Каждое лето она вывозила Серафиму, ее парализованного мужа и дочку на дачу, когда-то принадлежавшую ее маме. Ребенок проводил там три месяца с июня до сентября, пока садик на летний период закрывался. В нынешнем году Аграфена с Серафимой Ильиничной долго спорили, отдавать Аню в школу с шести лет или с семи, и все же решили не лишать ребенка детства, дать девочке еще год побыть в подготовительной к школе группе. – Это лето, потом садик, еще лето и школа, – перечислила сейчас Серафима. – Дождались, скоро наша ягодка пойдет в школу. Вот событие будет первое сентября! И пойдут по улице с цветами три женщины: маленькая, средняя и пожилая. Видишь, что за пейзажик? Только не хватает в нем одного – мужика. Анне рано еще, у меня – муж живой, хоть и инвалид, остаешься только ты. – Ради исправления пейзажа подумаю, – засмеялась Груня, обещая сама не зная чего. – Ага, отвезешь нас на свежий воздух – и подумай серьезно, – закивала Серафима Ильинична. – Как всегда, будут и воздух, и солнечные ванны, и купание в речке, и черника с малиной, клубнику еще посадили… А тебя будем ждать по выходным, как всегда, с гостинцами. А в отпуск когда к нам приедешь? – Не знаю, Сима, может, в июле возьму. В середине лета дышать в Москве совсем нечем. – Сильно-то тут не напрягайся. Я ж тебя знаю, готовить себе вовсе не станешь. Вечно голодная будешь – разговоры-то разговаривать не с кем. Сейчас, вон смотри, пока болтали, ты хоть винегрет съела, впихнула в себя через не хочу. – Да, без тебя мне плохо будет. Но главное – ребенка из Москвы на лето вывезти, – улыбнулась Груня. – Пожалуй, надо Лариску попросить за тобой присмотреть, – продолжала размышлять Серафима. – Ты имеешь в виду Алиску? – поправила ее Груня. – Тьфу ты, и то верно. Что-то я совсем в последнее время… Старость уже. Надо бы Анюте велосипедик, а нам газа завезти, да крыльцо подправить, а то, боюсь, ребенок покалечится. Может, там найду мужика какого, чтобы подешевле? – Я заработаю, и обязательно все починим. – Местный Федор по три тысячи за ступеньку просит, но гарантирует двадцать лет эксплуатации. – А сколько у нас ступенек? – Пять. – Ого! Ну, ничего, заработаю. Все будет хорошо. Летом в театре тяжелая пора, спектаклей – ноль. Именитые труппы на гастроли выезжают, что-то зарабатывают, а нас никто не приглашает. Летом трудиться – просто в ущерб себе. Придется написать что-нибудь в стиле «ню». Не люблю я это, но ради денег… – Горе ты мое! – взяла ее руку в свою Серафима. – А знаешь, Сима, мы очень счастливые люди, что мы вместе. – Я знаю. Кто бы сомневался… Глава 2 Аграфена очень любила саму атмосферу театра, его запах, его энергетику. А энергия в театральных стенах витает потрясающая. Человек, посмотревший хороший спектакль, будет хранить о нем впечатления много лет, а эмоции, которые он испытал, останутся здесь. Таких спектаклей в год проходит несколько сот, и вся эта энергетика скапливается в одном месте. И восторг, и слезы, и треск досок на сцене, и кашель музыканта… Как будто висят в воздухе, и тонко чувствующий человек может их ощутить в атмосфере пустого театра. Аграфене даже казалось, что воздух в театре более тяжелый, густой и вязкий, чем где-либо еще. Если, конечно, такие определения можно применить к воздуху. И вот появившаяся пятого июня в театре Аграфена вдруг ощутила эту тяжесть и вязкость воздуха. Но виной тому были не эмоции зрителей на игру артистов, выкладывавших душу. Банально пахло луком, чесноком, табаком, алкоголем и какой-то «жарехой». Она даже слегка оторопела от развернувшегося перед ее глазами. Прямо на сцене стояли столы, сдвинутые не то чтобы буквой «П» или «Г», а вообще буквой не из русского алфавита, скорее каким-то иероглифом китайским. То есть столы были расставлены в хаотичном порядке, чтобы смогли сесть все. И чего только на тех столах не было! Нарезка колбас всевозможной расцветки в зависимости от содержания красителей, нитритов и бумаги в своем составе; связка сосисок в полиэтилене; оливки и шпроты, не переложенные в приличные емкости, а прямо так, в консервных банках с поднятыми вверх недоотрезанными крышками; сыр тоже в нарезке, но явно с помощью тупого ножа – огромными, толстыми ломтями; огурцы, помидоры в свежем состоянии и в солениях; салаты домашнего приготовления и корейская морковка, как же без нее… Кое-где красовались вазы с фруктами, то есть с виноградом и откусанными уже яблоками, так как плоды были настолько жесткими и кислыми, что людей хватало только «на попробовать». В данный момент главный режиссер театра Эдуард Эрикович Колобов, в простонародье Эдик, который в принципе должен был быть интеллигентным человеком, резал огромный шмат сала, устроившись за центральным столом. Сначала лезвие шло нормально, а потом завязло на корочке, и каждый раз он выкрикивал матерное ругательство, но все-таки дорезал до конца под аплодисменты пирующих. То, что дорезал прямо по столу, никого не волновало. Собравшиеся уже находились в невменяемом состоянии – количество пустых и еще непочатых бутылок, заполонивших все поле боя, поражало воображение. Аграфена оторопела от всеобщего веселья. – Груня! – заорал зычным голосом режиссер, заметив вновь прибывшую. – Ты сдавала тыщу на заключительный банкет? – Сдавала. А это и есть заключительный банкет? Мы же вроде в ресторан собирались. Я даже платье специально купила… – Так что тогда стоим? Чего ждем? Особого приглашения? Какого черта опаздываем? Какой там ресторан! Везде такие деньги за аренду запросили, что мы решили общими силами сами отпраздновать. Платье она купила… Слышите, люди? Да лучше всего ты будешь без платья! Га-га-га… Мы сегодня празднуем закрытие сезона. Похоже, до сентября мы, Груша, в свободном полете. Вопрос «Как до сентября?» застрял у Аграфены в горле. Ее подхватили под руки и подтащили к столу. С диким криком «Между первой и второй перерывчик небольшой!» ей всунули в руки сразу две рюмки и не отпустили ее хрупкие, слабые локти до полного их осушения. Груня даже задохнулась. Тут же ей в рот был засунут кусок какой-то из многочисленных колбас, не прошедших проверку в лаборатории в программе «Контрольная закупка», а затем внимание к ней, слава богу, поутихло. Люди застучали своими рюмками и стаканами и дружно зачавкали, поглощая закуски. Аграфена осмотрелась, когда глаза проморгались после слез, пролитых от принятия внутрь водки производства неведомого «завода», а также от попавшего в рот вместе с колбасой красного, жгучего перца. В основном за столом присутствовали все знакомые лица – сотрудники театра, начиная от ведущих актеров и заканчивая уборщицей и билетершей. За что Груня любила своего режиссера, так именно за его равное отношение к людям. Закрытие и открытие сезона были для их коллектива два святых праздника. Тогда и вино, и водка лились рекой, закуска покупалась с размахом. Вот на такое «представление» она сейчас и попала, сразу же влившись с помощью водки в круг знакомых дружественных лиц. – Ура! За Татьяну Ветрову! За нашу звезду-героиню! – неистовствовал режиссер, не отлепляясь от куска сала и периодически срываясь на мат в момент отрезания корочки. Героиня, женщина лет сорока пяти, но выглядевшая много моложе, в белокуром парике набекрень, позаимствованном явно с двойника Мэрилин Монро, принимала комплименты в свой адрес. Если честно, актриса она была никакая, но зато обладала внешностью и сексуальным темпераментом, что в свое время оценил режиссер театра, о чем всегда шептались в кулуарах. С Татьяной Эдик, известный бабник, продержался даже дольше, чем на один раз и одну ночь. Они вместе продержались год, а потом не выдержали и начали изменять друг другу, ударившись во все тяжкие. Но примой Татьяна осталась благодаря своему таланту – не актерскому, а, как уже говорилось, сексуальному. Если в театр приходили какие-то проверяющие, например пожарный инспектор или инспектор по технике безопасности, сразу же в бой кидали Танечку Ветрову, обладающую способностью очаровать любого мужчину. И дело было сделано, документы подписаны, а Таня ехала в номера под аплодисменты и крики «Браво!». Такое положение, скорее всего, ей даже нравилось. Человек она была неплохой, только сильно любила мужчин, но это, пожалуй, и недостатком-то назвать нельзя, а так, маленькой погрешностью в морали и нравственности. – Выпьем за нашего героя-любовника Николая Еремеевича! – продолжал неистовствовать режиссер. С главным героем-любовником, ведущим, так сказать, артистом, ситуация была совершенно другая. У Коли имелся несомненный актерский талант, но вот внешности – никакой. Он был маленького роста, полный, с лысеющей головой и грустным взглядом старого бульдога. Еще сходство с названной породой дополняли обвисшие щеки, совершенно нездоровый цвет лица и темные круги под глазами, которые уже не маскировал даже грим. Зато своей игрой он зрителя «пробивал», ему верили, несмотря на внешность. Короче, ни на супергероя, ни на Казанову, ни на рыцаря актер не тянул. К тому же Николай Еремеевич очень сильно злоупотреблял спиртным. Даже так скажем – очень, очень сильно. И те самые не маскируемые круги под глазами и нездоровый цвет лица были тому свидетелями. Более того, не раз герой-любовник позволял себе выйти в пьяном виде на сцену. На его счету имелись и штрафы, и предупреждения, и строгие выговоры. Но уволить артиста не осмеливались – он был одной из немногих звезд в театре по таланту, к тому же несколько раз засветился в кино и сериалах, и на него шел зритель. В данный момент герой-любовник уже лежал своим некрасивым лицом в салате. Кстати, не он один находился в таком положении. Режиссер перечислял еще какие-то фамилии, и каждый раз названные доставали лица из тарелок, находили в себе силы, чтобы поднять рюмку с водкой и поддержать тост. Что-что, а коллектив в театре был достаточно дружный и незлобливый. – За восходящую звезду Настеньку Ермакову! – поднимал следующий тост Эдуард Эрикович, плотоядно улыбаясь. – Ура-а-а!!! Настя Ермакова пришла к ним совсем недавно и пока все свои таланты показывала только в кабинете режиссера театра и его же директора. Ходили слухи, что в театральный институт она поступила по блату и по блату же его окончила. А потом ее не взяли ни в один театр, ничего не увидев в ней как в актрисе. Вот так Настя и оказалась у них. Девочка была молода, глупа, улыбчива и обладала весьма впечатляющим бюстом, что являлось ее несомненным достоинством. А уж сколько было разговоров, пересудов и споров на тему, настоящая у нее грудь или силиконовая! Такие бы страсти да на сцену… – А еще я хочу выпить за нашу чудо-художницу Аграфену Пичугину! – возопил режиссер. – Не знаю, что бы мы делали без нее! Вспомните наши красивые и стильные декорации, великолепные костюмы, которые она умудряется сшить вручную, чтобы сэкономить наш бюджет. А ведь как профессионально все получается! Из ткани не самой дорогой, а выглядят очень достойно. Груня и ваши морды гримирует, и украсила наше фойе. Ну, просто умница, мастерица на все руки! За ее талант, за ее видение мира, за находчивость и за то, что она не оставляет нас! Ура-а-а!!! Танечка Ветрова поправила парик и добавила: – Я еще желаю ей счастья в личной жизни. Это ненормально, когда такая молодая и красивая женщина все время говорит «Нет». Надо бы и «Да» уже сказать. Ты же живой человек или нет? – Живой, – кивнула Груша, наблюдая за полностью расплывающимся изображением перед глазами. – Ик! Вроде… – Эх, не знаю, куда мужики смотрят, – вздохнула Татьяна и опрокинула рюмку, как заправский выпивоха. К тому времени, когда режиссер перечислил всех, не забыв даже уборщицу с билетершей, Груша уже ничего не соображала, хотя делала всего по одному глотку за каждый тост. Коллектив вроде не был большим, но водка делала свое дело. Затем кто-то завел заунывную песню про погибшего в ущелье казака, так и не вернувшегося к своей девушке. А та все ждала, ждала… – Слушайте, а повеселее у нас в репертуаре ничего нет? Ну, невозможно слушать! – возмутился кто-то. И тут же народ затянул совсем другую песню: «Ах, какая женщина! Кака-я-я-я! Женщина!!! Вот и мне бы… мне бы такую-ю-ю-ю-ю!!» Груня, у которой был музыкальный слух, нахмурилась. – Ужас… Над ней нависло красное лицо Танечки Ветровой. – Еще один сезон закончился. Просто кошмар, как время летит. А давно ли начало праздновали? – Я про то же подумала. И каждый раз об этом думаю. Время летит… – согласилась с ней Аграфена. – Для меня лето – страшный период, – зашептала ей на ухо Татьяна. – Я не знаю, что мне делать, и совершенно расклеиваюсь. Весьма трагичная ситуация, когда я никому не нужна. Ведь без сцены не могу жить. Вот и затаиваюсь… И снятся мне страшные сны, будто стою я перед дверьми театра, а они все не открываются, и сентябрь не приходит никогда… – К-к-акая женщина-а-а-а!! Мне б такую-ю-ю! – продолжал кто-то выть, потому что пением такой вопль нельзя было назвать ни при каких условиях. – То есть уже наступил сентябрь, а театр не открывается, и я просыпаюсь в холодном поту, – продолжала Татьяна с дрожащими руками. – Успокойся, Таня! Все будет хорошо! Три белых коня… – Чего? – Я имею в виду, что три месяца пролетят, как три коня проскачут… Ой, Таня, что я несу, это же про зиму. Голова болит. – Ничего, завтра на работу не надо, отоспимся. Ох, Груня, нам теперь долго не надо на работу! Как же я выдержу? Тебе-то хорошо! – Такая женщина… Мне бы такую-у-у… – упорствовал кто-то. – Чем же это мне хорошо? Я так же, как и ты, остаюсь без зарплаты. В летний период нам только по пять тысяч довольствия дают, а когда спектакли, по двадцать пять, а то и больше выходит. Есть разница! – Копейки! Все – копейки! – театрально закатила глаза Татьяна. – Но ты подработать можешь, картину, там, нарисовать и продать, хоть что-то. А вот мне что делать? Ведь не Новый год, чтобы Снегурочкой побегать. – Мне б такую-ю-ю-ю… – снова донесся вопль. – Нет, это невозможно слышать! Бабы, хоть кто-нибудь, дайте ему уже! – выкрикнул чей-то голос под общий смешок. Таня странным движением сильно выпившего человека закинула руку над столом, словно удочку над озером, и зацепила кусок ветчины. Затем она не с первого раза попала этой ветчиной в рот и зачавкала. – Ты думаешь, Груня, что я дура? – Нет, что ты! Я никогда так не думала! – Что без таланта? – продолжала Татьяна. – Таня, ну, давай, не сейчас. И так настроение на нуле, – поморщилась Груня, не желавшая вступать ни в какие пьяные разборки.