Ее решительный тон не допускал возражений. Она прикрыла за мной дверь и, притянув к себе, крепко поцеловала меня в губы. — Сюда! Приложив пальчик к губам, приказывая тем самым мне молчать, девушка повлекла меня по лабиринту коридоров и лестниц с этажа на этаж. — Здесь живут слуги, — прошептала она. — Многие из них сейчас на кухне, но… Я сделал вид, что понял, однако я был в полнейшем смятении: и это я, здесь, на этой лестнице, вместе с ней! Поднявшись почти до самого верха башни, Флора толкнула дверь в комнату, залитую светом. Стены были разрисованы создающими иллюзию реальности необычными кустами и растениями: природа буйно расцветала тысячью цветов на правой стене, взрывалась красками и являла обилие плодов на средней, затем мягко засыпала в багрянце осени. В последней стене были два окна, возвышающиеся над Римом. Сельский рай над городом, да и только! — Это салон моей бабушки. Она уединялась здесь, когда была молода. Называла эту комнату небесным садом. — Но ведь это… это чудесно, — выдохнул я. Флора повернулась ко мне и взяла мои руки в свои. — Мессер Синибальди, я… Мне сегодня исполнилось семнадцать… Я смертельно скучаю в этом Риме… Хотите быть моим другом? — Я?.. Конечно… — Прекрасно. В глазах ее поблескивали странные огоньки. — Мессер Синибальди… Или можно вас называть Гвидо? Вы умеете любить барышень? — Ба… барышень? — пролепетал я, заливаясь краской. — Да, барышень. Вы же понимаете, если мужчины любят женщин, то в жены берут девушек… А девственность — это тяжкое бремя… — И чуть слышно добавила: — Освободите меня от него… И провела кончиками моих пальцев по своему подбородку и щеке. — Находите ли вы справедливым, мессер Гвидо, что удовольствие получают только супруги? Я пробормотал что-то невразумительное, принятое ею за одобрение. — Есть изумительное средство для двух разумных молодых людей… Она вновь поцеловала меня, более нежно на этот раз. Я был в растерянности: все мои познания в этой области были почерпнуты от уличных девок… которые не теряли времени зря! Я позволил увлечь себя к полукруглой банкетке под окнами. Не спуская с меня своих больших глаз, Флора развязала подвязанный высоко поясок, удерживавший платье. Бархат соскользнул, высвобождая ее грудь. Она прижалась ко мне. Ее белоснежная кожа таяла между моими губами. На это время я забыл о себе, я узнал, что можно искать себя и не находить и что можно слиться с другим существом и не потерять себя. Я узнал, что женское тело проворнее нашего, что его эмоции гораздо богаче и требовательнее. Что нужно обладать тактом и изобретательностью. И конечно, любить. И наконец я узнал, как теряется взгляд в листве, немного проник в тайну флорентийской добродетели… Неожиданно чары, связывавшие нас, нарушились стуком колес экипажа. Флора встрепенулась: — Дядя! Это экипаж моего дяди! Во двор въезжал экипаж, запряженный двумя лошадьми. — Быстро! Вам надо уходить! Я наспех собрал свою одежду, сунул ее под мышку и с колотящимся сердцем выбежал из этого райского сада. Видел бы меня суперинтендант! Я несся по лестницам и переходам, сосредоточившись на том, чтобы не заблудиться. Очутившись наконец на улице перед домом и поспешно одеваясь, я заметил появившегося из-за угла в конце улочки Флавио Барбери. Друг быстро приближался ко мне, сильно жестикулируя. — Гвидо! Гвидо! Куда ты пропал? Я тебя обыскался. Он заинтригованно смотрел то на дворец, то на мою кое-как надетую одежду. Я так внезапно покинул Флору, что все мои чувства еще оставались там. — Ничего особенного, Флавио… кое-что уточнял у Капедиферро… Я с огромным усилием приосанился. — Но с тобой-то что? С моей матерью ничего… — Нет, успокойся. Это касается нашего дела, Гвидо. Есть новости! Отец просил срочно разыскать тебя. — Новости? Какие? Говори! — Послание! Еще одно послание от убийцы! Ты оказался прав: обжигальщик невиновен! Пойдем! Он схватил меня за рукав и, не дав мне времени прийти в себя, быстрым шагом потащил за собой к Дому полиции. Пробежка через Рим по зимнему холодку отрезвила меня. Капитан и два его помощника ждали меня за столом, недоуменно разглядывая клочок белой бумаги. — А! Гвидо! Подойди-ка. Посмотри, что нам принесли сегодня утром. Он протянул мне прямоугольный лист, на котором без знаков препинания были написаны следующие строки: «Грешник потерял голову Невинный потерял жизнь Понтифик потерял Лицо А удод вознесся к небесам» Ван Акен рисует. — Удод! — воскликнул я. Именно это убедило меня в важности послания. Подобные намеки не могут быть случайными. — А где нашли эту бумагу? — Она была приклеена к Пасквино. — К Пасквино! Удивление мое возросло. Так называли статую Геракла без рук и ног, выкопанную случайно пятнадцатью годами раньше близ Цветочного поля. Бюст установили на цоколе вблизи площади Навон, и почему-то в привычку римлян вошло наклеивать на него разные пасквили. В большинстве из них критиковалось положение дел в городе или отмечались недостатки в университетском преподавании. А некоторые были настолько резкими, что городская администрация даже утвердила должность секретаря, в обязанности которого входил контроль за содержанием листовок и их расклейкой. Сезон «пасквилей» начинался где-то в апреле, ближе к празднику Святого Марка. Но никак не в январе. — Я приказал докладывать мне обо всем подозрительном, будь то сказанное или написанное, — объяснил капитан. — А это, должно быть, наклеили ночью. — Текст напечатан, — заметил я. — Невозможно установить автора. — Верно. Но сама бумага и шрифт сходны с запиской, подсунутой Капедиферро в первые дни расследования. Поэтому не подлежит сомнению, что это послание — от того же лица. — Именно в этом и пытаются нас убедить, — согласился я. — «Грешник потерял голову» — это, очевидно, по поводу обезглавливания в колоннах; «Невинный потерял жизнь» — о казни обжигальщика Гирарди; «Понтифик потерял Лицо» — обвинение самому папе. Ну а что касается удода, вознесшегося к небесам, то это означает, что птичка улетела и убийца разгуливает на свободе. — Вполне согласен с тобой, Гвидо. Но что ты думаешь о последних словах: «Ван Акен рисует»? — Они напоминают мне о рассуждениях Леонардо, который увидел во всем этом деле руку художника. Многие признаки, оставленные убийцей, заставили его предположить, что тут действовал талантливый художник или человек, имеющий отношение к миру искусства. Имени его он, разумеется, не знает… Он лишь интуитивно чувствует… — Не сомневаюсь в интуиции да Винчи, — пошутил Барбери. — Даже если она заводит его не туда, куда надо. Однако имя Ван Акен ничего мне не говорит. — Мне тоже. Надо бы покопаться в коллекции гравюр Ватикана. Может быть, там отыщутся следы Ван Акена? Капитан призадумался. — И все же этот глагол… Почему Ван Акен «рисует»? Это, что, означает, что он все еще продолжает? Что он еще не закончил и намерен продолжать? Я поддержал мрачную гипотезу: — Этот тип, вероятно, опять как-нибудь проявит себя. Судя по всему, ему хочется, чтобы им восхищались и были признательны за его дела. Зачем подбрасывать новую записку, если только не для того, чтобы привлечь к себе внимание? — И чтобы еще раз бросить вызов его святейшеству. Барбери поднялся с места. — Я должен поставить в известность кардинала Бибьену. Хочешь, пойдем вместе в Ватикан? Может быть, библиотека удовлетворит наше любопытство. Томмазо Ингирами уже поправился. Лицо его посвежело, походка стала увереннее. Со свойственным ему пафосом он посочувствовал да Винчи. Выразив сожаление по поводу мелочных придирок к великому художнику, он подвел меня к низкому комоду, в котором хранились гравюры и копии картин мастеров. Я долго перебирал их. Были там репродукции некоторых замечательных шедевров последних двух веков: от рисунков фресок Джотто до набросков молодого художника из Венеции по имени Тициан. Не все они были хорошего качества, очень далеки от подлинников, да и половина имен художников была мне незнакома. Впрочем, многие из них даже не были итальянскими. Но все же мне казалось, что я держу в руках частичку гения этих людей. К сожалению, нигде я не встретил имени Ван Акена, и ни на одной репродукции не было изображения удода, створок раковины или тел с отрубленными головами. — Знаком вам такой художник — Ван Акен? — спросил я в конце библиотекаря.