо было подсыпать ему что-то, чтобы того продрал понос. Обед являлся частью плана преступления. — Согласен! Но до сих пор… — Ничего о напавшем на меня? — Ничего. Он помог мне сесть, подложив подушку под спину. — Ты нас здорово напугал, Гвидо, знаешь ли. Если бы ты меня послушался… — Не могу же я постоянно ходить с эскортом! — А почему бы и нет, раз это нужно? Вопрос промелькнул в моем мозгу. — Вы виделись с кюре из Санта-Мария Маджоре? — А! Его святейшество тебе и об этом рассказал… Да, я виделся с ним. — Что известно о том нищем, о Флоримондо? — Он был слеп и уже многие годы побирался в том квартале. Насколько я понял, он был неглуп и выражался грамотно. Однако никогда не говорил, откуда прибыл, чем занимался раньше, была ли у него семья. При таких обстоятельствах… — Невозможно вычислить его связь с другими. — Вычислим, Гвидо, вычислим! Барбери встал. — Ну что ж! Нехорошо, когда Дом полиции остается без капитана в такой вечер! Постараюсь заглянуть к тебе побыстрее. Выздоравливай и слушайся матушку!